Корф М.А. Жизнь графа Сперанского

Удалениe Сперанскoго и жизнь его в заточении. 1812–1816

у нас историком, и еще для архимандрита Филарета (ныне митрополита Московского). Ни о ком вообще не отзывался он с большею любовью и уважением, как об этом архимандрите, и читал выходившие тогда его сочинения с величайшим наслаждением, как бы не хотелось расстаться со статьею1.

В 9 часов кушал с хлебом пять яиц всмятку, одни желтки, и выпивал порядочную рюмку портвейну; до 1-го опять читал, с 1-го до 2-х прогуливался, в 2 обедал; подавалось только три блюда: суп, та или другая вареная рыба, и жаркое; за столом выпивал до двух рюмок портвейну; после обеда всегда подходил к окну и благоговейно, кратковременно, незаметно, обращал взор свой на небо: это, по-видимому, была его молитва. Потом я играл с ним две игры в шашки, что продолжалось с полчаса; далее он занимался чтением; в 8 часов, однако ж не всегда, пил пунш с вином и ходил по комнате, всегда почти со мною, до расположения своего в постель. Это время было собственно для меня истинно благодатное, обворожительное, назидательнейшее; я нечто другое тут был, как слушатель лекций умнейшего из профессоров по всем знаниям человеческим; много было и важных рассказов о событиях и знаменитых людях; многое было мною записано, но, к несчастью, все эти записки в 1836 году во время пожара в доме, где я жил в Черноречинском заводе, сгорели.

Михайло Михайлович крайне точно и строго выполнял свое время: часы всегда были пред глазами; что, в какую минуту предположено было делать, в ту минуту и делалось2. Он говаривал: «я рожден с самою ленивою натурою, но победил ее твердым выполнением своих правил». Однажды в самую дурную, несносную погоду не хотелось ему прогуливаться, очень не хотелось, колебался долго; наконец, быстро схватив свою шляпу, произнес: «нет, надобно быть твердым в своих правилах», и отправился.

жде 500 р. отдал ее – даром. Сперанский только по собственному побуждению отдарил его потом, через посредника, золотою табакеркою.

1«Много шуму, – прибавляет Попов в другом месте, – делала появившаяся тогда маленькая книжка о старом и новом слоге (известное сочинение А.С. Шишкова). «А я, – говорил Михайло Михайлович, – не знаю ни того, ни другого: я знаю только слог Карамзина и Филарета»».

2Такая точность сохранилась в Сперанском до конца жизни. Если он назначал кому свидание или час для работы с ним, то никогда не забывал и не заставлял ждать ни минуты, хотя бы сам в то время был занят чем-нибудь, чего прежде не имел в виду.

271

Часть третья

«Вскоре по переходе в дом Ипановых – бедные ли финансы или другие причины расположили его оставить любимые свои привычки – перестал он употреблять кофе, вино, табак ляферм, все, что любил и что относил к прихотям, от всего отвык, как будто делал над собою испытание, что довольно долго продолжалось. После, когда со всеми сблизился, из учтивости принимая подносимый в табакерках русский табак, он так к нему привык, что не мог более в Перми от него отстать, как ни старался: не держал его в табакерке, нарочно насыпал на стол, за которым читал, чтоб он высох и сделался отвратительным; но всетаки, наконец, имел его опять в табакерке и ляферму уже не нюхал. Курительного табаку терпеть не мог и много говорил о вредном действии его на легкие. Я доставлял ему газеты, которые прежде, сырые, сам читал за трубкою табаку; по некотором времени его камердинер приходит ко мне с просьбою: «сделайте милость, не присылайте к нам газет, окуренных табаком; мы измучились выводить запах одеколоном»1.

