А.Шютц Чужак. Социально-психологический очерк
В настоящей статье мы собираемся изучить в рамках общей теории интерпретации типичную ситуацию, когда чужак предпринимает попытку истолковать культурный образец (pattern) социальной группы, с которой он сближается, и сориентироваться в нем. Под «чужаком» будет пониматься взрослый индивид, пытающийся добиться постоянного признания или, по крайней мере, терпимого к себе отношения со стороны группы, с которой он сближается. Ярким примером исследуемой социальной ситуации служит ситуация иммигранта, и ради удобства последующий анализ будет строиться на этом примере. Однако этим частным случаем его значимость никоим образом не ограничивается. Претендент на вступление в члены закрытого клуба, предполагаемый жених, желающий быть допущенным в семью девушки, сын фермера, поступающий в колледж, обитатель города, поселяющийся в сельской местности, призывник, уходящий на службу в армию, – всё это, согласно только что данному определению, – чужаки, хотя в этих случаях типичный «кризис», переживаемый иммигрантом, может принимать более мягкие формы или даже вовсе отсутствовать.
Удобно было бы начать с исследования того, как культурный образец групповой жизни представлен обыденному сознанию человека, живущего повседневной жизнью в группе среди своих собратьев. Следуя устоявшейся терминологической традиции, мы пользуемся понятием «культурный образец групповой жизни» для обозначения всех тех специфических ценностей, институтов и систем ориентации и контроля (таких, как народные обычаи, нравы, законы, привычки, традиции, этикет, манеры поведения), которые характеризуют – а может быть, даже конституируют – любую социальную группу в тот или иной момент ее исторического существования. Этот культурный образец, как и вообще любой феномен социального мира, воспринимается социологом и человеком, действующим и думающим в его рамках, по-разному. Социолог (именно как социолог, а не как человек среди других людей, каковым он остается в своей частной жизни) является безучастным научным наблюдателем социального мира. Он безучастен в том смысле, что намеренно воздерживается от участия в той сети планов, отношений «средства–цели», мотивов и шансов, надежд и опасений, которым пользуется в социальном мире действующее лицо для интерпретации своих переживаний этого мира; выступая в качестве ученого, он пытается как можно точнее наблюдать, описывать и классифицировать социальный мир, пользуясь упорядоченной системой терминов и руководствуясь научными идеалами связности, согласованности и аналитической последовательности. В свою очередь, знание человека, действующего и думающего в мире своей повседневной жизни, (1) несвязно, (2) обладает лишь частичной ясностью и (3) вообще не свободно от противоречий.
Оно несвязно, так как сами интересы индивида, определяющие релевантность объектов, отбираемых для дальнейшего исследования, не объединены в связную систему. Они организованы лишь частично – в соответствии со всякого рода планами, такими, как жизненные планы, трудовые планы и планы проведения досуга, планы, связанные с каждой из принимаемых социальных ролей. Однако с изменением ситуации и развитием личности иерархия этих планов меняется; интересы постоянно перемещаются с одного на другое, и это влечет за собой непрерывное изменение в форме и плотности линий релевантности. При этом изменяется не только отбор объектов интереса, но и требуемая степень их знания.
В повседневной жизни человек лишь частично и избирательно заинтересован в ясности своего знания, т.е. полном понимании связей между элементами своего мира и тех общих принципов, которые этими связями управляют. Он довольствуется тем, что в его распоряжении есть исправно функционирующая телефонная служба, и, как правило, не задается вопросом о том, как работает телефонный аппарат и какие законы физики делают возможным его функционирование. Он принимает как само собой разумеющееся, что другой человек поймет его мысль, если та будет выражена ясным языком, и соответствующим образом на нее отреагирует; при этом его нисколько не интересует, как вообще возможно объяснить это чудесное событие. Более того, он вообще не стремится к истине и не требует определенности.
И наконец, его знание лишено внутренней согласованности. Он может одновременно считать одинаково верными фактически несовместимые друг с другом утверждения. Как отец, гражданин, служащий и член своей церковной конгрегации он может иметь самые разные и сколь угодно не совпадающие друг с другом мнения по нравственным, политическим или экономическим вопросам. Просто человеческая мысль вовлекает в сферу своего внимания содержания, расположенные на различных и имеющих разную релевантность уровнях, и люди не сознают те модификации, которые происходят с этими содержаниями при переходе с одного уровня на другой.
