Е. Ф. Фон Брадке (1796–1861). Автобиографические записки. – См.: Аракчеев: свидетельства современников. – м., 2000. – с. 106–126.

Егор Федорович фон Брадке с 1817 г. служил в Новгородских военных поселениях.

«…В 1817 году последовало Высочайшее повеление откомандиро­вать… меня в распоряжение графа Аракчеева по военным поселениям, и поэтому, после весьма лестных прощальных от­зывов со стороны Барклая и Дибича, я был отправлен в Москву, где в то время находился двор, а при нем и граф Аракчеев, которого я для крат­кости просто буду называть графом... Помнится, в апреле месяце получили мы оба (с полковником Паренсовым) от графа приглашение прибыть в его великолепное имение – Грузино. Приехав туда вечером, мы были тотчас отведены полицеймейстером в назначенные для нас ну­мера, которых в особых флигелях находилось несколько десятков, весьма удобно устроенных. Нам подали и чаю, но с таким скудно определенным количеством белого хлеба, что мы никак не могли им насытиться и про­сили добавления; слуга вернулся через несколько времени с извинением, что он не мог нигде отыскать графа, и мы тогда узнали, что поданная нам порция хлеба определяется им самим для каждого гостя и не может быть увеличена без его соизволения. Вскоре после того мы получили извещение явиться на другой день ко второму завтраку, после которого граф намерен с нами заняться. Таким образом, мы оказались свободными все утро до 12 часов и осмотрели это великолепное жилище, во многих отно­шениях едва ли имеющее себе подобное по чисто царской роскоши и от­делке. Двухэтажное каменное здание скорее слишком мало для своего назначения, но выстроено и отделано с роскошным комфортом; вы мог­ли там найти совершенно просто расставленными драгоценнейшие пред­меты из Парижа, Лондона и Италии, великолепнейшие картины и образ­цовые произведения знаменитейших ваятелей – большею частью подарки Государя и царской фамилии, желавшей тем польстить привязанности графа к своему Грузину. Против дома, на расстоянии 150 саженей от него, стоит прекрасный собор, украшенный богатейшим образом; это единствен­ная соборная церковь в частном имении. Между этими двумя зданиями выстроенные для гостей домики составляли красивую улицу. Парк вели­чествен, и прекрасная река Волхов, на берегу которой он расположен, еще умножает его прелесть. Все это украшается множеством хозяйствен­ных построек, в том же стиле сооруженных, кладовыми, руинами и бе­седками. Целая флотилия, большею частью Государем подаренная, во главе которой находилась построенная для Государя в Англии яхта, кото­рая была отделана по-царски, вооружена матросами, под командою флот­ского офицера – все это, вместе взятое, придавало этому месту вид цар­ской летней резиденции. Из парка можно было обозреть почти все имение, состоявшее с лишком из 3000 душ. Прекрасные деревни, множество домов с зеркальными стеклами, соединенные между собою шоссейными доро­гами, представляли весьма живописную общую картину.