Уже из вышеизложенного видно, как горестно и безотрадно было положение Сперанского в первое время пребывания его в Перми. Такими же мрачными красками описывает эту эпоху и его дочь. «Не было уже для него, – говорит она, – ни теплого солнца нижегородского, ни тамошних довольства и гостеприимства; не было лелеявшей, невдалеке от столицы, надежды, что удаление есть, может статься, только временное, с близким концом; не было, наконец, ни преданных, подобно Столыпину, друзей, ни тех великодушных сердец, которые в Нижнем вопреки Петербургу и его интригам не страшились воздавать дань почтения низверженному великому человеку. В Перми, напротив, была уже прямая ссылка в полном смысле слова; был север с леденящими его холодами и мертвою природою; была далекая провинциальная глушь, без дворянства и без его богатств, следственно, без провинциального хлебосольства. На место их являлись: робкий и бедный губернатор, который поневоле должен был дорожить своим местом как единственным средством к содержанию большой семьи; полудикие чиновники, из которых иные прежде едва слышали не только о значении и величии, но даже о самом существовании батюшки; убийственное равнодушие или, еще хуже, явное озлобление, потому что в глазах пермских жителей сосланный на рубеж Сибири тайный советник мог

1 Впоследствии Сперанский нюхал опять только французский табак и всегда самый лучший; но дыму и запаху табачного никогда не мог терпеть.

272

Удалениe Сперанскoго и жизнь его в заточении. 1812–1816

быть – только важный государственный злодей». Примечательно, что общее чувство отвращения, встретившее Сперанского в этом отдаленном месте, нашло отголосок даже и во французских военнопленных, которыми Пермь начинала тогда наполняться: при случайной встрече на улицах они избегали «изменника своему отечеству», гнушаясь принимать от него ту милостыню, за которою жадно протягивали руку другим. Весь город был для него как бы пустынею и он напрасно искал где-нибудь улыбки доброго расположения или приязненного взгляда. К этому печальному положению присоединился еще совершенный недостаток материальных средств. Истратив, что у него было, на домашние расходы и на задаток за дом Скуридиной, а часть отослав, как мы видели, обратно в Петербург, схваченный и увезенный из Нижнего, так сказать, врасплох, прежде получения новых сумм, ожидавшихся от Масальского, и при отсутствии Столыпина и Злобина, которые не оставили бы помочь ему, Сперанский не имел за военными обстоятельствами, прервавшими все сообщения, никакой возможности обратиться в места, где еще были люди, к нему приверженные. У Попова, единственного человека в Перми, ему преданного, не было ничего, кроме дома. Словом, Сперанскому пришлось занимать деньги под залог привезенных с собою вещей и даже искать пособия у своих слуг, которые в ту минуту были богаче барина. Позже, при отправлении части своей прислуги (привезенной вслед за ним в Нижний, а оттуда и в Пермь) назад в Петербург, он писал Масальскому: «поспешите удовлетворить людей моих по билетам, кои им от меня выданы. Это – долг священный, потому что они меня здесь кормили своими деньгами. У меня не было ни полушки и я принужден был закладывать кресты и табакерки». Затруднительность положения Сперанского в особенности увеличилась с приезда в Пермь его семейства1, к которому еще присоединился, в Казани, его брат, вдруг, без просьбы, уволенный от прокурорской должности. И несмотря на все это, Сперанский именно около этого времени писал Масальскому: «последнее чувство, которое во мне угаснет, будет доверие к людям и в особенности к друзьям моим». Это чувство теплого доверия к человечеству поддержано было в нем, при общих гонениях, благородными действиями двух семейств: Всеволожских и Лазаревых. Всеволод Андреевич Всеволожский, владелец богатых имений в Пермской губернии, до того едва с ним зна-

1 Оно прибыло к нему 15 октября.

