38) «Нульовий градус письма». Альбер Камю «Чужий»

Рассказ ведется от первого лица, и в то же время он парадоксально

безразличен. Разговорную заурядность и оголенную прямоту этого вызывающе

бедного по словарю, подчеркнуто однообразного по строю, с виду

бесхитростного нанизывания простейших фраз один из истолкователей

«Постороннего» метко обозначенный как «нулевой градус письма».

Повествования тут дробится на бесчисленное множество предложений,

синтаксически предельно упрощенных, едва соотнесенных друг с другом

замкнутых в себя и самодостаточных, - своего рода языковых «островов» .

"Нулевой градус" "Постороннего" весьма интересно построен. Первым этот термин использовал критик Ролан Барт, объяснивший, что Камю старается сделать свой язык выразительнее посредством "нулевой степени письма, независимой от предварительных требований языка". И далее Барт логично заключает, что для Камю в подлинном произведении искусства "всегда высказывается меньше, чем подразумевается". Интересен механизм того, как Камю это делает. Во-первых, большую роль играет местность, где происходит действие. Повесть начинается "широко" – с моря, с пляжа, с солнца в маленьком городе, где жизнь нетороплива и, в общем-то, легка. Создается впечатление, что все происходит словно в отпуске на берегу моря, где и курортный роман допустим, и даже драка на почве ревности. Если попытаться мысленно перенести события, описываемые в первой части, в условия, например, большого города, то эффект пропадет и сюжет станет просто детективным. Во-вторых, описание от лица Мерсо дается не то чтобы скупо, но достаточно индифферентно, отстраненно, он просто констатирует факты своей жизни, особенно не рефлектируя, и отсутствие рефлексии является одной из составляющих того, что в итоге дает эффект "легкого дыхания" по Бунину – Мерсо не воспринимаешь как убийцу. Далее Камю начинает сужать пространство – сначала до размеров пляжа, где происходит убийство, затем до размеров суда и тюремной камеры, и наконец ограничивается стойками гильотины. Здесь "градусность" по-прежнему остается нулевой, но, скажем так, повышается степень ее накала. Как это происходит? Сохранять "нулевую градусность" позволяет выход за временые рамки повествования. Например, рассказ Мерсо о тюремном заключении начинается следующими словами: "О некоторых вещах я никогда не любил говорить. Когда меня заключили в тюрьму, я уже через несколько дней понял, что мне неприятно будет рассказывать об этой полосе своей жизни. Позднее я уже не находил важных причин для этого отвращения". Так может говорить лишь человек, который сидел в тюрьме, вышел и рассказывает об этом спустя некоторое время. Таким образом, появляется некий эффект невовлеченности Мерсо в происходящее во второй части повести, где описываются исключительно его личные переживания. Степень накала показывается также за счет работы механически карающего правосудия. Камю очень тонко играет на противопоставлении интерпретации фактов: Мерсо интерпретирует их по-своему, правосудие по-своему. Правы обе стороны. Опять же, почти никакой рефлексии. И это вновь одна из составляющих, которая заставляет брать сторону проигравшего, коим почти всегда оказывается человек, а не социум, ибо впереди стоит гильотина. Кроме того, Камю прячет в тексте – в общей ткани повествования – очень актуальные философские проблемы и вскрывает порочность механизмов, обеспечивающих взаимодействие "личность-общество". Данные фразы сразу же привлекают внимание и заставляют сильно задуматься, будучи сказаны сами по себе, отдельно, вне контекста. Их, в общем, можно назвать откровениями. Однако в тексте их не видно: автор как бы между делом вкладывает их то в уста самого Мерсо, то в уста второстепенных героев. Тем не менее, влияние на читателя эти утверждения оказывают, но каким-то окольным путем, исподволь. Наверное, это можно сравнить с инерцией мышления. В качестве примера таковой приведу известную серию из двух вопросов, на один из которых многие ответят неправильно, сами того не желая: - Какого цвета холодильник? - Белого. - Что пьет корова? - … Подавляющее большинство людей скажет, что молоко. Здесь не важно, как это действует, важен постэффект. Человек, произнесший "молоко", когда ему сообщают, что корова пьет воду, внезапно будто просыпается от минутного сна и не понимает, каким образом он мог ответить неправильно. Если подобных провокационных вопросов следует несколько – один за другим, а правильные ответы не сообщаются, их сумма переводит сознание человека в пограничное состояние – на грань транса. Аналогичный механизм, видимо, срабатывает в "Постороннем" при повторном чтении книги, либо когда глаз случайно выхватывает вышеупомянутые откровения из контекста: полный останов и непонимание, как можно было их вообще не заметить сразу. Совокупность откровений в том случае, если читатель их не заметил, действует, хоть и окольным путем, но крайне угнетающе, многократно усиливая степень накала "нулевого градуса". (Примечание: четыре примера, приведенные ниже, даются в переводе Наталии Немчиновой.) Например, в беседе с адвокатом, когда тот говорит, что Мерсо "проявил бесчувственность" на похоронах матери, и хочет знать, было ли ему тяжело в тот день, Мерсо отвечает, что он, "конечно, очень любил маму, но это ничего не значит, так как все