К имению принадлежит огромное пространство земли. На Волхове имеются луга, с которых кроме сена, употребляемого во множестве на хозяйство, поступает в продажу до 20 тысяч пудов; таким же образом и лес, разбитый на участки, дает ежегодно от 8 до 10 000 рублей дохода. Казенные повинности крестьян обеспечены особым капиталом, процен­тами с которого они покрываются; равным образом помещены в Банке особые капиталы: для ссуды крестьянам, для ремонта строений, словом, для всех правильно наступающих расходов по имению. И при всех этих нескончаемых выгодах сельское население чувствовало себя очень несчас­тным: деспотический характер графа ставил крестьянина в положение, которое не согласовалось с его бытом. Вообще все внутреннее и внешнее управление сопровождалось неумолимою строгостью и обременительною любовью к порядку. Обеденный стол графа был весьма хорош, но пор­ции не должны были превышать известной меры; так, например, куски жареного или котлеты были определены по числу гостей, и горе тому, кто возьмет две котлеты: он мог рассчитывать на долгое преследование со сто­роны графа. Малейшая пылинка на стене, едва приметная для микроско­пического наблюдения, имела последствием для слуги палочные удары и арест – для чиновника. Мне хотелось предпослать это описание Грузина и его управления, чтобы сразу дать живое понятие о человеке, который играл столь важную роль в судьбах России. В 12 часов явились мы в главное здание; нас провели немедленно в столовую, где мы были приняты графом не как подчиненные, а как до­рогие гости знатного помещика. После завтрака и небольшой прогулки в парке, где он весьма благосклонно показывал нам все достопримечатель­ное и водил нас даже в молочную, весьма красиво устроенную, прошли мы в его кабинет, где он принял тотчас официальный, хотя и дружествен­ный тон. Здесь мы были ознакомлены с ожидавшим нас назначением: нам предстояло определять линии построек, приготовлять поля, луга и паст­бища для новых поселенцев, для чего предоставлялось в наше распоря­жение известное число баталионов; затем мы должны были наблюдать за окончательною обработкою полей, покуда они не достигнут вполне удов­летворительного состояния. Когда же мы, каждый по-своему, заявили, что мы не имели ни малейшего понятия о сельском хозяйстве, что осу­шение болот и оплодотворение земли не входило ни на практике, ни по теории в состав наших занятий, то суровое выражение отразилось на лице графа, и он сказал нам, что он не привык выслушивать подобные не­основательные отговорки, что всякий служащий обязан выполнять возла­гаемые на него обязанности, что он не желает слышать ни о каких затруд­нениях и что мы должны готовиться к этому труду без всяких возражений, несовместимых с служебными обязанностями…

Переехав в поселения, старались мы собрать все возможные сведения, относящиеся до их учреждения и до руководящих или основных положе­ний, и результатом наших изысканий были следующие данные, которые я, во избежание повторений, здесь излагаю в том виде, как они мною были усвоены лишь после десятилетней опытности.

Императора Александра I весьма часто и болезненно смущала мысль, что солдат, выступая на защиту отечества, лишен даже утешения предо­ставить своей жене и детям особый кров, где он мог бы с уверенностью найти их по окончании службы. Многие планы возникали в умах его при­ближенных, чтобы пособить этой нужде, но они все оказывались неудо­боисполнимыми, тем более что потребные к тому денежные суммы во многом превышали действительные средства государственной казны. Наконец остановились на той мысли, что следовало воспользоваться на­ходящимися в Новгородской губернии обширными поместьями казенно­го ведомства для доставления нескольким полкам постоянных квартир, где бы они могли в мирное время заниматься хлебопашеством и ремеслами, пользуясь полным благосостоянием, причем и военные упражнения про­должались бы своим чередом, так что их участие в войне также от этого не пострадало бы, но, напротив того, защита собственного очага еще могла усилить их мужество. Этот проект удостоился полнейшего одобре­ния Государя: его доброжелательной душе рисовались в будущем идиллии Геснера, садики и овечки. Но граф Аракчеев сначала был решительно против этого и был вынужден изъявить свое невольное согласие лишь из опасения, что тот, кто примет на себя выполнение этой любимой меч­ты, может сделаться его опасным соперником.

Таким образом, графу было поручено вначале поселить 1-ю гренадер­скую дивизию, состоявшую из 6 полков (в количестве 18 тыс. человек) на берегу Волхова или в другой местности, на государственных землях Новгородской губернии. Когда для того было определено примерно 1200 кв[адратных] верст с принадлежащим к ним населением, то все это было передано графу в его управление, и постановлены следующие правила: все домохозяева крестьянских дворов и все в хозяева годные были утвержде­ны в звании хозяев, но в то же время зачислены солдатами в поселенные полковые баталионы; все остальные совершеннолетние крестьяне поступали солдатами в действующие баталионы и служили к их укомплектова­нию. Из несовершеннолетних крестьянских детей были образованы бата­лионы кантонистов, из которых достигшие законного возраста также всту­пали в ряды действующих баталионов, если только они в качестве наследников хозяев не должны были принимать на себя хозяйства. Каж­дая рота состояла из 228 хозяев, а образованный из четырех рот поселен­ный баталион – из 1012 домохозяев. Это количество, при недостатке на­личных домохозяев, было пополняемо из соответствующих полков, причем выбирались люди надежные и преимущественно такие, которые облада­ли некоторыми познаниями и опытностью в земледелии.