Получающаяся система знания – несвязная, несогласованная и частично ясная – принимает для членов мы-группы видимость связности, ясности и согласованности, достаточную для того, чтобы давать каждому резонный шанс понимать и быть понятым. Каждый член, рожденный или воспитанный в группе, принимает заранее готовую стандартизированную схему культурного образца, вручаемую ему предками, учителями и авторитетами, как не подвергаемое и не подлежащее сомнению руководство для всех ситуаций, обычно возникающих в социальном мире.
Это привычное мышление может поддерживаться до тех пор, пока остаются истинными некоторые фундаментальные допущения: (1) что жизнь будет продолжать оставаться такой же, какой она была до сих пор; 2) что мы можем полагаться на знание, переданное нам нашими родителями, учителями, властями, традициями, и т.д., даже если не понимаем его реального значения; (3) что в обыденном течении дел достаточно знать об общем типе, или стиле событий, с которыми мы можем столкнуться в нашем жизненном мире, чтобы справляться с ними или удерживать их под своим контролем; и (4) что ни системы рецептов, служащие схемами интерпретации и самовыражения, ни лежащие в их основе базисные допущения не являются нашим частным делом, а принимаются и применяются аналогичным образом нашими собратьями.
Как только хоть одно из этих допущений не выдерживает проверки, привычное мышление перестает работать. Возникает «кризис», который, по определению У.А. Томаса, «прерывает поток привычки и создает измененные состояния сознания и практики», или, как мы могли бы сказать, мгновенно опрокидывает всю действующую систему релевантностей. Культурный образец перестает функционировать в качестве системы проверенных наличных рецептов; оказывается, что сфера его применимости ограничивается конкретной исторической ситуацией.
Между тем, чужак, в силу своего личностного кризиса, не разделяет вышеупомянутых базисных допущений. По сути, он становится человеком как таковым, которому приходится ставить под сомнение едва ли все, что членам той группы, с которой он сближается, кажется несомненным.
Культурный образец этой группы не обладает для него авторитетом проверенной системы рецептов, хотя бы в силу того, что он не был причастен к живой исторической традиции, которая этот образец сформировала. В лучшем случае, он может быть готов и способен разделить с новой группой в живом и непосредственном опыте общее настоящее и будущее; однако при любых обстоятельствах он остается исключен из аналогичного общего переживания прошлого. С точки зрения принимающей его группы, он – человек, у которого нет истории.
Культурный образец родной группы все еще продолжает оставаться для чужака результатом непрерывного исторического развития и элементом его личной биографии; а потому этот образец как был, так и остается для его «относительно естественного мировоззрения» не подвергаемой сомнению схемой соотнесения. Следовательно, чужак начинает интерпретировать новую социальную среду в категориях своего привычного мышления. В схеме соотнесения, унаследованной от родной группы, он находит готовые и предположительно надежные представления об образце чужой группы, однако в скором времени эти представления неизбежно оказываются неадекватными.
Во-первых, представления о культурном образце неродной группы, находимые чужаком в схеме интерпретации его родной группы, проистекают из установки незаинтересованного наблюдателя. Однако при сближении с неродной группой чужак должен превратиться из беззаботного стороннего наблюдателя в потенциального ее члена. При этом культурный образец неродной группы перестает быть содержанием его мышления и превращается в сегмент мира, которым он должен овладеть своими действиями. Тем самым положение этого образца в системе релевантностей чужака решительным образом меняется, а это означает, как мы увидели, что теперь для его интерпретации требуется иной тип знания.
Во-вторых, новый культурный образец приобретает характер окружающей среды. Из далекого он становится близким; его ненаполненные структуры наполняются живыми переживаниями; его анонимные содержания превращаются в конкретные социальные ситуации; его готовые типологии распадаются.