273

Часть третья

комый, лишь только услышал о бедственном его положении, счел долгом предложить свою помощь; а семейство Лазаревых, состоявшее, как мы уже знаем, в давнишней приязни со Сперанским, не изменило ему и в несчастье. Христофор Иоакимович Лазарев, тогда еще почти юноша1, приехав в Пермь по делам обширных своих имений, поспешил доставить заточенному все возможные там удобства жизни и старался развлекать и утешать его, особенно когда бедный страдалец по отъезде своего семейства (о чем скажется ниже) остался опять совершенно одиноким. Эти одолжения, эту дружбу, оказанную ему в самые тяжкие минуты его жизни, Сперанский навсегда сохранил в памяти своего сердца, и когда горизонт его снова прояснился, он постоянно и с жаром покровительствовал почтенному семейству Лазаревых, продолжая до самой своей смерти тесную с ним связь, особенно с Христофором Иоакимовичем. Отправляясь в сентябре 1816-го из новгородского своего имения Великополья к новой должности в Пензу (и об этом также скажется ниже), он писал отцу молодого человека: «я не могу оставить моего уединения, не принеся вам истинной благодарности за все знаки участия вашего в судьбе моей в такое время, когда немногие смели или хотели признавать себя даже и в знакомстве со мною. Будьте уверены, что благорасположение ваше и всего вашего доброго семейства пребудет для меня всегда незабвенно. Крайне сожалею, что не увижу Христофора Иоакимовича в Великополье2. Прошу ему сказать, что пермская дружба сохранится с моей стороны и в Пензе».

Но пособия Всеволожского и Лазаревых были не более как благодеяния частных людей, и Сперанский при всем беспритязательном радушии предлагавших, естественно, искал случая поставить себя в независимость от их одолжений. «Сибирь, – попытался он снова написать графу Толстому, – есть земной рай в сравнении с Пермью. Ваше сиятельство были невольным орудием моей сюда ссылки: будьте некогда благодетельным посредником моего отсюда возвращения. Зная ваши благородные чувства, не могу себе представить, чтоб вы согласились когда-нибудь верить сплетням врагов моих. Нелепость их слишком ощутительна и, впрочем, сама собою откроется, когда только удостоят вопросить меня. Между тем прилагаемое при сем пись-

1Теперь тайный советник и попечитель Лазаревского армянского института.

2То есть при отъезде из Великополья, потому что до этого Лазарев два раза его там навещал.

274

Удалениe Сперанскoго и жизнь его в заточении. 1812–1816

мо к Его Величеству прошу доставить сколько можно вернее и непосредственнее. Я в нем прошу одной милости: насущного хлеба, прежде мною заслуженного. Враги мои считают у меня миллионы, а я при безмерной здешней дороговизне и после всех разорительных перевозов нуждаюсь в первых потребностях жизни».

Вероятно, однако ж, или предубеждения графа Толстого были слишком сильны, или он считал выше своих уполномочий принимать и передавать подобные просьбы: только новое письмо к Государю осталось неотправленным, как и прежнее. Между тем стесненный крайностью и постоянно преследуемый оскорблениями, Сперанский решился о своих нуждах и страданиях донести до сведения Государя и через министра полиции Балашова.

«Среди всех горестей моих, – писал он Александру в конце 1812 года, – я не мог себе представить, чтобы Вашему Величеству угодно было попустить подчиненным начальствам, под надзором коих я состою, притеснять меня по их произволу. Уважая драгоценность Вашего времени, я не дерзал жаловаться на сии притеснения из Нижнего. Прибыв в Пермь, я силился по возможности привыкать к ужасам сего пребывания. Между тем здешнее начальство признало за благо окружить меня не неприметным надзором, коего, вероятно, от него требовали, но самым явным полицейским досмотром, мало различным от содержания под караулом. Приставы и квартальные каждый почти час посещают дом, где я живу, и желали бы, я думаю, слышать мое дыхание, не зная более, что доносить. Если б я был один, я перенес бы и сии грубые досмотры; но среди семейства быть почти под караулом – невыносимо. Умилосердуйтесь надо мною, Всемилостивейший Государь, не предайте меня на поругание всякого, кто захочет из положения моего сделать себе выслугу, пятная и уродуя меня по своему произволу. Никогда среди самых жестоких напастей не колебался я верить, что состою еще в точной и великодушной Вашей защите».