Предполагалось поселить роты в целом их составе из 228 домохозяев в одном месте, полковые штабы устроить среди самых полков, соединив их шоссейными дорогами. Каждому домохозяину имелось в виду предоста­вить несколько сот кв[адратных] сажен огородной земли, 4 1/2 десятины пашни, разделенной на три поля, необходимое количество лугов и паст­бище. У каждого поселенного хозяина должны были квартировать два солдата, по одному из каждого действующего баталиона; он обязан был содержать их, а они в свободные часы помогать ему по его хозяйству. Потребное количество скота и земледельческих орудий следовало прави­тельству раз навсегда припасти для каждого домохозяина. Это учрежде­ние должно было начаться с полка графа Аракчеева, поселенного вдоль Волхова поблизости от Грузина, на расстоянии 30–40 верст от него.

…В числе предлежавших нам задач са­мою подходящею к кругу действий офицеров Генерального штаба была съемка местности для определения полковых штабов и рот, дорог, полей, лугов и пастбищ; а потому мы начали с обучения прикомандированных к нам офицеров практическим приемам съемки, и дело пошло так хорошо, что затем многие из этих планов удостоились Высочайшего утверждения. Но вскоре мы получили извещение, что будет прислан баталион для рас­чистки и осушения болот, и мы стали готовиться к тому, чтобы 250 ра­бочих сил могли быть употребляемы ежедневно с пользою. Тут дело шло плохо, так как о подобных работах мы положительно не имели никакого понятия. Правда, что были выписаны и прочитаны книги, но много ли это могло нам пособить, а потому и стали мы искать изустного наставле­ния. Множество офицеров было здесь собрано для выполнения всех пред­стоявших столь различных задач; но при ближайшем знакомстве мы убедились, что, за исключением некоторых офицеров путей сообщения, никто не занимался никогда тем, что ему было поручено, и к тому не готовился: это был настоящий хаос. Не требовалось особенной проница­тельности, чтобы с достоверностью предположить, что первый год наших трудов не будет блестящим. Так как от этих господ многому нельзя было научиться, то мы разыскали разумных крестьян, поступили к ним в уче­ние, кое-что изучили и затем развили с помощью чтения и размышлений. Тем временем прибыл баталион, и наши ловкие солдаты вскоре сами настолько приспособились к делу, что нам оставалось только указывать им на некоторые облегчения, принимать меры к устранению несчастий и ближайшим образом определять ежедневное количество работы.

Относительно болот и самая мудрость наших солдат простиралась не­далеко, но, к счастью, в этом полку болота были менее значительны, и наши первые работы так хорошо нам удались, что некоторые болотистые местности, имевшие около квадратной версты в округе, по истечении двух лет могли быть употребляемы для посева овса. Вначале еще не могло быть и речи о разделении полей и раздаче земель домохозяевам, так как преж­де всего следовало обратить землю в пахотную, а потому и пользовались мы досугом для приобретения некоторых сведений по этим предметам. Граф неоднократно навещал нас, выражал свое удовольствие и преподал нам наставление, что с доброю волею можно всего достигнуть, и потому всякое колебание в предприятии чего-либо изобличает дурное намерение; наше возражение, что мы все-таки, наверное, наделали множество оши­бок, которых человек сведущий легко бы избегнул, он не захотел при­знать справедливым...

Только этот год служили мы вместе с Паренсовым. Позднее у нас были разные обязанности, а летом я находился в непосредственном сношении с графом, который стал явно не доверять Паренсову по причине его увле­чений. Между тем работы становились все значительнее и простирались на все поселенные полки. В некоторые годы число баталионов доходило до 20 и 30, так что я мог ежедневно употреблять на работы до 5 и даже до 7 тысяч человек. Офицеров у меня тоже бывало человек по 30 и более: я имел право выбирать их по мере надобности изо всех войск военных посе­лений. С апреля по октябрь мы проводили в поселениях, а на зиму соби­рались в Петербурге...