здоровые люди желали смерти тем, кого они любили". В этом примере Камю устами Мерсо открытым текстом – в лоб поднимает такую проблему, которая касается всех нас без исключения, но над которой не то что мало кто задумывается, далеко не все в состоянии признаться себе, что это правда. Два других примера, кстати, стоящие в тексте рядом друг с другом, показывают, насколько взаимоотношения "личность-общество" ущербны, циничны и несправедливы по отношению к первой составляющей этой пары. Адвокат в беседе с Мерсо, сообщает ему, что судебный процесс займет дня два-три, не больше, и далее цитата: "суд будет торопиться, так как ваше дело не самое важное на этой сессии, сразу же после него будет разбираться отцеубийство". Это говорит адвокат (!) своему подзащитному, которого он должен, в общем-то, хотя бы морально поддерживать. При этом невозможно вменить в вину адвокату душевную черствость, он просто констатирует факт с точки зрения человека, которому еще жить и работать много лет и для которого данный случай лишь эпизод в профессиональной деятельности. Не исключено также, что это своего рода психологическая защита от этой деятельности. Действительно, "смог ли бы дядя Вася работать в морге, если бы он плакал над каждым трупом?" ((с) Юз Алешковский). Но что же подумает подсудимый, услышав такое? Между тем ему приходится смиряться, что лишь усугубляет трагедийность фарса под названием "судебный процесс". Буквально абзацем ниже Камю дает еще одну фразу. (Именно на ней, кстати, при вторичном прочтении повести стало понятно, что "корова пьет не молоко", и я стал читать текст третий раз, уже целенаправленно выискивая такие вот откровения.) Один из жандармов, охраняющих Мерсо в зале суда, перед началом процесса спрашивает, не страшно ли ему. Мерсо отвечает, что нет, наоборот, интересно, ведь он никогда не бывал на судебных процессах. И далее следует комментарий жандарма: "Да, но в конце концов это надоедает". Это еще более циничное по форме замечание, вызванное раздражением от скуки и рутины. Если адвокат довольно деятельно в судебном процессе участвует, то жандарм тут в роли немого статиста – он не относится ни к одной стороне – ни к судьям, ни к обвиняемому и потому заинтересован только в одном: чтобы все это просто быстрее кончилось. В результате подсудимому, которому недавно сказали, что его процесс не самый важный, остается к тому же задумываться о том, что "это в конце концов надоедает". Только вот, в конце концов чего? Оставшихся немногих дней жизни? Еще одно наблюдение (откровение) Камю, высказанное Мерсо, вновь касается взаимоотношений "личность-общество", а вернее того, во что их превращает бюрократизация и механистичность правосудия. "Мерсо в размышлениях о том, что его ждет в дальнейшем, приходит к выводу, что "приговоренный обязан морально участвовать в казни". В этой мысли чудовищная безысходность! То есть вовлеченность казнимого в процесс стопроцентная – мало того, что физическая, но еще и моральная. (Пожалуй, в советских застенках приговоренному было легче – он не знал, когда его убьют. Я слышал, что зачастую после объявления смертного приговора подсудимого переводили в камеру смертников, где, как ему заявляли, он будет ждать дня казни, и по пути туда, в тюремном коридоре, палач стрелял ему в затылок.) Тотальная безысходность Мерсо многократно усугубляется вышеупомянутыми бюрократизацией и механистичностью правосудия, о которых, кстати, Камю напрямую не говорит, а лишь подталкивает к этой мысли наводящими предложениями, например: "гильотина поразила меня еще и тем, что она была похожа на прекрасно отделанный, острый и блестящий, точный инструмент"; ну, и наконец: "Для полного завершения моей судьбы, для того, чтобы я почувствовал себя менее одиноким, мне остается пожелать только одного: пусть в день моей казни соберется много зрителей и пусть они встретят меня криками ненависти". Когда человека убивает тот, кто его ненавидит, чисто психологически это легче, потому что ненависть можно понять, можно также испытывать ответную ненависть. То есть можно спрятаться за эмоцию, уйти в нее. Но когда убивает механизм правосудия, общественная система (в данном случае французский народ, от имени которого, как объявил судья, Мерсо отрубят голову), осужденный остается со смертью один на один, окруженный вдобавок толпой любопытствующих, пришедших на зрелище, и ему приходится морально участвовать в казни, желая, чтобы нож перерубил его шею как можно быстрее и чтобы не было осечки. Если убивает не заинтересованный человек, а просто чиновник, выполняющий свою работу, не дай бог попасть в руки такого правосудия! Отсюда берутся анекдоты типа: Палач приходит домой, за спиной мешок, в котором что-то шевелится. Жена спрашивает: - Что у тебя там? - Да так, халтурку на дом взял. "Посторонний" заставляет задуматься, как часто каждому из нас приходится вот так морально участвовать в казнях, которые общество над нами учиняет ежедневно, и как мы от этого спасаемся, переходя на сторону любопытствующих при осуществлении казни кого-нибудь другого. Третьего не дано – либо под нож, либо в ложу. Кстати, от того, что смерть символическая, легче не становится, поскольку цена борьбы с обществом, равно как и цена привычки, адаптации, мимикрии к нему слишком высока для индивидуума, даже если он этого не чувствует.