Препровождая это письмо к министру, Сперанский написал к последнему: «по приезде сюда я принял смелость просительным письмом, доставленным чрез графа П.А. Толстова, который сюда меня отправил, утруждать Всемилостивейшего Государя, чтобы сделано было мне здесь какое-либо денежное назначение или по крайней мере ассигновано было то, что причитается мне по прежней моей службе за прошедшее, до удаления моего, время. Хотя я совершенно полагаюсь на великодушие Государя, но по множеству и важности настоя-

275

Часть третья

щих дел просьба сия может быть без ходатайства забыта. Будьте, милостивый государь, мне сим ходатаем и обрадуйте сим знаком вашего внимания».

Ответ на письмо, отправленное этим путем, не замедлил. «Письмо и всеподданнейшее прошение вашего превосходительства, – отозвался Балашов 6 декабря того же 1812 года, – я имел честь получить и повергнуть высочайшему усмотрению. Государю Императору угодно было определить на содержание ваше 6000 р.1 в год, что для исполнения от меня уже и сообщено г. министру финансов. Я к сему присовокупить должен, что в точнейшее изъяснение образа поступков г. губернатора ему ныне же подтверждено, дабы высочайшая воля вполне и не далее пределов, ею означенных, была исполняема». Вслед затем сделано было распоряжение об удовлетворении Сперанского: 1) недонятым из прежних окладов по «день отбытия его» из С.-Петербурга, т.е. по 17 марта 1812-го, и 2) следовавшим в счет упомянутых 6000 р., начиная

стого же 17 марта. В совокупности это составило до 8500 рублей – сумму в тогдашнем его положении огромную2. На письмо Балашова Сперанский отвечал: «примите истинную благодарность за благосклонное внимание вашего превосходительства к моей просьбе. Оставлен всеми, заточен в самом несносном жилище, я имел величайшую нужду в сем утешении. Бог воздаст вам за него, а я не в силах. Довершите ваше одолжение, повергнув в удобное время всеподданнейшую благодарность мою Государю Императору. Всякий знак внимания к судьбе моей для меня всегда будет драгоценен».

Вместе с вестью о царских милостях пришло в Пермь письмо С.-Пе- тербургского митрополита Амвросия, который поручал apxиepeю Иустину передать поклон от его имени Сперанскому и тем самым косвенно намекал преосвященному, как впредь держать ему себя с бывшим государственным секретарем. «Все эти одновременные вести из Петербурга, – рассказывает Попов, – мгновенно изменили обращение

сМихайлом Михайловичем; все к нему вернулись, и всех он, чем далее, тем более, так умел пленить и обворожить, что каждый стал разуметь

1Разумеется – ассигнациями, на которые велись тогда все счеты. Указ о содержании начинался так: «Пребывающему в Перми тайному советнику Сперанскому производить и пр.».

2«Здесь (т.е. в Перми), – писал он Масальскому 6 июля 1813, – я ни в чем не имею нужды и если б и желал, то никак не могу прожить более двух тысяч в год». Заметим, впрочем, что в это время уже не было при нем его семейства.

276

Удалениe Сперанскoго и жизнь его в заточении. 1812–1816

его лучшим себе другом1. После того никто не пропускал воскресных и праздничных у него поздравлений, что тогда было в Перми в обычае и как пища необходимо; не было ни одного званого обеда, вечера, именин, свадеб и т.п., куда бы не был он приглашаем, как и на загородные гулянья, которые часто бывали. Никому он не отказывал. У губернатора постоянно обедал два раза в неделю, часто и у других чиновников. Словом, к нему водворилось общее уважение и нелицеприятная во всех сословиях любовь».

II

В начале 1813 года, когда театр войны был перенесен за пределы России и сообщения сделались опять безопасными, Сперанский рассудил отправить свою семью в упомянутое уже нами Великополье2. Дочь приписывает эту решимость расстройству ее здоровья, которое не могло переносить пермского климата; Попов – желанию Сперанского иметь более свободы для ученых своих занятий: «я растерял с ними все мои идеи», – говорил он. Но кажется, что оба эти предлога служили лишь прикрытием побуждения, гораздо важнейшего. Сколько ни подавлял Сперанский внутреннее свое чувство, он не мог с равнодушием переносить настоящее свое положениe, которым так неожиданно сменились все обаяния почестей, власти и величия, а снисхождение Государя к первой его просьбе внушало тайную надежду, что милость царская еще не вполне им утрачена. После устранения материальных недостатков, что могло ближе лежать к его сердцу, как не восстановление чести и доброго о себе мнения! Но для этого надо было стараться очистить себя от взведенных врагами обвинений, сколько он знал их, и возбудить в Государе память своих заслуг и прежних с ним от-