Что же касается до моего личного положения в военных поселениях и по отношению к графу Аракчееву, то оно обрисовалось довольно оригинальным образом. Я поступил под начальство графа подпоручиком, два­дцати лет отроду. Избалованный своими прежними начальниками, с пре­увеличенными понятиями о чести и с твердо установившимся сознанием своего достоинства, я, собственно говоря, не был подготовлен к службе при человеке, который в своем умственном высокомерии едва ли считал своих подчиненных людьми... В первые годы моей службы под его начальством однажды сказал я ему: “Ваше сиятельство даете мне иные поручения, противоречащие моим убеждениям. Позвольте мне в таких случаях предъявлять вам мои соображения, и за это я вам обещаюсь, когда приказание ваше будет бесповоротно, исполнять его с таким же искрен­ним усердием, как если бы оно вполне согласовалось с моим мнением, разве только вы прикажете (чего трудно ожидать) исполнить что-нибудь вопреки моей совести. В сем последнем случае я, конечно, выскажусь вам почтительнейше и стану спокойно ожидать моей участи”. Долго смот­рел он на меня испытующим взглядом. Просьба моя, очевидно, была для него новостью, и он как будто не знал, что сказать на нее, но через не­сколько минут последовал спокойный и решительный ответ: “Хорошо”. Этим “хорошо” я воспользовался при первом случае; тогда в разговоре нашем он начал меня запутывать и забрасывать разными боковыми во­просами и замечаниями. На первых порах мне было чрезвычайно трудно защищаться против его сильной логики, великой изворотливости в речи и против несравненного преимущества направлять самому прение, а не подчиняться ходу оного. Впоследствии я приобрел нужную для того опыт­ность и стал сдерживать свою горячность. Впрочем, он никогда не согла­шался прямо с моим мнением, но при окончательном исполнении отда­вал приказание, измененное на основании мною заявленных доводов; и нередко он делал мне же косвенный упрек, будто я не понял его как сле­дует. Я, разумеется, отмалчивался, довольный тем, что достиг своей цели… По службе граф выказывал мне величайшее доверие; по моим аттестациям полковники и генералы получали благодарности или выговоры; он часто употреблял меня, чтобы сглаживать неудовольствия и придавать новое движение остановившимся предприятиям.

…В мае или июне 1819 года, еще будучи в капитанском чине, я был вызван из военных поселений в Петербург к графу. Когда я к нему пред­ставился, он ввел меня в кабинет свой, разложил карту и сказал: “Цвиленев (генерал-лейтенант, начальник поселений в Могилевской губернии) прислал на утверждение мое множество представлений по делам, кото­рые зависят совершенно от местных условий. Поэтому я посылаю туда вас, чтобы вы на месте дали ему именем моим нужные разрешения. Вообще вы приведете тамошние хозяйственные дела в такой порядок, чтобы они потом могли идти без помехи. Я написал Цвиленеву, что вы знаете мою волю и сообщите ему ее и чтобы он считал ваши распоряжения за мои приказания”. Я испугался и стал говорить графу, что поручение столь важное превышает мои силы, что я ничего не смыслю в сельском хозяй­стве и не умею отличить овса ото ржи. На это он очень спокойно отвечал: “Это глупости. Поручения должны быть исполняемы, коль скоро на нас лежит служебная обязанность”. – “Но, – сказал я, – если я исполню их дурно по действительному неведению?” – “Так я отдам вас под суд”, – отвечал он мне в утешение. Тем кончилось наше первое объяснение. Второе не было успешнее…

Четыре месяца пришлось мне прожить в Могилеве. Я кинулся собирать местные сведения, работал и обсуждал, учился и учил в одно и то же время и наконец оставил гене­ралу Цвиленеву общее наставление о хозяйственном управлении колони­ями. По возвращении в Петербург граф выразил мне полнейшую благо­дарность, но прибавил с насмешкою: “Видишь, все идет хорошо, коль скоро есть добрая воля”. Я отвечал, что доброй воли тут мало, а надобно знать дело, с чем он решительно не согласился.