Жанр романа близится к моралистическому роману, поэтому

философско-эстетическая система автора не отделима от его личности. Полноту

«Постороннему» придает его философский подтекст. В «Постороннем» Камю

стремится придать истории универсальный характер мифа, где жизнь изначально

отмечена печатью абсурда. Действительность здесь является скорее метафорой,

необходимой для раскрытия образа Мерсо.

Механически размеренно течет жизнь молодого героя на городской

окраине Альшера. Служба мелкого клерка в конторе, пустая и монотонная,

прерывается радостью возвращения Мерсо к пляжам «залитым солнцем, к краскам

вечернего южного неба». Жизнь и здесь под пером Камю предстает своей

«изнанкой» и своим «лицом». Сама фамилия героя содержит для автора

противоположность сущности: «смерть» и «солнце». Трагизм удела

человеческого, сотканный из радости и боли, и здесь с недоступностью закона

охватывает все круги жизни героя».

Мерсо не требует много от жизни и по-своему он счастлив. Следует

отметить, что среди возможных названий романа Камю отметил в своих

черновиках «Счастливый человек», «Обыкновенный человек», «Безразличные».

Мерсо - скромный, уступчивый и благожелательный, правда, без особого

радушия, человек. Ничто не выделяет его из числа обитателей бедных

предместий Алжира, кроме одной странности - он удивительно бесхитростен и

равнодушен ко всему, что обычно представляет интерес людей.

Жизнь алжирца сводится Камю до уровня непосредственно

чувственных ощущений.

Он не видит оснований менять свою жизнь, когда хозяин конторы

предлагает ему подумать о карьере, где для него нашлась интересная работа.

В Париже Мерсо уже бывал, у него нет не малейшего честолюбия никаких

надежд. Ведь жизнь, считает он, не поменяешь, та или иная жизнь в конечном

счете равноценна.

Но, когда-то в начале жизни Мерсо учился, был студентом и, как все,

строил планы на будущее. Но ученье пришлось оставить, и тогда он очень

скоро понял, что все его мечты в сущности не имели смысла. Мерсо отвернулся

от того, что прежде казалось преисполненным значения. Он погрузился в

пучину равнодушия.

Вероятно, именно здесь надо искать причину поразительной

безчувственности Мерсо, секрет его странности, Но об этом Камю молчит до

последних страниц, до той ключевой сцены в романе, когда выведенный из себя

домогательствами священника Мерсо лихорадочно выкрикивает слова своей веры

в лицо служителю церкви: «Я был прав, я и теперь прав, я всегда прав. Я жил

вот так, а жил по-другому. Я де лал то, и не делал этого. Ну и что? Я

славно жил в ожидании той минуты бледного рассвета, когда моя правда

обнаружиться. Из бездны моего будущего в течение всей моей абсурдной муки

подымалась во мне сквозь еще не наставшие годы дыхание мрака, оно все

уравнивало на своем пути, все, что доступно моей жизни, - такой

ненастоящей, такой призрачной жизни». (2, 356). Занавес над тайной Мерсо

приподнят: смерть неотразимый и бессмысленный факт, лежит на основе правды.

