2. Создание «Истории государства Российского». Ее источники. Общая концепция

31 октября 1803 г. 37-летний Карамзин Высочайшим указом получает должность историографа с пенсией (3 тыс. рублей), рав­ной профессорскому жалованью. Перед ним открываются все архивохранилища и библиотеки, он удаля­ется в Остафьево, имение отца своей новой жены Екатерины Андреевны Вяземской. В скромно обставленном кабинете на втором этаже барского дома он начинает свой подвиг учено­го-историка: «Пишет тихо, не вдруг и работает прилежно».

В советской историографии Карамзин характеризовался как идеолог «дворянско-аристократических кругов», крепост­ник и монархист. Ключ к пониманию личности ученого, как впрочем и любой другой, — в природной, генетической нату­ре, в обстоятельствах его жизни, в том, как формировался его характер, в семейных и общественных отношениях. «Благо­родную дворянскую гордость», любовь к Отечеству историка питали просвещенный отец, круг думающих и образованных друзей дома, трогательная и скромная российская природа. Но кроме этого из детства Карамзин вынес и впечатления об ужасной «пугачевщине», а в годы своего путешествия за гра­ницу увидел гибельность насилия, народную стихию, авантю­ризм вождей Французской революции. «Ужасы французской революции навсегда излечили Европу от мечтаний граждан­ской вольности и равенства»; «Народ в кипении страстей мо­жет быть скорее палачом, нежели судиею».

В своем труде исследователь не только поставил проблему художественного воплощения истории, повременного лите­ратурного описания событий, но их «свойство и связь». Его принципы: 1) любовь к Отечеству как части человечества; 2) следование правде истории: «История — не роман и не сад, где все должно быть приятно, — она изображает действительный мир»; 3) современный взгляд на события прошлого: «что есть или было, а не что быть могло»; 4) комплексный подход к истории, т.е. создание истории общества в целом: «успехи разума, искусства, обычаи, законы, промышленность и т.д.». Движущая сила исторического процесса — это власть, госу­дарство. Весь русский исторический процесс является борьбой самодержавия с народоправством, олигархией, аристократами и уделами. Единовластие представляет собой стержень, на ко­торый нанизывается вся общественная жизнь России. Разру­шение единовластия всегда приводит к гибели, возрождение — к спасению. Самодержавие олицетворяет собой порядок, бе­зопасность и благоденствие. На примерах коварства Юрия Долгорукого, жестокости Ивана III и Ивана Грозного, зло­действ Бориса Годунова и Василия Шуйского Карамзин показывает, каким не должен быть монарх. Противоречиво оценивает ученый и Петра I: «Мы стали гражданами мира, но перестали быть в некоторых случаях гражданами России». В то же время не случайно его «История...» называется рос­сийской, а не русской. Относительно простого народа исто­рик все же не выступал за «прелести кнута», а видел его пол­ноправным гражданином наряду с дворянами и купцами при одном условии: «народ должен работать». В его истории нет идеи избранности русского народа и национального нигилиз­ма. Он сумел удержаться на объективном уровне подхода ко всем народам России и Европы.

Незадолго до своей смерти, на собрании Академии наук Николай Михайлович сказал: «Мы желали бы из самого гро­ба действовать на людей, подобно невидимым добрым гени­ям, и по смерти своей еще иметь друзей на земле». Этой чести Карамзин удостоился в полной мере.

Работа над «Историей государства Российского» шла очень интенсивно и в отношении подбора источников, и в части пи­сания самого текста. Уже к 1811 г. было написано около 8 то­мов, но события 1812-1813 гг. временно оборвали работу. Лишь в 1816 г. он смог поехать в Петербург, имея уже 9 томов, и приступил к изданию первых 8 томов как законченной цель­ной части своей «Истории...».