Скажу несколько слов о том, как мы жили. Летом работы начинались в 4 часа; от 11 до 1 или 2 часов отдых, обед и сон; затем опять работы до 8 часов. Зимою мы занимались в штабе военных поселений постоянно от 8 до 3 часов; но всего послеобеденного времени едва доставало, чтобы управиться с занятиями на дому. Часто приходилось сидеть до поздней ночи и затем приниматься за дело в 4 часа утра. В одну зиму я должен был ходить к графу с докладами по два раза в день: занятия шли беспре­рывно, днем и ночью, и чиновники денные сменяли ночных. О воскре­сеньях и праздничных днях не было и помину. Я едва успевал причаститься св. тайн, не то чтобы навещать кого-нибудь. Трудное было время. Мы его выносили, пока оно длилось, а начи­нать опять такую жизнь никто бы по доброй воле не согласился. Но нам выбора не было. Большая часть чиновников не имели состояния, а кто уходил от графа против его воли, тому уже нельзя было нигде определить­ся. Не было, таким образом, и поблажки суетности, которая легко могла развиться по моим отношениям к остальному миру: перед именем графа отворялись двери во всех ведомствах и у знатнейших сановников государ­ства; всюду допускали нас и принимали с отменною вежливостью…

…Аракчеев происходил от древней, но весьма недостаточной фамилии Тверской губернии; как он мне сам рассказывал, все его воспитание обо­шлось в 50 рублей ассигнациями, выплаченных медными пятаками. По окончании курса в артиллерийском училище он долгое время давал уроки математики, попал наконец в Гатчину, где жил великий князь Павел Петрович, и заслужил его милостивое расположение. В царствование императора Павла мы видим его комендантом Императорской Главной квартиры и генерал-квартирмейстером, с редким в России титулом баро­на, живущим в Зимнем дворце и вскоре после того “выброшенным” из службы, как было буквально выражено в дневном приказе, и сосланным в его поместье Грузине, полученное им от Государя в подарок. Поводом к этой последней катастрофе послужил, как мне передавал один из его близких родственников, следующий случай. Тогдашний барон принял незадолго до того в число своих приближенных одного иностранца, ему неизвестного, но которого ему рекомендовали с хорошей стороны и ко­торый числился в чине подполковника при нашем Генеральном штабе. Однажды, в минуту сильного раздражения, барон высказал ему несколь­ко глубоко оскорбительных слов, после чего подполковник решился за­стрелить Аракчеева и потом сам застрелиться. Он уже явился в Зимний дворец с заряженными пистолетами в кармане. Когда ему выяснили все безумие подобного поступка, то он, правда, отказался от него, но не­сколько дней спустя всадил себе пулю в лоб, оставив после себя письма к Государю, наследнику и некоторым государственным сановникам. По этому случаю поднялась буря негодования против Аракчеева при дворе и в городе, и даже Государь и Наследник ожесточились против него, и со­вершилось то, что было выше сказано. Лишь за несколько дней до кон­чины Императора Павла получил он прощение и был вызван обратно. Наследник никогда не отзывался об Аракчееве с выгодной стороны, и человеколюбивая, кроткая душа Монарха была слишком противополож­на природе Аракчеева, чтобы можно было опасаться когда-либо сближения между ними, а между тем все-таки взяло верх соображение, что не следует оставлять без пользы такие замечательные дарования: ему была поручена артиллерия, находившаяся в то время в плачевном состоянии, и он ее совершенно преобразовал и, по крайней мере, приравнял к ар­тиллерии, существовавшей в то время в остальной Европе. Потом он был несколько лет военным министром, покинул это поприще (по собствен­ному ли желанию или вопреки ему), занимал затем разные обыкновен­ные должности, был впоследствии членом Государственного совета и Комитета министров, но находясь постоянно в числе ближайших особ, окружавших Государя. Здесь удалось ему приобрести все большее и боль­шее влияние на дела государственные, и, наконец, в его лице, без осо­бенного официального звания или положения, сосредоточилось все внут­реннее управление империи, с непосредственным подчинением ему соб­ственной императорской канцелярии. Все представления Государственного совета и Комитета министров восходили через него на Высочайшее усмот­рение, и через него объявлялись все Высочайшие повеления. Таким об­разом, за исключением вопросов внешней политики и отчасти военного управления, состоял он как бы посредником между Монархом и государ­ством, и, в силу особого Высочайшего указа, все объявляемые им от име­ни Его Императорского Величества повеления должны были принимать­ся за подлинное выражение монаршей воли. Последовавшее затем со­здание военных поселений хотя и не послужило к умножению его власти, но усилило милостивое к нему расположение Государя, который питал к этому вопросу сердечное участие. Неожиданная кончина Императора Александра застигла его на этой высшей ступени почестей, доступной для подданного, и Император Николай также продолжал оказывать ему бла­говоление и уважение, как ближайшему сотруднику покойного Монарха. Но тут сам собою начал возникать разлад. Новый Государь желал действи­тельно быть самодержцем, что и принадлежало ему вполне в силу боже­ственного и человеческого права, а граф, напротив того, считал бразды правления своею принадлежностью. Этот разлад очень легко разрешил­ся. Государь приказал управляющему собственною его канцеляриею, статс-секретарю Муравьеву, перевести канцелярию из квартиры графа в Зимний дворец и докладывать ему дела лично, а не через графа. Государ­ственный секретарь и управляющий делами Комитета министров были поставлены в непосредственные отношения к Его Императорскому Вели­честву, и таким образом граф был устранен, причем даже не было потрачено ни одного листа бумаги.

