Корф М.А. Жизнь графа Сперанского

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

ского общества, каковые учреждены уже во многих губерниях. По сему предмету я ожидаю отзыва вашего к президенту Российского библейского общества1, пребывая вам благосклонный».

Этот ответ хотя был несобственноручный, но по тону своему, очевидно, относился тоже не к губернатору, а к прежнему Сперанскому. Помета – 1 февраля 1817-го – была сделана рукою князя Голицына, в канцелярии которого, без сомнения, и самый ответ был сочинен. Сперанский чрезвычайно ему обрадовался и еще более, кажется, обрадовался тому, что вообще впервые, после событий 1812 года, был удостоен прямого отзыва. «На ушко скажу тебе, – тотчас написал он дочери, – что и от Государя получил я здесь, лично к себе, письмо, исполненное самых милостивых выражений». Но замечательно, что эту частную переписку он почел нужным сохранять в особенной тайне, может быть, для того, чтоб не пробудить усыпленной зависти и с нею новых против себя происков, а может быть, и по общей черте его характера, всегда чуждого всякой самолюбивой хвастливости. В том же его письме к дочери прибавлено: «сим ты можешь порадовать одного Андрея Андреевича (Жерве)».

Перед наступлением второго новогодия от прибытия своего в Пензу Сперанский снова принес Александру поздравление с праздниками. Вот это второе письмо от 25 декабря 1817-го:

«Приношу Вашему Императорскому Величеству всеподданнейшее поздравление со светлым праздником Рождества Христова и с новым годом.

Пастыри, стрегущие о стаде своем, первые удостоились принять весть, что родился Спас миpy. Государи – пастыри народов, – подобно им, радуются о духовном рождении его в сердцах их подданных.

Сею радостию да благословит Господь все дни Вашего Величества: ибо нет на земле другой истинной радости, как зреть преуспеяние благодати Христовой в порядке гражданском, в союзе мира и любви!

Примите, Всемилостивейший Государь, сии желания, яко начатки нового года, в чистоте сердца Вам приносимые».

На это письмо Александр отозвался еще скорее, нежели на первое, и именно 13 января 1818-го, из Москвы. Ответ его, впрочем, тоже несобственноручный и тоже помеченный рукою князя Голицына, состоял в следующем:

1 То есть князю А.H. Голицыну.

311

Часть четвертая

«Михайло Михайлович!

Благодарю вас за поздравление меня с великим для христиан праздником Рождества Христова и с наступившим новым годом.

Радость о духовном рождении Спасителя в сердцах есть верх моих желаний и попечений. Распространение слова Божия обещает приближение того времени, когда законы того слова напечатлеются в мыслях и напишутся в сердцах. Дело человеческого законодательства тогда сократится, а истинное просвещение усилится. Тогда воспоется ангелами и человеками совокупно: слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение! Тогда сойдет на землю истинный новый год.

Желания ваши соответствуют сему и я приемлю их с признательностью. Пребываю вам благосклонный».

Почти вслед затем одно особенное обстоятельство дало Сперанскому случай и повод снова написать Государю. На этот раз его письмо было – благодарственное.

Мы уже знаем, что министр финансов Гурьев в последнее время перед удалением Сперанского находился в очень неприязненных к нему отношениях; но когда прежнего любимца Государева постигла опала, Гурьев совершенно изменил свое поведение с ним, – вероятно, припоминая добрую русскую пословицу, что «лежачего не бьют», может быть, также по влиянию графа Нессельрода (женатого на его дочери) или чиновников Министерства финансов, между которыми многие, особливо имевший в то время большое значение Яков Александрович Дружинин, сохраняли преданность к Сперанскому. Доказательства этой перемены мы уже видели в назначении последнему высшего, сравнительно с другими губернаторами, оклада жалованья и в продолжении ему аренды, что не могло сделаться без содействия и посредства министра финансов. Потом успешные распоряжения нового губернатора по операции питейной продажи, а также по восстановлению казенного Бриловского винокуренного завода и по торгам на винную поставку дали Гурьеву повод исходатайствовать ему еще другую награду, очень важную в тогдашних его обстоятельствах. 23 января 1818 года Сперанскому было пожаловано – «в воздаяние (как сказано в указе) отличных трудов» – 5000 десятин земли в Саратовской губернии. Эта милость тем более его обрадовала, что она была первою наградою после политического его возрождения и что ею, как он тогда выразился (в письме к Масальскому от 6 марта 1818-го), «дано было его друзьям право любить его без соблазна его неприятелям и отнималась

