Французская поэзия в середине XIX века

Переломное для исторических судеб Франции грозовое трехлетье, открывшееся революционной «весной народов» в феврале 1848 года и завершившееся плачевным исходом в дни декабрьско­го государственного переворота 1851 года, было переломным и для французской литературы, включая поэзию. Отныне романтизм оттесняется на ее обочины, становится достоянием расхожей ремесленной беллетристики и мало-помалу изживает себя. Правда, его признанный вождь Виктор Гюго, очутившись в изгнании, переживает пору щедрого творческого подъема, тогда как нахо­дящийся у истоков последующих поисков западноевропейской ли­рики Бодлер не столько отвергает, сколько перерабатывает и тем плодотрорно обновляет былую романтическую исповедальность. И все же преобладающие теперь веяния шли с нею вразрез. Впер­вые это внятно обозначилось в двух книгах 1852 года — в «Эмалях и камеях» Готье, выходца из круга «младших романтиков», и в «Античных поэмах» только начинавшего свой путь Леконт де Лиля. Наметившиеся здесь перемены обрели полную отчетливость с вы­ходом в 1866 году альманаха «Современный Парнас» (два других его выпуска увидели свет в 1871 и 1876 годах); поэты, чьи стихи были там представлены, получили наименование «парнасцы».

«Парнас». Совместными стараниями мастеров этого содруже­ства, таких, как Леконт де Лиль, Теодор де Банвиль (1823—1891), Жозе-Мариа де Эредиа (1842—1905), упор в стихотворчестве пе­реносится на описание, если не вовсе бесстрастное, то стараю­щееся выглядеть безличностным; пластическая зрелищность, за­стывшая скульптурность тут явно подминают душевное излияние. О себе и сегодняшнем парнасцы пишут неохотно и редко, предпо­читая зарываться в прошлое. Однако и тут сбивчиво-приблизи­тельный, зато окрыленный романтический историзм вытесняется куда более скрупулезно-точной, но зачастую тяжеловесной музей­ной археологичностью. Природа, недавно столь-одухотворенная — приветливая или грозная, отныне предстает равнодушной, без­молвной в своей отчужденности от человеческих запросов. В са­мосознании лириков, еще вчера ставивших превыше всего непо­средственную свежесть вдохновения, вольный полет вымысла, на сей раз самой почитаемой ценностью объявляется искушенное умение. И если парнасец, вслед за своими романтическими пред­шественниками, по-прежнему мыслит себя на жреческий лад — по­священным в последние тайны сущего, то вносимые теперь оттен­ки весьма примечательны: он уже не столько певец-пророк, вве­ряющийся наитию, сколько усердный мастер своего дела, вознаме­рившийся придать последнему почти научную выверенность.

Шарль Леконт де Лиль (1818—1894). Провозвестником ус­тановок, возобладавших вскоре на страницах «Современного Парна­са», и бесспорным вождем всего кружка выступил Леконт де Лиль.

273

Уже предисловие Леконт де Лиля к его первой книге «Античным поэмам» (1852) прозвучало как манифест. В противовес Гюго, только что выпустившему свои пламенные «Возмездия», Ле­конт де Лиль, переживший в бурном водовороте революции 1848 года крушение освободительных надежд на политическое действие и высокомерно удалившийся в заточение в «башню из слоновой ко­сти», звал своих собратьев по перу покинуть поле жгуче злободнев­ных гражданских страстей.

И, разместившись в горних высях веч­ности, взглянуть оттуда отрешенными очами на превратности че­ловеческого житья-бытья и дали истории. Глашатаю нетленной красоты и бессмертной истины, чтобы быть достойным своего при-звания, негоже, по мнению Леконт де Лйля, выпячивать самого себя, занимая благоговейно внемлющих ему обычных смертных нич­тожно малыми треволнениями собственного сердца, а должно ве­щать от имени боготворимых святынь. И в этом горделивом служе­нии ему предписывается полнейшая самоотверженность, в букваль­ном смысле самозабвенная беэличностность. Она выражается не только в подвижническом труде, которому ЛеконТ де Лиль преда­вался всю жизнь с истовым рвением, но и в самих плодах писательской работы — в их очищенности от личных «привнесений».