Секрет «индивидуума» героя заключается в выводах, которых он

уехал, осознав конечность и абсурдность жизни. Он желает просто быть, жить

и чувствовать сегодня, здесь на земле, жить в «вечном настоящем». Все же

остальное, что связывает человека с другими, - мораль, идеи, творчество, -

для Мерсо обесценено и лишена смысла. Спасение для героя может быть в том,

чтобы погасить сознание, не сознавать самого себя, разорвать формальную

связь с другими Мерсо выбирает отрешенность, отделяется от общества,

становится «чужаком». Его рассудок, кажется, поддернут легким туманом, и

уже при чтении начальных глав романа создается впечатление, что герой

пребывает в состоянии полусна.

Хотя, слово «абсурд» встречается в романе всего лишь один раз в конце

последней главы, уже первые страницы «Постороннего» поручают читателя в

атмосферу абсурда, которая не перестают сгущаться до последней сцены.

Рассказ ведется от первого лица, и в то же время он парадоксально

безразличен. Разговорную заурядность и оголенную прямоту этого вызывающе

бедного по словарю, подчеркнуто однообразного по строю, с виду

бесхитростного нанизывания простейших фраз один из истолкователей

«Постороннего» метко обозначенный как «нулевой градус письма».

Повествования тут дробится на бесчисленное множество предложений,

синтаксически предельно упрощенных, едва соотнесенных друг с другом

замкнутых в себя и самодостаточных, - своего рода языковых «островов» .

(Сартр)

«Посторонний» Камю служит примером для всех, кто склонен судить о

произведении, о писателя исходя из рассказывания, стиля, из формы, если она

усложнена, «разорвана», значит это модернист, а если проста, если присуща

ей некая цельность-реалист. К тому же если все так просто таким прозрачным

языком написано.

Какова же основная идея повести? Безмятежно-равнодушный, инертный Мерсо

- это человек которого не вывело из сонного равновесия даже совершенное им

убийство, однажды все-таки впал в неистовство. Случилось это именно в

ключевой сцене романа, когда тюремный священник попытался вернуть героя в

лоно церкви, приобщить к вере, будто все вертится по воле божьей. И Мерсо

вытолкал священника за двери своей камеры. Но почему этот пароксизм ярости

вызвал у него именно священник, а не жестокий, загонявший его в тупик

следовать, не скучающий судья, вынесший ему смертный приговор, не

бесцеремонная, пялившаяся на него, как на одинокое животное, публика? Да

потому, что все они лишь утверждали Мерсо в его представлении о сущности

жизни и только священник, призывал уповать на божественное милосердие,

довериться божественному промыслу, развернул перед ними картину бытия

гармонического, закономерного, предопределенного. И картина эта угрожала

поколебать представление о мире - царстве абсурда, мире - первозданном

хаосе.

Взгляд на жизнь как на нечто бессмысленное - модернистический взгляд.

Поэтому «Посторонний» - произведение для модернизма классическое.

Непосредственный анализ произведения

Примечательно, что развитие действия в романе почти не

наблюдается. Жизнь Мерсо – скромного обывателя из пыльного предместья

Алжира – мало чем выделяется из сотни ей подобных, так как это жизнь

будничная, невзрачная, скучноватая. И выстрел явился толчком в этом

полудремном прозябании, это было своеобразной вспышкой, которая перенесла

Мерсо в другую плоскость, пространство, в другое измерение, разрушившим его

бессмысленное растительное существование.

Следует отметить главную особенность Мерсо - это полное отсутствие

лицемерия, нежелание лгать и притворяться, даже если это идет в противовес

его собственной выгоде. Данная черта проявляется прежде всего тогда, когда

он получает телеграмму о смерти матери в богадельне. Формальный текст

телеграммы из приюта вызывает у него недоумение, он не совсем понимает и

принимает, то, что его мать умерла. Для Мерсо мать умерла намного раньше, а

именно: когда он поместил ее в богадельню, представив заботу о ней служащим

заведения. Поэтому горестное событие и отрешенность, безразличие, с которым

оно воспринимается главным героем усиливает чувство абсурда.

В приюте для престарелых Мерсо снова не понимает необходимость

следовать положенному принципу и создать хотя бы видимость, иллюзию

сострадания. Мерсо смутно чувствует, что его осуждают за то, что он

поместил свою мать в богадельню. Он пытался оправдать себя в глазах

директора, но он его опередил: «Вы не могли взять ее на иждивение. Ей нужна

была сиделка, а вы получаете скромное жалованье. И в конце концов ей жилось

здесь лучше». Однако в приюте для престарелых поступают не

сообразно с желаниями, просьбами, привычками стариков – только лишь со

старым распорядком и правилами. Шаг в сторону был неприемлим, исключения

были только в редких случаях, да и то с предварительными отговорками. Как

это произошло в случае с Пересом, когда ему позволили участвовать в

похоронной процессии, так как в приюте он считался женихом умершей.