312

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

укоризна от великодушного в нем участия». Он поспешил тотчас выразить свою благодарность Гурьеву и свою радость Голицыну. Но как в указе не было упомянуто имени и ходатайства министра финансов

имилость имела вид исшедшей непосредственно от престола, то Сперанский написал Государю следующее письмо:

«Получив известие о всемилостивейшем пожаловании мне земли, спешу принести Вашему Императорскому Величеству мою благодарность.

Отец великого семейства, распределяя насущный хлеб своим чадам, не столько смотрит на заслуги их как на нужды. Их обязанность есть дары его употреблять во благо.

Чувство сей обязанности есть единая жертва, которую могу я принести Вашему Величеству и приношу ее от сердца чистого, исполненного преданности искренней и непоколебимой».

Еще замечательнее этой переписки с Александром был характер тех сношений, которые Сперанский, после четырех лет остракизма, возобновил с министрами.

Новое настоящее прежнего государственного секретаря было в такой резкой противуположности с его прошедшим, что он не мог не казаться в звании губернатора явлением самым странным и совершенно исключительным. Лишь за несколько лет тому назад вращав судьбами государства и быв первым поверенным и орудием всех намерений

ивидов Государя, он вдруг ниспал почти в толпу, в должность, превратившую его из общего начальника в общего подчиненного. Трудно было тотчас привыкнуть к такому, почти комическому превращению, даже, так сказать, найтись в нем. Современники в оставленных ими после себя записках рассказывают, что управлявший Министерством полиции Вязмитинов при получении от губернатора Сперанского первого рапорта смотрел на эту бумагу почти с таким же благоговением, как на именной указ, и что князь A.Н. Голицын (вероятно, не один он) смертельно боялся «le revenant»1. Для лиц, находившихся у кормила правления, во всяком случае ясно было, что новый губернатор – не то что другие. Забывая в Сперанском это звание, все помнили только минувшее и представляли себе возможное, вероятное будущее; вследствие того министры начали домогаться его мнения по таким предметам, по которым, конечно, ни один начальник губернии,

1 Дневник Л.И. Голенищева-Кутузова.

313

Часть четвертая

ни прежде, ни после, никогда не был спрашиваем, и стали переписываться с ним, даже и о делах службы, вовсе не в служебных формах; словом, все, волею или неволею, сделались снова данниками его ума, его сведений, его государственных дарований. Сам он сначала пускался по этой новой тропе с некоторою робостью, почти ощупью, еще неуверенный, как понравится в Петербурге переписка, выходящая из пределов собственно губернаторской должности и вообще из обыкновенной рутины. Так, от 19 декабря 1816 года, представляя Вязмитинову подробности дела о неповиновении крестьян села Кутли, он прибавлял: «Простите мне все сии откровенные изъяснения. Обыкновенные обряды служебного порядка, не допуская ничего, что не может быть основано на формальных бумагах, должны были, может быть, воспретить мне сей образ донесения; но надежда на ваше снисхождение, новость моего положения, а наипаче всего искреннее мое желание всегда и всеми путями доводить до высшего начальства вещи не так, как они кажутся, а так, как они суть, послужат мне, как на сей раз, так

ивпоследствии, достаточным оправданием». Так, потом, от 9 января 1817 года, он писал Голицыну: «Письмо вашего сиятельства принесло мне великое утешение. Признаюсь, мне горестно было считать себя от вас отчужденным; но я не терял ни доверия, ни надежды. Ваше сиятельство оправдали и то, и другое вниманием к двум моим просьбам