Только военные поселения были ему оставлены, но его честолюбие не могло этим удовлетвориться, и он про­сил отпуска за границу, причем обнаружились разные проявления, ясно свидетельствовавшие о его раздражительности и высоком о себе мнении и оставленные императорской фамилиею без внимания. За границей на­печатал он на французском языке письма Императора Павла и Александ­ра и некоторых других членов царской фамилии, адресованные на его имя, и так как он не испросил на это, как бы следовало, Высочайшего соизволения и эти письма в некоторых отношениях не могли быть напеча­таны, то все наши посольства получили повеление препятствовать их по­явлению в свети перекупить все уже изданные экземпляры, так что, сколь­ко мне известно, действительно из них ничего не сохранилось в обраще­нии. Что затем совершилось – неизвестно: отказался ли он добровольно или вследствие полученного внушения от официального значения, это со­ставляет тайну между ним и Императором Николаем и могло быть извест­ным лишь весьма немногим, но достоверно одно, что он прямо отпра­вился в Грузине, что ему оставлено все его содержание и дом в Петер­бурге и, согласно его желанию, предоставлено в его распоряжение не­сколько чиновников. Здесь мог бы он, при наступившей старости, бла­гополучно и в почете довершить свое земное существование, пользуясь теми отличиями, которые и теперь еще часто оказывались ему от царских щед­рот, и при таких доходах, которые несравненно превышали все его по­требности; но честолюбие – такой червь, который никогда не умирает в отчужденном от Бога смертном, и к этому еще присоединилось болезнен­ное опасение, при всем своем избытке, умереть с голоду. Словом, он вла­чил жалкое существование и умер непримиренный с собою, без утеше­ния и отрады; ни единая слеза сострадания не омочила его смертного одра. Так как, в силу сохранявшегося по повелению Императора Александра в Сенате духовного завещания его, титул графа Аракчеева должен был пе­рейти к его наследнику, а между тем этот наследник им указан не был, и по смыслу самого завещания назначение наследника предоставлялось в подобном случае на усмотрение Государя, то Император Николай, по вскрытии духовного завещания, предоставил его наследство Новгород­скому кадетскому корпусу, который и поныне носит название Новгород­ского графа Аракчеева кадетского корпуса и пользуется всеми доходами с его весьма значительного имущества.

…Его отношения с Императором Александром отличались ловкостью и тон­ким расчетом, но их нельзя было назвать честными. Под личиною стро­гой любви к правде и попечения о государственном благосостоянии он часто весьма грубо и непочтительно возражал ему; но как только он заме­чал, что Государь не желает отступаться от задуманного им намерения, то он тотчас убеждался его доводами и покорялся его верховным сообра­жениям. При этом, подделываясь под чувствительное настроение Монар­ха, он часто предавался нежностям и высказывал, подчас как бы неволь­но, сентиментальную преданность к Государю в виде неудержимого порыва, чем успевал действительно внушить доверчивому Монарху дру­жеское к себе расположение, которое иначе могло бы казаться непонят­ным. За решительным отклонением всякой награды и всякого официаль­ного повышения скрывалось, под видом смирения, неограниченное высокомерие человека, который и без того почитался бесспорно первым лицом в государстве после Его Императорского Величества.