1В «Москвитянине» 1848 года (№ 8, критика, стр. 41) был помещен рассказ «одного – как он тут назван – из достойнейших московских духовных сановников» о свидании его со Сперанским в Перми в 1814 году. Рассказ этот очень любопытен; но в него вкралась или опечатка, или ошибка самого повествователя в числе. Все, им описанное, было, конечно, не в 1814 году, а разве в конце 1812-го или в самом начале 1813-го, до получения в Перми приведенных нами распоряжений. Иначе рассказываемое тут об осторожности Иустина и пр. находилось бы в явном противуречии с имеющимися у нас

вруках официальными сведениями.

2Она уехала 4 февраля. Косьма Михайлович, проводив дам, просил у Министерства позволения возвратиться опять в Пермь; но оно не было ему дано.

277

Часть третья

ношений: следственно, надо было – вновь писать Государю. Заботил только вопрос: как и через кого переслать письмо с уверенностью, что оно достигнет, невидимо для врагов и соглядатаев, до чертогов царских? Едва ли не в этом скрывалась настоящая причина отправления Сперанским своей семьи из Перми в соседство к Петербургу. Знаем по крайней мере, что дочь поехала не с пустыми руками: она повезла с собою письмо отца, наставленная, как передать его втайне другу, оставшемуся верным и в изгнании, г-же Кремер. Задуманный план удался. Бдительность врагов Сперанского была обманута и письмо дошло

вруки Монарха. В приложенной к письму объяснительной записке прежний любимец изображал, с величественною простотою и с неотразимою силою истины, всю свою, так сказать, политическую биографию и оправдывался от наветов, взведенных на него враждою1. Записка оканчивалась следующим эпилогом: «В награду всех горестей, мною претерпенных; в возмездие всех тяжких трудов, в угождение Вашему Величеству, к славе Вашей и к благу государства подъятых;

впризнание чистоты и непорочности всего поведения моего в службе, и наконец, в воспоминание тех милостивых и лестных мне частных сношений, в коих один Бог был и будет свидетелем между Вами и мною, – прошу единой милости: дозволить мне, с семейством моим,

вмаленькой моей деревне провести остаток жизни, поистине одними трудами и горестями преизобильной. Если в сем уединении угодно будет поручить мне окончить какую-либо часть публичных законов, разумея гражданскую, уголовную или судебную, я приму сие личное от Вашего Величества поручение с радостью и исполню его без всякой помощи с усердием, не ища другой награды, как только свободы и забвения. Бог, общий отец и судия государей и их подданных, да благословит благие намерения Вашего Величества на пользу государства, да ниспошлет Вам исполнителей кротких, без малодушия и усердных без властолюбия. Cиe будет навсегда предметом желаний человека, коего многие в службе могут быть счастливее, но никто не может быть лично Вам преданнее».

Но Александра еще окружали неприятели Сперанского; он еще был под влиянием подозрений, внушенных ему против преданности и чистоты действий бывшего государственного секретаря; притом все

1Это-то и есть то письмо, которое мы называем в нашей книге Пермским и из которого, равно как из приложенной к нему записки, многие места приведены нами в разных главах по принадлежности предметов.