«История в некотором смысле есть священная книга наро­дов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровения и правил; завет предков к потомству... — так начинает Карамзин свою «Историю...». — Правители, зако­нодатели действуют по указаниям истории... Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть ума обуздывала их бур­ное стремление... Но и простой гражданин должен читать исто­рию. Она мирит его с несовершенством видимого порядка ве­щей... утешает в государственных бедствиях... она питает нравственное чувство и праведным судом своим располагает душу к справедливости, которая утверждает наше благо и со­гласие общества. Вот польза: сколько же удовольствий для сер­дца и разума».

Итак, на первом месте поставлена политико-назидатель­ная задача; история для Карамзина служит нравоучению, по­литическому наставлению, а не научному познанию. Это — утверждение сильной монархической власти и борьба с рево­люционным движением.

Живописность, искусство — таков второй элемент, харак­теризующий исторические взгляды Карамзина. История Рос­сии богата героическими яркими образами, она — благодатный материал для художника. Показать ее в красочном, живопис­ном стиле — основная задача историка. Исторический процесс Карамзин понимал через прагматизм Юма, ставившего во гла­ву угла историческую личность как двигатель исторического развития, выводившего это развитие из воззрений отдельно­го человека и его действий. Все основные элементы в понима­нии истории взяты Карамзиным из XVIII столетия и отража­ют предшествующий этап в развитии истории. Но историчес­кая наука прошла уже значительный путь, и, конечно, нельзя было вовсе обойти две основные проблемы исторической на­уки, к разрешению которых через наследие прошлого настой­чиво пробивалась историческая мысль, — проблему источника и проблему исторического синтеза. Но здесь наступало про­тиворечие между требованием научной документации и лите­ратурно-художественным направлением. Карамзин нашел это­му противоречию своеобразное разрешение, разделив свою ис­торию на две самостоятельные части. Основной текст — литературное повествование — сопровождался в приложени­ях самостоятельным текстом документальных примечаний.

Источники «Истории государства Российского»

С именем Карамзина и его «Историей...» связаны публикация, введение в научный оборот значительного числа исторических па­мятников. Следуя духу времени, ученый ис­пользует свои личные связи, сносится с московским и другими архивами, обращается к крупным библиотечным фондам, прежде всего в Синодальную библиотеку, прибегает и к частным хра­нилищам, например к фондам Мусина-Пушкина, и выписыва­ет, точнее, извлекает оттуда те новые документы, о которых впервые читатель узнавал от Карамзина. Среди этих докумен­тов и новые летописные списки, например Ипатьевский свод (по терминологии Карамзина — Киевская и Волынская лето­писи), впервые использованный Карамзиным; многочисленные юридические памятники — «Кормчая книга» и церковные ус­тавы, Новгородская Судная грамота, Судебник Ивана III (Татищев и Миллер знали только Судебник 1550 г.) «Стоглав»; используются литературные памятники — на первом месте «Слово о полку Игореве», «Вопросы Кирика» и др. Расширяя вслед за М.М. Щербатовым использование записок иностран­цев, Карамзин и в этой области привлек впервые много новых текстов, начиная с Плано Карпини, Рубрука, Барбаро, Контарини, Герберштейна и кончая записками иностранцев о Смут­ном времени. Результатом этой работы и явились те обширные примечания, которыми Карамзин снабдил свою «Историю...». Они особенно обширны в первых томах, где по объему превы­шают сам текст «Истории...». 1-й том содержит 172 страницы, а примечания к нему — 125 страниц петита, во 2-м томе на 189 страниц текста приходится 160 страниц примечаний, так­же петитом, и т.д.

Эти примечания составляют главным образом выдержки из источников, изображающих те события, о которых расска­зывает Карамзин в своей «Истории...». Обычно даются парал­лельные тексты из нескольких источников, главным образом — разные списки летописей. Это огромное количество докумен­тального материала сохранило свою свежесть в ряде случаев до конца XIX в., тем более что некоторые списки и памятни­ки, которыми пользовался Карамзин, погибли во время мос­ковского пожара 1812 г. или от других стихийных бедствий. К примечаниям Карамзина долго продолжали обращаться ис­торики, уже перестав читать его «Историю...»; ценность этих примечаний совершенно бесспорна.

