8. Употребление европеизированной элиты.

Б. А. Успенский предполагает, что «перенесение установок Вожела на русскую почву закономерно обусловливает опору на щегольское употребление». Но В. М. Живов сомневается в том, что вся социальная элита, включая двор, была поражена щегольством. «Совершенно неясно, насколько развитой и отрефлектированной была та языковая практика, на которую должен был опереться новый литературный язык, и поэтому весьма сомнительна сама возможность для неё быть «опорой»… Ещё более сомнительно, что для речи щёголей было характерно не употребление отдельных заимствований и калек, а оформленный в лексическом или грамматическом значении узус, который мог бы выступать в качестве источника нормализации, подобного языку двора во Франции. Поэтому ориентироваться на щегольское употребление, даже если какие-то его зачатки уже существовали, было нереально.»³⁸

С началом Елизаветинского царствования отчётливо обозначаются проблемы нового национального самосознания. Европеизированная элита не довольствуется сознанием своей причастности Европе, а начинает формировать представление о «русском европейце», начинает воспринимать себя не как европейский десант, попавший к неведомым аборигенам, а как лучшую часть собственного народа, обладающую властью в силу своих заслуг и достоинств. Уже к середине правления Елизаветы появляются обличения, направленные против петиметров, то есть против той части элиты, которая не озаботилась соединить свой «европеизм» (настоящий или ложный) с национальной традицией (подлинной или мнимой). Актуальным становится уже вопрос о равноправии нового литературного языка с другими культурными языками Европы, то есть о его способности выражать всё разнообразие понятий и явлений европейской культуры.

9. Установка на книжную традицию (язык «лучших писателей»).

Ещё одним классицистическим образцом употреления является употребление литературное. И Вожела, и Французская Академия основывали свою нормативную деятельность как на разговорном употреблении двора, так и на языке «лучших писателей». Эти два источника дополняли и коррелировали друг друга, и лишь их взаимное согласование устанавливало хорошее употребление. Но общепринятой литературной традиции (в том виде, в каком она существовала во Франции) в России тоже не было. Во-первых, имевшаяся литературная традиция никак не совпадала с речевым употреблением. Во-вторых, церковнославянское культурное наследие отрицалось, поэтому ссылки на литературную традицию оказывались под запретом. Если автор черпал из книжной традиции, он употреблял лексические и грамматические славянизмы и тем самым оказывался повинен в использовании учёных и надутых выражений.

В Елизаветинское царствование, когда культура обретает, наконец, собственную традицию, когда новый литературный язык в какой-то мере теряет свою новизну, когда накапливаются написанные на нём тексты и сам акт писания перестаёт быть беспрецедентной смелостью, легализуются ссылки на литературную традицию. Это создаёт возможность обращения к текстам, а не только к разговорному употреблению.

Последовательное проведение принципов французской лингвостилистической теории оставляло нового автора без всякого языкового материала вообще – в русских условиях «чистый» язык оказывался языком без слов. При отсутствии нейтральной языковой традиции любая конструкция и любое слово могли быть подведены под одну из запретительных рубрик. Таким образом, прямое следование европейским теориям заводило в тупик, так что создавшаяся ситуация разрешалась лишь одним способом – разобщением теоретическимх деклараций и языковой практики.