Для Мерсо голоса стариков, зашедших в приютский морг звучат

«приглушенной трескотней попугаев», у сиделок вместо лица - «белая марлевая

повязка», на старческих лицах вместо глаз среди густой сетки морщин - «лишь

тусклый свет». Перес падает в обморок, как «сломавшийся палец» Участники

похоронной процессии похожи на механических кукол, стремительно сменяющих

друг друга в нелепой игре.

Механическое соседствует в «Постороннем» с комическим, что еще более

подчеркивает отчуждение героя от окружающего: распорядитель процессии -

«маленький человек в белом одеянии», Перес - «старичок актерской

внешности», нос Переса - «в черных точках», у него «огромные дряблые и

оттопыренные уши, к тому же багрового цвета». Перес суетится, срезает углы,

чтобы поспеть за сопровождающими гроб. Его трагикомический вид

контрастирует с преисполненной достоинства внешностью директора приюта,

столь же нелепого в своей нечеловеческой «официальности». Он не делает не

единого лишнего жеста, даже не вытирает пот со лба и с лица».

Но Мерсо как непричастен, отрешен от происходящего на его глазах

действа, обряда похорон. Ему чужда эта ритуальность, он просто исполняет

обязанность, всем своим видом показывая, что он делает именно это, не

пытаясь даже скрыть свой отрешенный, безразличный взгляд. Но отрешенность

Мерсо носит избирательный характер. Если сознание героя не воспринимает

социальный ритуалы, то оно очень живо по отношению к миру природы. Герой

воспринимает окружающее глазами поэта, он тонко чувствует краски, запахи

природы, слышит едва уловимые звуки. Игрой света, картиной пейзажа,

отдельной деталью вещного мира Камю передает состояние героя. Здесь Мерсо -

самозабвенный поклонник стихий - земли, моря, солнца. Пейзаж также

таинственным образом связывает сына с матерью. Мерсо понимает привязанность

матери к местам, где она любила гулять.

Именно благодаря природе возобновляется связь между людьми -

обитателями приюта, - которая непостижимо рвется в быту.

Во второй части повести происходит перестановка жизненных сил

героя и перелицовка его заурядной, обыденной жизни в житие злодея и

преступника. Его называют нравственным уродом, так как он пренебрег

сыновним долгом и отдал мать в богадельню. Вечер следующего дня,

проведенным с женщиной, в кино, в зале суда истолковывают как святотатство;

то что он был на короткой ноге с соседом, у которого было не слишком чистое

прошлое, свидетельствует о том, что Мерсо был причастен к уголовному дну. В

зале заседаний подсудимых может отделаться от ощущения, что судят кого-то

другого, кто отдаленно смахивает на знакомое ему лицо, но никак не на его

самого. И Мерсо отправляют на эшафот, в сущности, не за совершенное им

убийство, а за то, что пренебрег лицемерим, из которого соткан «долг».

Создается впечатление, что суд над Мерсо происходит не за

физическое преступление - убийство араба, а за нравственное преступление

над которым не властен земной суд, суд человека. В этом человек - сам себе

судья, только сам Мерсо должен был ощутить меру ответственности за

содеянное. А вопрос о том, любил ли Мерсо свою мать не должен был открыто

обсуждаться, дебатироваться в зале суда, а тем более самым веским доводом

для вынесения смертного приговора. Но для Мерсо не существует абстрактного

чувства любви, он предельно «заземлен» и живет ощущением настоящего,

быстротекущего времени. Доминирующим влиянием на натуру Мерсо являются его

физические потребности, именно они определяют его чувство.

Следовательно, слово «любить» для «Постороннего» не имеет никакого

смысла, так как принадлежит к словарю формальной этики, он знает о любви

лишь то, что это смесь желания, нежности и понимания, соединения его с кем-

нибудь».

«Постороннему» не чужд разве что вкус к телесным «растительным»

радостям, потребностям, желаниям. Ему безразлично почти все, что выходит за

пределы здоровой потребности в сне, еде, близости с женщиной. Это

подтверждается тем, что на следующий день после похорон он отправился

купаться в порт и встретил там машинистку Мари. И они спокойно плавают и

развлекаются и, в частности Мерсо, не испытывает никаких угрезений совести,

которые должны были естественно возникнуть у него по поводу смерти матери.