Его обращение с товарищами по службе было повелительное и весьма часто бессовестное и грубое. Обнаруживалось иногда и милостивое снис­хождение, но я думаю, что едва ли кого-либо считал он своим сотовари­щем. По общей служебной иерархии он, как генерал от артиллерии и член Государственного совета, не составлял еще особенно выдающейся лич­ности, но его неофициальное положение возвышало его над всеми и при­давало ему совершенно исключительное значение. Вследствие этого пред­седатель Государственного совета князь Лопухин (собственно говоря, непосредственный его начальник) и действительный тайный советник Ку­ракин, председательствовавший часто во многих комитетах, где граф со­стоял простым членом, относились к нему как покорнейшие его слуги, принимали с глубочайшим уважением все его приказания, подчинялись всяким с его стороны дерзостям, ухаживали за его любовницею и с вели­чайшею поспешностью кидались к графу, когда ему недоставало партне­ра за карточным столом. Чего домогались эти две личности, которые принадлежали к знатнейшим фамилиям, обладали большим состоянием и уже пользовались всеми возможными государственными отличиями, довольно трудно понять. Это может объясниться лишь безгранично и бес­цельно возбужденным честолюбием. Весьма немногие не следовали это­му примеру или сохраняли, по крайней мере, некоторое собственное достоинство, но большинство высших сановников в столице поклонялись той высокой власти, которую он держал в своих руках. При этом он умел быть весьма любезным в своем снисхождении, в особенности в Грузине, где он желал разыгрывать роль простого дворянина, хотя и тут весьма ча­сто проявлялись его тигровые когти. На станции Чудове, верстах в два­дцати от Грузина, был выставлен флаг, который, подымаясь или опус­каясь, возвещал, принимает ли граф в своем Грузине, так что высшие сановники нередко вынуждены были из Чудова возвращаться в Петербург, не достигнув своей цели. Его требования по отношению к подчиненным были неограниченны и безмерны: все семейные связи следовало прино­сить в жертву службе, то есть ему. Здоровье оставлялось без внимания до самого крайнего изнурения. Смертельная болезнь жены или ребенка не могла прервать служебных обязанностей ни на минуту; однажды он спро­сил одного штаб-офицера, который со слезами на глазах объяснял незна­чительное промедление по службе смертью своей жены: “А что мне за дело до смерти твоей жены?”…

…Остается сказать еще несколько слов о его политическом и церковном положении. В политике во времена конституционных тенденций Импе­ратора Александра он держался совершенно противоположных воззрений и высказывал их вполне откровенно; однажды он сказал некоторым из нас: “Вы все карбонарии!” В церковном отношении он стоял на почве непо­движного православия; деятельность Библейского общества, вызов ду­ховенства других исповеданий, влияние г-жи Крюднер и других мисти­ков внушали ему отвращение, так что он прервал всякие сношения с князем Александром Николаевичем Голицыным и другими его единомыш­ленниками. Он был руководителем той оппозиции, к которой принадле­жал знаменитый архимандрит Фотий и многие знат­нейшие сановники империи. В обоих этих направлениях он возымел перевес: Государь возложил на него, как на представителя самодержавного начала, бразды внутреннего управления, а в церковном вопросе князь Го­лицын был вынужден оставить Министерство духовных дел, передав его адмиралу Шишкову. Русское библейское общество было закрыто, и правоверие превозмогло, хотя, по милости Божьей, библейское настро­ение не вполне погибло.

