3. Русский постмодерн и мессианский диспозитив: от виртуальности к возможности

Но есть у русского постмодерна и совершенно иной аспект. На уровне политического бессознательного русское общество не принимали западный «телос», всякий раз старалось перетолковать навязанные парадигмы «модерна» в «премодернистическом» ключе. Этот тонкий процесс связан со структурой коллективного бессознательного русских. Сложно детально описать этот процесс, так как он заведомо остерегается внешней рационализации, ускользает от нее. Этот пласт коллективного бессознательного представляет собой гигантский психический потенциал, некий активный диспозитив (реинтрепретационных) ресемантизационных стратегий, диспозитив перетолковывания.

Диспозитив перетолковывания у русских существенно отличается от аналогичных инстанций традиционных культур (например, азиатских) тем, что он располагается гораздо ближе к поверхности сознания, стучится в двери рассудка, пытается выбраться на поверхность. Азиатские культуры, модернизируясь, игнорируют корневые парадигмы этого процесса, пряча архетипы в глубины психики. Японский философ-кантианец легко остается законченным и совершенным буддистом, даже не подозревающим, что Кант имел в виду что-то другое. Пласты архаического диспозитива у японца фундаментальны как гранитный цоколь. Азиаты, даже подчиняясь «модерну» внешне, не обращают на него по сути никакого внимания, оставаясь сами собой (7). Русские же смутно и непрямо, но стремятся концептуализировать свою внутреннюю позицию. Это переводит диспозитив ресемантизации в основу национального мессианства.

Евразиец Петр Савицкий в своей рецензии на книгу Н.Трубецкого «Европа и человечество» (8) верно заметил, что только русские способны обобщить архаический потенциал традиционных обществ Азии в активную контридеологию, в альтернативную парадигму. Т.е. евразийцы признавали за русскими возможность активного противостояния модерну, модернизации как вестернизации. Именно активный антимодерн, в свою очередь, вел к «модернизации» без «вестернизации», т.е. к такой модернизации, которая была бы направлена на противостояние парадигме Запада, его «телосу».

Исторической иллюстрацией этого явления служит весь период советской истории (понятый, вслед за М.Агурским, в духе «национал-большевизма»), а максимальная рационализация обнаруживается в интуициях евразийцев. Речь идет о том, что у России был (и отчасти есть) не просто архаический диспозитив коллективного бессознательного, но и вектор к рационализации программы «антимодерна» (мягче – «иного модерна»).

Вот здесь то и лежит самое интересное. Искусственное колонизационное внедрение в сегодняшнюю Россию постмодернистической парадигмы – за счет безразличия и игрового спектакулярного (псевдо)интереса к табу – приоткрывает новые возможности. Постмодерн не видит в премодерне опасности, так как он есть «реализовавшийся» (а не «реализующийся»!) «телос» модерна. Постмодерн возникает только тогда, когда все альтернативы модерну действенно сняты. Будучи примененным к иной контекстуальной среде, он может дать непредсказуемые результаты. Постмодерн, как я сказал выше, это «масонство ХХI века». В России он призван укреплять проколониальную элиту, но в силу определенных обстоятельств, должен быть жестко дозирован и ограничен. Постмодерн в российских условиях призван быть «эзотеризмом». Внешне же следует провозглашать классическую «модернизацию» -- с ее специфической парадигмой («права человека», «товар-деньги-товар», «открытое общество» и т.д.)

Но такие пропорции удержать очень непросто. Особенно если принять во внимание перманентное поползновение русского архаического диспозитива ресемантизации к тому, чтобы воплотиться в относительно рациональные формы (мессианство, евразийская философия). И здесь постмодерн может быть взят на вооружение не элитой, но массой. Если элита видит в Че Геваре брэнд мобильной связи, то евразийские массы, иронично поймав нить игры, могут превратить мобильник в средства Революции (ведь согласно модернизму, означающего и означаемого больше нет, есть только знаки). Точно также у массы в отличие от элит не Сталин брэндирует «красное вино», но выпив «красного вина», рождается великая ностальгия по Сталину, а диджей (MC, телеведущий) становится фюрером.

В западном контексте постмодерн размывает упругость модернизационной стратегии, так как «телосу» уже ничего не угрожает. В Азии постмодерн все равно не поймут, как не поняли модерн, перетолковывая его как-то по-своему (но в целом, безобидно). А в России, постмодернистский эзотеризм, выйдя на улицы, грозит стать брешью в стихии западного «телоса», его «антитезой», его «темным дублем». В каком-то смысле народный массовый постмодерн в России может породить «антителос», стать топливом нового рывка евразийского мессианства и превратить рециклирование алеаторных кодов змеиного контроля системы в экстатическую имперскую практику Вечного Возвращения.