В-третьих, готовая картина посторонней группы, бытующая в родной группе чужака, обнаруживает свою неадекватность для сближающегося с этой неродной группой чужака по той причине, что ее создавали не для того, чтобы побудить членов посторонней группы к какому-то отклику или чтобы вызвать с их стороны какую-то реакцию. И вот чужак, сближаясь с неродной группой, осознает тот факт, что его представление о чужой группе, ее культурном образце и образе жизни – не выдерживает проверки в живом опыте и социальном взаимодействии.
Открытие того, что все в новом окружении выглядит совершенно иначе, нежели он ожидал, когда находился дома, часто наносит первый удар по уверенности чужака в надежности его привычки «мыслить как обычно». Обесценивается не только картина, которую чужак ранее сформировал о культурном образце неродной группы, но и вся до сих пор не ставившаяся под сомнение схема интерпретации, имеющая хождение в его родной группе. В новом социальном окружении ею невозможно воспользоваться как схемой ориентации.
Во-первых, любая схема ориентации предполагает, что каждый, кто ею пользуется, смотрит на окружающий мир как на мир, сгруппированный вокруг него самого, находящегося в его центре. Применительно к социальному миру это означает, что только члены мы-группы, имеющие определенный статус в ее иерархии и, кроме того, сознающие его, могут использовать ее культурный образец как естественную и заслуживающую доверия схему ориентации. Чужак, в свою очередь, неизбежно сталкивается с тем, что у него нет в социальной группе, к которой он намерен присоединиться, никакого статуса, а следовательно, нет и исходной точки, отталкиваясь от которой он мог бы определить свои координаты.
Во-вторых, культурный образец и его рецепты образуют единое целое, соединяющее в себе совпадающие схемы интерпретации и самовыражения, только для членов мы-группы. Для аутсайдера же это кажущееся единство распадается на осколки. Сближающийся с неродной группой чужак должен «перевести» элементы ее образца в элементы культурного образца своей родной группы, при том условии, разумеется, что в последнем вообще есть хоть какие-нибудь интерпретативные эквиваленты.
Только после того, как у чужака накопится таким образом некоторое знание интерпретативной функции нового культурного образца, он может начать принимать его как схему собственного самовыражения. Разницу между этими двумя ступенями знания знает каждый, кому довелось изучать иностранный язык; и ей уделили много внимания психологи, занимающиеся теорией научения. Это разница между пассивным пониманием языка и его активным употреблением как средства реализации своих действий и мыслей.
Для тех, кто вырос в рамках культурного образца, к категории непроблематичных «самоочевидных вещей», дающих ощущение надежности и вселяющих чувство уверенности, относятся не только рецепты и шансы их действенности, но и те типичные и анонимные установки, которых они требуют. Иначе говоря, эти установки в силу самой своей анонимности и типичности помещаются не в том слое релевантности, который требует от действующего эксплицитного их знания, а в регионе простого знакомства с ними, в котором вещи принимаются на веру. Эта взаимосвязь между объективным шансом, типичностью, анонимностью и релевантностью, представляется весьма важной
Между тем, сближающемуся с неродной группой чужаку образец этой группы не гарантирует объективного шанса на успех, а обеспечивает лишь чисто субъективную вероятность, которую приходится шаг за шагом проверять. Иначе говоря, он должен убедиться в том, что решения, предлагаемые новой схемой, будут приносить желаемый результат также и ему, находящемуся в особом положении аутсайдера и неофита, еще не овладевшего всей системой культурного образца и довольно-таки озадаченного его внутренней противоречивостью, несвязностью и недостаточной ясностью. Прежде всего, он должен, по выражению У.А. Томаса, определить ситуацию.
Культурный образец неродной группы является для чужака не уютным убежищем, а полем приключений, не самоочевидной данностью, а проблематичной темой исследования, не инструментом разрешения проблематичных ситуаций, а самой настоящей проблематичной ситуацией, с которой ему нелегко совладать.
Адаптация неофита к мы-группе, поначалу кажущейся ему странной, представляет собой непрерывный процесс исследования культурного образца этой группы. Если процесс исследования будет успешным, этот образец и его элементы станут для новичка само собой разумеющимися, превратятся для него в непроблематичный образ жизни, прибежище и защиту. В таком случае чужак перестанет быть чужаком, и его специфические проблемы уже решены.