Надо оговорить, что в самой работе по розыску и обработке документов значительную роль сыграли выдающиеся деятели русской археографии начала XIX в. Им и принадлежит значи­тельная доля указанной заслуги «Истории...» Карамзина. Из переписки Карамзина с К.Ф. Калайдовичем, директором Московского архива Коллегии иностранных дел А.Ф. Ма­линовским, с П.М. Строевым видно, что новооткрытые памятники, использованные в карамзинской «Истории...», в значи­тельной части — их находки. Они не только высылают ему дела, представляющие ценность и важность для этого перио­да, но и сами, по его поручению, делают подбор документов, выборку и систематизацию чернового подготовительного ма­териала к заданной теме или вопросу.

Но Карамзин не ограничивается в своих примечаниях од­ним формальным воспроизведением источника. Примечания Карамзина свидетельствуют о том, что его длительная и углуб­ленная работа над документальным материалом, его обшир­ные исторические познания поставили его в известной мере в уровень с требованиями критического метода, принесенного Шлецером в русскую историческую науку. Историк летописа­ния М.Д. Приселков отметил тонкое критическое чутье Карам­зина в отборе использованных им текстов Ипатьевской, Лаврентьевской и Троицкой летописей. Его примечания о составе «Русской Правды», о церковных уставах Владимира и Всево­лода, частое сопоставление разных исторических источников для разрешения отдельных научных контроверз сообщают при­мечаниям Карамзина не только археографическое, но и исто­рическое значение. Не случайно к мнению Карамзина прислу­шивались в спорных вопросах специалисты-археографы. И все же в общей системе исторических взглядов Карамзина, в об­щем построении его «Истории...» весь этот источниковедчес­кий, критический аппарат сохраняет чисто формальный, от­сылочный характер.

Исследователь в примечаниях дает выписки из источников, изображающих те события, которые он описывает в своей ис­тории. Но при этом тот самый критический материал, который содержится в примечаниях, остается неотраженным в самой «Истории...», оказывается как бы за рамками повествования. В плане последнего Карамзину важны не критика источников и раскрытие внутреннего содержания явлений. Он берет из источника только факт, явление само по себе. Этот разрыв меж­ду примечаниями и текстом переходит иногда и в прямое про­тиворечие, так как эти две части работы Карамзина подчинены двум разным принципам, или требованиям. Так, в самом нача­ле своей «Истории...», обойдя этногенетические вопросы в крат­ком очерке, как это сделал уже М.М. Щербатов, он подошел к объяснению имени славян: «...под сим именем, достойным лю­дей воинственных и храбрых, ибо его можно производить от славы» — таково положение Карамзина. А в примечании 42-м к этому тексту дается научная контроверза и фактическое оп­ровержение этого толкования. Но, опровергнутое критикой, оно утверждается повествованием, как согласное с художе­ственным образом создаваемым писателем. Так же дан и вопрос о призвании варягов. Если в примечании намечена кри­тика легенды о Гостомысле, то художественные задачи пове­ствования вводят его в текст, как «достойного бессмертия и славы в нашей истории». Критика текста вообще не перехо­дит у Карамзина в критику легенды; легенда, напротив, — са­мый благодатный материал для художественного украшения рассказа и для психологических рассуждений.

Трактовка исторического факта

Исторический факт — это элемент прагматического повествования. И если примечания имеют целью в известной мере научное установление факта, то историческое повествование занято только его психологическим объяснением. В духе прагматиз­ма XVIII в. Карамзин заменяет размышление над внутренней природой явлений, к которому подошел уже И.Н. Болтин, «плодовитостью в изъяснении причин». Событие служит ему лишь отправной точкой, внешним поводом, идя от которого он развивает свои психологические характеристики и мора­лизирующие и сентиментальные рассуждения; люди и собы­тия — тема для литературного поучения.