Его индиффирентное отношение к этому переломному в жизни каждого человека

момента и составляет постепенно нагнетающееся чувство абсурда на первый

взгляд реального произведения.

Итак бездумно, не зная цели, отрешенный Мерсо бредет по жизни,

глядя на нее, как человек абсурда.

В преступлении Мерсо решающими являлись силы природы, которым Мерсо так

поклонялся. Это «нестерпимое», палящее солнце, которое делало пейзаж

бесчеловечным, гнетущим. Символ мира и покоя - небо становится враждебным

человеку, являет собой соучастника, пособника в преступлении.

Пейзаж здесь, то есть на арене преступления, и раскаленная равнина, и

замкнутое пространство, где Мерсо отдан во власть жестоких лучей солнца и

откуда нет выхода, поэтому главный герой чувствует себя в западне, пытаясь

прорваться сквозь эту пелену и безысходность. Враждебная стихия испепеляет

тело и дух Мерсо, создает атмосферу рокового насилия, затягивает жертву в

свою бездну, откуда нет пути назад. В аллегорическом смысле солнце стает

палачем Мерсо, насилует его волю. Мерсо чувствует себя на краю безумия

(данный момент является характерной чертой человека в произведениях

модернистов). Чтобы вырваться из круга насилия и зля нужен взрыв, и он

происходит. И взрыв этот - убийство араба.

Сцена убийства араба является поворотным моментом в композиции

«Постороннего». Эта глава делит роман на две равные части, обращенные одна

к другой. В первой части - рассказ Мерсо о его жизни до встречи с арабами

на пляже, во второй - повествование Мерсо о своем пребывании в тюрьме, о

следствии и суде над ним.

«Смысл книги, писал Камю, - состоит исключительно в параллелизме двух

частей». Вторая часть - это зеркало, но такое, которое искажает до

неузнаваемости правду Мерсо. Между двумя частями «Постороннего» - разрыв,

вызывающий у читателей чувство абсурда, диспропорция между тем, как Мерсо

видит жизнь и как ее видит судьи, становиться ведущей ассиметрией в

художественной системе «Постороннего».

В зале суда следователь яростно навязывает Мерсо христианское

покаяние и смирение. Он не может допустить мысли, что Мерсо не верит в

Бога, в христианскую мораль, единственной моралью для него действенной и

справедливой является рацио и окружающие его явления и процессы. Он не

верит в то, что нельзя проверить, увидеть, ощутить. Поэтому в зале суда

Мерсо предстоит в личине Антихриста. И вот звучит приговор: «председатель

суда объявил в довольно странной форме, что именем французского народа мне

на городской площади будет отрублена голова».

В ожидании казни Мерсо отказывается от встречи с тюремным священником:

духовник - в стане его противников. Отсутствие надежд на спасение вызывает

неодолимый ужас, страх смерти неотступно преследует Мерсо в тюремной

камере: он думает о гильотине, об обыденном характере экзекуции. Всю ночь,

не смыкая глаз, узник ждет рассвета, который может быть для него последним.

Мерсо бесконечно одинок и бесконечно свободен, как человек у которого нет

завтрашнего дня.

Загробные надежды и утешения не поняты и не приемлемы для Мерсо. Он

далеко от отчаяния и верен земле, за пределами которой ничего не

существует. Тягостная беседа со священником заканчивается внезапным взрывом

гнева Мерсо. В жизни царствует бессмысленность, никто не в чем не виноват,

или же все виноваты во всем.

Лихорадочная речь Мерсо, единственная на всем протяжении романа, где он

раскрывает душу, как будто очистила героя от боли, изгнав всякую надежду.

Мерсо чувствовал отрешенность от мира людей и свое родство с бездуховным и

как раз, поэтому прекрасным миром природы. Для Мерсо уже нет будущего, есть

лишь сиюминутное настоящее.

Круг горечи в финале романа замкнулся. Затравленный всесильной

механикой лжи «Посторонний» остался со своей правдой. Камю, видимо, хотел,

чтобы каждый поверил, что Мерсо не виновен, хотя он и убил незнакомого

человека, и если общество послало его на гильотину, значит совершило оно

преступление еще более страшное. Жизнь в обществе организована не праведно

и бесчеловечно. И Камю-художник немало делает чтобы внушить доверие к

негативной правде своего героя. (4, 200)

Существующий косный миропорядок подталкивает Мерсо к желанию

уйти из жизни, так как он не видит выхода из сложившегося порядка вещей.