Если теперь спросить: были ли военные поселения плодом мудрости и человеколюбия, сделали они солдата счастливее и его семейные отноше­ния разумнее, доставили они государству опору, ратующую за свой очаг силу, и сократили ли они огромные затраты на содержание действующих армий? – то на все эти вопросы приходится отвечать решительным «нет», в особенности по отношению к северным поселениям пехоты, состояв­шим под непосредственным наблюдением графа. Уже самый выбор мес­тности может почитаться роковым. В Новгородской губернии, в округе 1-й гренадерской дивизии, почти сплошной лес, и притом уже устаревший, попорченный, с обширными и глубокими болотами, весьма за­труднительными для обработки; население – большею частью весьма мало занимавшееся земледелием, благодаря близости столицы и большой су­доходной реки Волхов; грунт – глина с глинистой же подпочвою, при сыром и холодном климате, требующем громадных усилий при обработ­ке. В Могилевской губернии была избрана обширная волость, и ее на­селение в несколько тысяч человек было переселено в Херсонскую губер­нию, но из них лишь весьма немногие достигли места своего назначения, остальные погибли с отчаяния, с тоски по родному жилью, от пьянства, от голода, по собственной вине причиненного, и от полнейшего уныния, и сошли в безвременную могилу во время самого переселения. Я забыл настоящую цифру погибших, но она была ужасна; говорят, что это изве­стие повергло Императора Александра в величайшее горе. На их место поступил баталион солдат, отвыкших от земледелия, вполне незнакомых с местностью, недовольных своим новым назначением, лишенных опыт­ных руководителей, и потому они страшно бедствовали и долго не могли обеспечить себе даже самое жалкое существование. Все эти поселенцы, впредь до ожидавшихся распоряжений, получали с женами и детьми опре­деленное для солдата количество хлеба, и, таким образом, нельзя было в скором времени ожидать какого-либо сбережения, а расходы еще уве­личивались содержанием солдатских семейств. Сооружение великолепных зданий для полковых штабов, для помещения поселенных солдат и уст­ройство шоссе обошлись в каждом полковом округе с лишком в три мил­лиона ассигнациями; подготовка пашни, заготовление земледельческих орудий, скота, запасов семян и других необходимых потребностей стоили около миллиона, так что на каждый полк была сделана затрата в четыре миллиона, с которых приходилось выручать проценты. В самой основе учреждения не заключалось залогов успеха. Деревни состояли каждая из одной роты, то есть 228 человек, а в Могилевской губернии из 57 домо­хозяев, представлявших собою отдельное капральство, что на Севере, где без удобрения ничего не произрастает, составляло громадный труд при одном лишь удабривании полей, так как луга и пастьбы находились за полями, и скот приходил на пастьбу совершенно изнуренным. Накупи­ли дорогого заграничного скота, а луга еще не были подготовлены, и скотина падала от голода и от злокачественности болотных трав. Внешний порядок был тягостен, так что соблюдение его отвлекало поселян и их жен от работы.

Все это и еще множество других затруднений, проистекавших от неумения и деспотического произвола, при полнейшем невежестве, возбудило среди солдат неудовольствие и отчаяние, еще усугубленные бесцельною жестокостью обращения, так что это учреждение в общей его сложности представляло по своему внешнему, поверхностному виду не­что весьма блестящее, но внутри его преобладали уныние и бедствие... Но вы вправе, дети мои, спросить меня: почему ты не выставлял Арак­чееву на вид вредной стороны военных поселений, коль скоро она тебе была так знакома? На это я дам вам откровенный и добросовестный от­вет. Во-первых, я не мог обнять в то время этот предмет в общем его виде так, как в настоящую минуту, и был так поглощен возложенными на меня частностями, что не имел досуга предаваться соображениям, не относив­шимся прямо к моим обязанностям. Кроме того, мне шел всего 21-й год, и мой взгляд еще недостаточно созрел; а затем образовалась привычка, всегда заменяющая ясность наших суждений. Во-вторых, граф очень хо­рошо сознавал истинное положение вещей, но не желал его видеть; то была игрушка, подносимая им Государю в виде важного дела, и при этом не приходилось останавливаться на том, что она стоила миллионы и делала многие тысячи человек несчастными; и, наконец, в-третьих, я положи­тельно и весьма часто говорил графу правду, навлекая на себя нередко его неудовольствие, и мои так называемые романтические мечтания были им постоянно отклоняемы. Неоднократно представляемые просьбы мои об увольнении были просто помечаемы “к делу”, а в тех поручениях, кото­рые лично на меня возлагались, не заключалось ничего такого, от чего бы я по совести был вправе отказаться...»