На деле такая искомая отрешенность — полнейшее исключение самого созерцающего из того, что им запечатлевается,— удава­лась Леконт де Лилю разве что в зарисовках растительного и животного мира, вошедших в его «Варварские поэмы» (1862—1878) и принесших ему славу крупнейшего стихотворца-анималиста Фран­ции. Такова одна из самых совершенных — «Слоны»: зрелище тро­пических исполинов, шествующих по раскаленным пескам пустыни, где даже то, что находится в движении, волею Леконт де Лиля оцепенело замирает («неподвижное волновое струение... медных паров» знойного воздуха, красные дюны _:—как застывшая морская зыбь), перекликаясь с сонной медлительностью тяжелой поступи огромных животных:

Как глыбы темные, возникнув друг за другом,

Они идут в пыли незримою тропой

И давят напрямик безжалостной стопой

Нагие склоны дюн, лежащих полукругом.

Вожак их стар, как степь. Чудовищной корой —

Дубленой кожею его покрыло время;

Спина — могучий свод, а каменное темя —

Как бы живой утес над аспидной горой.

Безостановочно, неутомимым маршем

Ведет он спутников разорванную цепь,

И, тяжко бороздя пылающую степь,

Паломники бредут конвоем патриаршим.

Бредут, закрыв глаза. Тяжелые бока

Дымятся и дрожат. И вместе с душным потом

Над ними, как туман вечерний над болотом,

Клубятся жадных мух живые облака.

«Слоны». Пер. Л. Успенского

274

Что же касается стихотворных переложений легендарного ма­териала, а именно они составляют большинство сочиненного Ле­конт де Лилем,— то весь этот археологично-книжный эпос, посиль­но выдерживая, да и то не всегда, бесстрастие внешнего облика, в своем смысловом наполнении отнюдь не бесстрастен. Наоборот, он философски густо насыщен, вбирает и по-своему преломляет споры, кипевшие у самых средоточий умственной жизни тех лет. А иной раз и перемежается яростной отповедью («Показчики») или откликами впрямую на политическую злобу дня («Освящение Парижа», «Вечер после битвы»). Крайне пристрастным самоопреде­лением в духовном пространстве середины XIX века был уже пронизывающий все разрозненные куски этого эпоса взгляд на историю как постепенное скольжение под уклон от «золотого века»' цивилизаций языческой Греции («Елена», «Ниоба»), древнейшей Индии («Видение Брамы»), дохристианской Скандинавии («Смерть Сигурда», «Сердце Хиалмара») — через изуверство церковников и злодеяния рыцарей-разбойников средневековья («Гипатия», «Агония святого», «Проклятые века», «Два меча») и далее, через растленное торжище нравов XIX столетия и, в конце концов, к неминуемо грядущей земной катастрофе («Багровое све­тило»). И тем более своего рода притчей о житейской мудрости, а следовательно, заповедью собственного исповедания веры и уро­ком, предназначенным для других, были стихи Леконт де Лиля, навеянные древней индийской философией. Смерть в них рисуется как блаженное погружение в недра единственно подлинного бытия («Смерть Вальмики»), сравнительно с ним все преходяще-здеш­нее, житейское и историческое, есть только суетная мнимость, «кружение призраков», по сути, небытие («Майя», «Полдень»). От столь безутешных приговоров земным делам и упованиям как пустой лтете Леконт де Лиль нет-нет да и порывался к мятеж­ному богоборчеству (поэма «Каин»)¹. И быть может, именно этой неспособности всегда и до конца выдерживать вмененную себе од­нажды хладнокровную неприязнь, ко всему окружающему, кроме нетленной и «неотмирной» красоты («Я ненавижу все нынешнее из естественного отвращения к тому, что убивает»), обязаны сочине­ния Леконт де Лиля — эти Памятники, «высеченные из камня, ли­тые из бронзы» (А. В. Луначарский),— тем, что в них местами и поныне мерцает порой живое свечение.