Поэтому последним словом романа все-таки остается «ненависть».

В судьбе Мерсо ощущается абсурд: молодой и влюбленный в «яства земные»,

герой не мог найти ничего, кроме бессмысленной работы в какой-то конторе;

лишенный средств, сын вынужден поместить свою мать в богадельню; после

похорон он должен скрывать радость близости с Мари; судят его не за то, что

он убил (об убитом арабе по существу речи нет), а зато, что он не плакал на

похоронах своей матери; на пороге смерти ему навязывают обращение к богу, в

которого он верует.

Литературный процесс ни одной эпохи не был таким сложным, напряженным и противоречивым, как в XX веке, веке сложных и бурных событий, масштабных потрясений, социальных изменений. В поисках желанной жизненной истины литература нового времени обратилась к разнообразным философским концепциям и теориям, которые пытались проникнуть в глубинные тайны жизни, проанализировать ее и определить общечеловеческие ценности, которые могли бы спасти человека в сложных обстоятельствах, стать ему моральной опорой. Начало прошлого века было ознаменовано появлением большого количества новых философских учений, которые стали основами разнообразных литературных явлений, школ, направлений и течений. Ярким примером тому может служить французский экзистенциализм. В том, что это философское направление стало своеобразной религией творческой интеллигенции первой половины XX века, есть немалая заслуга и Альбера Камю, все творчество которого от новелл, драм, романов до эссе и речей является философскими трактатами и притчами экзистенциализма. Однако традиционный для экзистенциализма ряд переживаний корректировался жизненным опытом Камю. Он родился в Алжире в очень бедной семье: отец был сельскохозяйственным рабочим, умер от ран, полученных на фронте, мать зарабатывала на существование уборкой. По этой причине Альбер Камю «уделом человеческим» всегда предполагал «условия человеческого существования» (нечеловеческие условия нищеты, которые не забывались). В творчестве раннего Камю господствует языческое переживание красоты мира, радость от соприкосновения с природой, с морем и солнцем Алжира, от «телесного» бытия. «Романтический экзистенциализм» Альбера Камю происходил именно от этого мощного стимула алжирских впечатлений. «Романтиком-экзистенциалистом» были Мерсо—герой повести Камю «Посторонний» (1937-1940, опубликована в 1942-м). Композиционно эта повесть напоминает краткий вариант романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание». Она состоит из двух равных частей, в которых изложена хроника одного заурядного, если можно так назвать убийство человека, преступления и последовавшего за ним наказания. Части эти перекликаются между собой. По сути, вторая часть — это кривое зеркало первой. В первой части герой «Постороннего» Мерсо — мелкий служащий одной из контор Алжира — повествует о своей жизни и цепи событий, предшествовавших совершенному им преступлению. Серые будни холостяка из алжирского предместья тянулись длинной : чередой, каждый следующий день ничем не отличался от предыдущего (встречи с Мари, которой он честно признается, что не знает, любит он ее или нет; отношения с Раймоном, по слухам, сутенером, обещание помочь ему проучить неверную любовницу; разговоры с соседями). Ничего примечательного не происходило. Во всяком случае, ничего такого, что могло бы вызвать у Мерсо живой интерес. «Я, может быть, не всегда уверен в том, что именно меня интересует, но совершенно уверен в том, что не представляет для меня никакого интереса», — признается он. Лучше всего героя Камю характеризует фраза «это мне все равно» , которую он постоянно повторяет в различных вариациях.