Так, изложив в современной литературно-риторической пе­редаче летописный рассказ об убийстве Аскольда и Дира Оле­гом, автор снабжает его в тексте своим политико-морализирующим комментарием: «Простота, свойственная нравам IX века, дозволяет верить, что мнимые купцы могли призвать к себе та­ким образом владетелей Киевских, но самое общее варварство сих времен не извиняет убийства жестокого и коварного».

Психологизм для Карамзина не только средство объяснения фактов, но и самостоятельная литературная тема, характер ли­тературного стиля. Исторический факт превращается в психо­логический сюжет для литературного творчества, уже нисколь­ко не связанного документальным обоснованием. Для примера можно привести рассказ о смерти Всеволода: «Всеволод, огор­чаемый бедствиями народными и властолюбием своих племян­ников, которые, желая господствовать, не давали ему покоя и беспрестанно требовали уделов, с завистию вспоминал то счаст­ливое время, когда он жил в Переяславле, довольный жребием удельного князя и спокойный сердцем». Описание превраща­ется в сентиментальную повесть, в мечты о личном счастье и скромной доле. Психологическая характеристика становит­ся чисто механическим литературным приемом, так что иногда сама вступает в противоречие с основной психологической те­мой. Так, Святополк Изяславич, подготовляющий предатель­ское ослепление Василька, называется «ласковым» Святополком. В то же время психологизм исторической науки XVIII в., как указано, связан с рационализмом, с ее основной концепцией, которая делает историческую личность ведущей действующей силой истории. При этом в самой деятельности исторической личности Карамзин видит осуществление своего политическо­го идеала.

Психологическое повествование определяет основную связь между событиями, политическая схема определяет об­щее содержание исторического процесса. Как у Татищева или потом у Щербатова, его содержание дано не развитием самих исторических событий, а внешним раскрытием политичес­кой идеи самого автора.

Общая концепция русской истории

Политическая концепция самого Карамзина в своем законченном виде формулиру­ется им уже как политический итог двадца­ти лет бурных событий европейской истории, отмеченных на Западе Французской революцией и наполеоновскими война­ми, а в России — демократической проповедью А.Н. Радище­ва, павловским режимом, наконец, политикой Тильзита и ре­формами М.М. Сперанского. Это было двадцать лет борьбы между старым, феодальным, и новым, буржуазным, поряд­ком. Отражая идеалы старой, дворянской, России, Карамзин защищает традицию XVIII в., идущую от В.Н. Татищева и М.М. Щербатова.

Свою историко-политическую программу Карамзин изложил во всей полноте в «Записке о древней и новой России», подан­ной в 1811 г. Александру І в качестве дворянской программы и направленной против реформ Сперанского. Эта программа вме­сте с тем подводила в какой-то мере итог и его историческим занятиям, в которых ученый дошел уже до конца XV в.

Российское единодержавие — таков первый элемент историко-политической концепции Карамзина. «Самодержавие основало и воскресило Россию». «Россия основалась победа­ми и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась муд­рым самодержавием». Это — татищевская схема «совершен­ного единовластительства» от Рюрика до Мстислава, которое сменяет «аристократия или паче расчлененное тело», и, наконец, восстановление «совершенной монархии» при Иване III. Эту идею Карамзин развил и в своей «Истории...», подводя итог истории Древней Руси перед княжением Ивана III. «Было время, когда она (Россия), рожденная, возвеличенная единовластием, не уступала в силе и в гражданском образова­нии первейшим европейским державам». Но за этим последо­вало «разделение нашего отечества и междоусобные войны». «Нашествие Батыево ниспровергло Россию». Наконец, Иван III восстановил единовластие: «Отселе история наша приемлет достоинство истинно государственной, описывая уже не бес­смысленные драки княжеские, но деяния царства, приобрета­ющего независимость и величие».