278

Удалениe Сперанскoго и жизнь его в заточении. 1812–1816

внимание его поглощалось громадными политическими событиями той эпохи. Просьба не имела последствий, хотя Сперанский долго продолжал обольщать себя надеждою на ее успех. 6 августа 1813-го, следственно, спустя почти полгода после ее отсылки, он так заключал длинное письмо к своему другу Словцову, наполненное религиозными размышлениями: «скажу вам несколько слов и о житейском моем положении. Я живу здесь изряднехонько, т.е. весьма уединенно

испокойно. Возвратиться на службу не имею ни большой надежды, ни желания; но желаю и надеюсь зимою переселиться в маленькую мою новгородскую деревню, где теперь живут моя дочь и семейство,

итам – умереть, если только дадут умереть спокойно. Люди и несправедливости их, по благости Божией, мало-помалу из мыслей моих исчезают. Тот, кто посредством их исторгнул меня из бездны страстей, раздиравших мою душу; кто дал мне потом самые верные опыты своего милосердия и поистине несказанной благости; кто решил одним мановением все колебания моей воли и вялым, давнишним моим к нему влечениям дал постоянное направление, тот устроит все по своему смотрению и не попустит, конечно, чтоб я еще раз из рук его выпал...»

Ко времени пребывания Сперанского в Перми относится окончание им перевода на русский язык известной книги Фомы Кемпийского1 «О подражании Христу», которая уже до того восемь раз появлялась в разных русских переложениях. В самый период своего величия и лежавших на нем необъятных трудов Сперанский успевал постоянно уделять несколько времени на занятия наукою и литературою. Так и этот труд был им начат еще в 1805 году. С тех пор каждое утро он переводил по листку вместо молитвы и из этих листков составились первые три части. В Перми он окончил четвертую. Книга была напечатана в первый раз уже гораздо позже, именно в 1819 году, на казенный счет,

ивсю выручку переводчик пожертвовал в пользу Императорского человеколюбивого общества. Замечательно собственное мнение его об этом труде, выраженное в откровенном письме к Цейеру. «Смею думать, – писал он последнему 11 июня 1818-го, – что ни на каком европейском языке нет перевода столь близкого и буквального, как настоящий. Я переводил прежде, подражая другим и изыскивая выражения, кои казались мне удобнее и изящнее, т.е. одевал мысли автора

1Или Герсония. Известно, что ученый спор о настоящем сочинителе этой книги продолжается уже три века.

279

Часть третья

в мое платье; поправлял же или, лучше сказать, переделывал перевод точно с тою же верностью, как бы я переводил текст Св. писания. По счастью, перевод ничего от сего не потерял ни в ясности, ни в слоге; но он получил точно ту физиономию, которую имеет в подлиннике, т.е. простоту и краткость». Заботы по изданию принял на себя, за отсутствием переводчика, A.И. Тургенев. Благодаря его за то (в письме от 26 марта 1818-го), Сперанский писал: «никто лучше вас не может содействовать успеху, а успех состоит в том, чтоб книгу сию как можно более читали и любили».

III

Зима с 1813 на 1814 год прошла без осуществления надежд изгнанника. Между тем лютая брань умолкла. Россия и Европа праздновали победу и мир; русский Монарх стоял на высшей ступени славы и величия, какая только доступна человеку. Сперанский выбрал это время, чтоб снова напомнить о себе:

«Приемлю смелость, – написал он Государю 9 июля 1814 года, – повергнуть к стопам Вашего Императорского Величества всеподданнейшее поздравление мое с вожделенным событием всеобщего мира.

Провидение, вверив Вам, Всемилостивейший Государь, совершение сего священного дела, показало, сколь приятны ему твердость духа и сие святое самоотвержение, непреклонное среди бедствий, кроткое среди успехов.

Да будет мир сей эпохою лучших дней человечества, твердым союзом не только политического, но и нравственного народов образования, новым залогом благоустройства и счастия верных Ваших подданных!

Удаление мое от лица Вашего и бедствия, меня постигшие, да не умалят в очах Ваших цену сих желаний. Никакое положение не лишит меня права быть Вам приверженным.

Среди всеобщей радости не оскорбитесь, Всемилостивейший Государь, склонить внимание Ваше на горестную судьбу мою. Тому полтора года как, быв принужден расстаться здесь с моею дочерью, вручил я ей письмо для поднесения Вашему Величеству при первом верном и удобном случае. Не знаю еще, дошло ли оно до рук Ваших. Содержание его с переменою обстоятельств не во многом изменилось. Я про-

280