Он остается равнодушным даже к смерти собственной матери, впрочем, они давно перестали общаться, потому что им стало не о чем говорить друг с другом. Мерсо ведет себя совершенно отстранение даже на ее похоронах, так, словно это событие не имеет к нему никакого отношения. Зато он отмечает, как неестественно ведут себя окружающие. Например, его начальник, который не выражает соболезнований до тех пор, пока нет внешних атрибутов траура, или служащие, которые точно знают, что пристало и что не пристало делать во время траурной церемонии, или сосед, старик Саламано, тоскующий о пропаже собаки больше, чем о покойной жене. Единственное, к чему Мерсо не утратил интереса, — это телесные и физические радости: еда, сон, отношения с Мари. Причем в его отношениях с девушкой абсолютно отсутствует эмоциональная привязанность. Настоящую радость Мерсо способен получить только от общения с природой — от жгучего солнца, от моря, от раскаленного песка, от ручья с холодной водой (всего того, что доставляло радость и самому автору). В первой части своего произведения Камю, по сути, изображает человека абсурда. Мерсо ведет почти что «растительное» существование. Он растворен в природе, подчиняясь ее непонятной силе. В заключительной главе первой части происходит нечто необъяснимое: неожиданно даже для самого себя Мерсо убивает араба. Он рассказывает о совершенном убийстве так, словно не он сам нажимал на курок, а какая-то неведомая природная сила заставляла его. «Весь раскаленный знойный берег словно подталкивал меня вперед... Солнце жгло мне щеки, на брови каплями стекал пот. Вот так же солнце жгло, когда я хоронил маму, и как в тот день, мучительней всего ломило лоб и стучало в висках. Я не мог больше выдержать и подался вперед... Тогда, не поднимаясь, араб вытащил нож и показал мне, выставив на солнце. Оно высекло из стали острый луч, будто длинный искрящийся клинок впился мне в лоб... И тогда все закачалось. Море испустило жаркий, тяжелый вздох. Мне почудилось — небо разверзлось во всю ширь, и хлынул огненный дождь. Все во мне напряглось, пальцы стиснули револьвер. Выпуклость рукоятки была гладкая, отполированная, спусковой крючок подался — и тут-то, сухим, но оглушительным треском, все и началось... Я понял, что разрушил равновесие дня, необычайную тишину песчаного берега, где мне совсем недавно было так хорошо. Тогда я еще четыре раза выстрелил в распростертое тело...» Эти четыре выстрела прозвучали так, словно Мерсо «стучался в дверь беды». Герой попадает на скамью подсудимых. Он ничего не скрывает, наоборот, охотно помогает следствию. Но все факты, которые он излагает суду, истолковываются извращенно. Суд, по сути, превращается в спектакль, где герой чувствует себя «третьим лишним», его «отстраняют от дела, сводят к нулю», и ему остается только наблюдать за происходящим. Мерсо не узнает самого себя: его обыкновенная, ничем не примечательная жизнь перелицовывается в «житие злодея».

ная жизнь перелицовывается в «житие злодея». Его поведение на похоронах матери истолковывается как небывалая черствость; вечер следующего после убийства дня, проведенный с Мари, — как святотатство, а знакомство с Раймоном — как принадлежность к преступному миру. Естественно, после такой характеристики общество видит в Мерсо «выродка без стыда и совести», грубо поправшего все законы человеческого общежития. Наделенный от природы способностью тонко чувствовать правду, Мерсо сам усугубляет свое положение. В суде он честен и откровенен, не подозревая, что своими правдивыми показаниями только туже затягивает петлю на собственной шее. Например, когда адвокат спрашивает Мерсо, горевал ли он в день похорон матери, он честно признается, что находился в таком физическом состоянии, когда плохо понимал, что именно происходит, но точно знает, что «предпочел бы, чтобы мама была жива». На вопрос адвоката, можно ли понимать его слова так, что Мерсо «взял себя в руки и сдержал собственную скорбь», он, не желая кривить душой, отвечает отрицательно. Герой искренне полагает, что судить его должны не за бесчувственность, а за совершенное убийство, но как жестоко он ошибается! Одиннадцать месяцев длится следствие, и одиннадцать месяцев герой наблюдает за действием отлаженного механизма правосудия. Наблюдения Мерсо — наблюдения отстраненного, постороннего человека, но тем они точнее. Совершается ритуал, в котором давно отсутствует правда. Он настолько абсурден, что Мерсо трудно поверить в реальность происходящего. Тем не менее, герою вынесен смертный приговор, но на эшафот его отправляют, в сущности, не за совершенное убийство, а за его «непохожесть» на всех остальных, за его отказ принимать общепринятые правила игры. Если в первой части Камю изображает человека абсурда, который совершает убийство, то во второй части речь идет об абсурдности карающего его общества и той морали, согласно которой общество убивает человека. Преступление Мерсо заключается в том, что в какой-то прекрасный момент он открыл для себя одну истину: «жизнь не стоит того, чтобы за нее цепляться»; жизнь человека бессмысленна, потому что рано или поздно каждый умрет в одиночку, исчезнув без следа. Неизвестно зачем является человек, неизвестно куда потом исчезает. Это знание сделало Мерсо отчужденным, отстраненным от жизни, от других людей, сделало сомнительными в его глазах все принятые в обществе нравственно-поведенческие правила. Он не ополчался на мнимые святыни цивилизации, не посягал на них, он просто сознательно пренебрег царящим вокруг лицемерием, отказался от лжи, от общепринятых норм и правил. Тем самым он стал опасен обществу, и общество его примерно наказало.