1. В центральной фигуре "смешного человека" явственно прощупывается

амбивалентный - серьезно-смеховой - образ "мудрого дурака" и "трагического

шута" карнавализаванной литературы. Но такая амбивалентность - правда,

обычно в более приглушенной форме - характерна для всех героев Достоевского.

Можно сказать, что художественная мысль Достоевского не представляла себе

никакой человеческой значительности без элементов некоторого чудачества (в

его различных вариациях). Ярче всего это раскрывается в образе Мышкина. Но и

во всех других ведущих героях Достоевского - и в Раскольникове, и в

Ставрогине, и в Версилове, и в Иване Карамазове - всегда есть "нечто

смешное", хотя и в более или менее редуцированной форме.

Повторяем, Достоевский как художник не представлял себе однотонной

человеческой значительности. В предисловии к "Братьям Карамазовым" ("От

автора") он утверждает даже особую историческую существенность чудачества:

"Ибо не только чудак "не всегда" частность и обособление, а напротив, бывает

так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а

остальные люди его эпохи - все, каким-нибудь наплывным ветром, на время

почему-то от него оторвались...)" (IX, 9).

В образе "смешного человека" эта амбивалентность в соответствии с духом

мениппеи обнажена и подчеркнута.

Очень характерна для Достоевского и полнота самосознания "смешного

человека": он сам лучше всех знает, что он смешон ("...если был человек на

земле, больше всех знавший про то, что я смешон, то это был сам я...").

Начиная свою проповедь рая на земле, он сам отлично понимает его

неосуществимость: "Больше скажу: пусть, пусть это никогда не сбудется и не

бывать раю (ведь уже это-то я понимаю!) - ну, а я все-таки буду

проповедовать" (X, 441). Это чудак, который остро осознает и себя и все; в

нем нет ни грана наивности; его нельзя завершить (так как нет ничего

внеположного его сознанию).

2. Рассказ открывается типичнейшей для мениппеи темой человека, который

один знает истину и над которым поэтому все остальные люди смеются как над

сумасшедшим. Вот это великолепное начало:

"Я смешной человек. Они меня называют теперь сумасшедшим. Это было бы

повышение в чине, если б я все еще не оставался для них таким же смешным,

как и прежде. Но теперь уж я не сержусь, теперь они все мне милы, и даже

когда они смеются надо мной - и тогда чем-то даже особенно милы. Я бы сам

смеялся с ними, - не то что над собой, а их любя, если б мне не было так

грустно, на них глядя. Грустно потому, что они не знают истины, а я знаю

истину. Ох, как тяжело одному знать истину! Но они этого не поймут. Нет, не

поймут" (X, 420).

Это типичная позиция мениппейного мудреца (Диогена, Мениппа или Демокрита

из "Гиппократова романа"), носителя истины, по отношению ко всем остальным

людям, считающим истину безумием или глупостью; но здесь эта позиция по

сравнению с античной мениппеей осложнена и углублена. В то же время позиция

эта - в различных вариациях и с разнообразными оттенками - характерна для

всех ведущих героев Достоевского - от Раскольникова до Ивана Карамазова:

одержимость своей "правдой" определяет их отношение к другим людям и создает

особый тип одиночества этих героев.