Но на протяжении столетия эта монархическая система осложнилась новым элементом. За это время согласие между монархией и дворянством временами нарушалось. Пошатну­лись и социальные позиции дворянства, напряженно отстаи­вавшего свои привилегии. Историческое обоснование монар­хии дополняется историческим обоснованием дворянских прав и привилегий, притом именно родовой знати, аристо­кратии. Это превращение татищевской схемы начато уже Щер­батовым. В этом переработанном виде принял и развил ее Ка­рамзин в условиях обострения кризиса, обозначившегося Французской революцией на Западе, реформами Сперанско­го и назреванием движения декабристов в России. «Самодержавствие есть палладиум России; целость его необходима для ее счастья; из сего не следует, чтобы государь, единственный источник власти, имел право унижать дворянство, столь же древнее, как и Россия». И Карамзин ссылается на положение Монтескье: «Без монарха — нет дворянства, без дворянства — нет монарха». «Дворянство и духовенство, Сенат и Синод, как хранилище законов, над всеми — государь, единственный за­конодатель, единовластный источник властей. Вот основание Российской монархии» — таков итог политической програм­мы Карамзина. Рядом с политическим правом дворянства как участника власти монарха стоит неотъемлемость его земель­ных прав (земля «есть собственность дворянская») и его кре­постнические права. Монархия Щербатова и Карамзина — это дворянская монархия. Дворянство и крепостничество — опо­ра самодержавия: «безопаснее поработить людей, нежели дать им не вовремя свободу».

Отсюда исторический национализм, идеал консервативной традиции, противопоставляемый и Щербатовым, и Карамзиным буржуазной революционности Западной Европы; это было противопоставлением российского самодержавия «ужасной французской революции», которая «погребена», и современной конституционной монархии, представляющей, по Карамзину, «право без власти», тем самым обращенное в «ничто». «Все народное ничто перед человеческим», — писал Карамзин в 1790 г. Теперь он боится уже этого европейского влияния. Петр I, насаждая просвещение, «захотел сделать Рос­сию — Голландиею». Эта схема в целом являлась утвержде­нием консерватизма, отрицанием всякой реформы, всего но­вого, т.е. самого принципа исторического развития, теории прогресса, утверждаемой передовой, исторической мыслью уже с конца XVIII в.

Эта осложненная дворянской идеей монархическая кон­цепция приводит к пересмотру ряда конкретных моментов Новейшей истории России и их оценки. Переоценке прежде всего подвергся Петр I. Петр I исказил ход русской истории, изменил национальному началу, подорвал моральное влия­ние русского духовенства. Идеолог дворянства начала XIX в. полностью сошелся со своим предшественником Щербато­вым, начавшим с Петра I историю «повреждения нравов в России». Одинаково для обоих это противоречие старого и нового воплотилось в противопоставлении Москвы, представ­ляющей национальную традицию, и Петербурга, носителя на­сильственной европеизации. Это гениальное дело Петра для Карамзина лишь «блестящая ошибка», обреченная на неуда­чу — «человек не одолеет натуры». И здесь Карамзин непос­редственно примыкает к «Путешествию в землю Офирскую» Щербатова.

Вслед за дворянским публицистом Екатерининского цар­ствования Карамзин подвергает критике и Екатерину II, хотя и более сдержанно, имея за собой определенную историчес­кую перспективу. Но основная тема та же: фаворитизм, нару­шивший право дворянства на соучастие во власти. «Нравы более развратились», — полагает Карамзин, как и Щербатов. Поэтому он говорит, что в государственных учреждениях Ека­терины мы видим «более блеска, нежели основательности», а хваля ее достоинства, «невольно вспоминаем ее слабости и краснеем за человечество».

Наконец, перенося этот дворянско-монархический прин­цип на события более отдаленного прошлого, Карамзин в све­те конфликта царя с дворянством рассматривает царствование Ивана Грозного, повторяя Щербатова в своей отрицательной оценке его деятельности.