ипр.». Но такое колебание было только на первых порах. После, видя, как обращаются к нему другие, Сперанский стал и сам более доверять себе и своему значению, и если тогдашние вельможи писали к нему отнюдь не как к губернатору или к человеку, лишенному милости, то и в его письмах и ответах вскоре установился тон не подчиненного должностного лица или опального, а государственного человека, ставящего себя опять в уровень со всеми вельможами. Возобновляя такие доверенные сношения, мог ли он, однако же, забыть прежние несправедливости и злорадство многих из новых своих корреспондентов, их тайные против него наветы, их действительные и мнимые подозрения? Несмотря на все необыкновенное его добродушие, едва ли это вероятно. Должно cкopеe думать, что при зависимости нового своего положения он не нашел в себе довольно нравственного целомудрия, чтоб отвернуться от корыстных лобзаний этих людей и сорвать с них личину, которую несчастье дало ему проникнуть и оценить по достоинству. Они были нужны ему настолько же, насколько сами предусматривали будущую нужду в нем. Он не устоял против обольщения, при-

314

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

творился, что всему верит, и – опустил завесу над прошедшим. Еще более: как бы желая усыпить последние опасения бывших своих врагов и успокоить тайные упреки их совеети, он наполнял свои письма такими преувеличенными ласкательствами, которые под другим пером приняли бы вид или насмешки, или низкого раболепства. В этих письмах вполне обнаруживаются та необыкновенная гибкость ума, тот чрезвычайный такт, которыми Сперанский умел все прикрасить, сгладить, облагородить, то искусство, посредством которого он и явной иногда лести придавал, как будто неумышленною обмолвкою, такую естественность и искренность, что она могла обмануть даже людей, издавна привыкших к условному языку Двора. Следующие примеры лучше всякого описания покажут его талант, но покажут вместе

иту черту его характера, которой отсутствие еще более увеличило бы уважение к этому таланту1.

Одним из первых в этих, по-видимому, столь задушевных сношениях с пензенским губернатором явился Гурьев. Занимаясь финансами не только по обязанности, но и по страсти, он стал пересылать в Пензу тогдашние свои проекты один за другим, при самых дружественных письмах, в которых просил откровенных мнений и советов. Губернатор со своей стороны отвечал целыми обширными записками, содержавшими в ceбе мысли его о кредитной системе, о предполагавшемся в то время государственном займе, об успехе введения обеспеченных срочных долгов и пр. Но в какую форму облекал он эти ответы! «Вы поставили, – писал он Гурьеву (28 мая 1817-го), – весьма высокую цену моей к вам приверженности, дав мне сей знак вашего доверия» – и далее прибавлял: «сии превосходные учреждения (те, которые были сообщены ему в проектах) ставят наше правительство на такой высоте финансовых соображений, к которой и сама Англия доходила веками». Еще прежде того (24 апреля 1817-го) Сперанский так уверял министра в личных своих к нему чувствах: «Ничто в свете не уклонит меня от твердого расположения так себя вести, чтоб вы во всех случаях видели ясные доказательства моей приверженности, искренней, независимой от дел и основанной на едином чувстве благодарности. Вый-

1Частная переписка Сперанского с 1816 по 1821 год представляет вообще большой

имногосторонний интерес, как живая панорама дел и людей того времени; но назна-

чение нашего труда, посвященного изображению более самого Сперанского, нежели всех сторон и событий его эпохи, заставляет нас ограничиться здесь только некоторыми выписками.

315

Часть четвертая

ти из сих правил после всех опытов было бы уже не ошибкою, но почти моральным преступлением». Несколько позже (26 марта 1818-го) благодаря за присылку речи, произнесенной Гурьевым при открытии совета кредитных установлений, он писал: «Изложение, при открытии совета сделанное, составлено не из слов, но из дел. Тут каждая мысль заключает в ceбе или важную государственную истину, или практическое ее доказательство. В одной Англии может министр говорить с таким достоинством, сказать столь много и сказать одну правду. Вообще, состав сей речи отличается обширным объемом главнейших финансовых предметов, без многословия и велеречия». И между тем рядом с этими гиперболическими похвалами Сперанский – очевидно, чтобы смягчить их и придать им вид действительного убеждения, – позволял себе подчас и несколько строгих замечаний на сообщаемые ему Гурьевым предположения, касавшихся, разумеется, только предметов второстепенных; нередко тоже диктаторским или по крайней мере дидактическим тоном прежнего могучего временщика выражал и некоторые из любимых своих идей того времени, но в фразах, столь общих, что оне отнюдь не могли затронуть самолюбия его корреспондента. Так, 17 июня 1817 года он писал: «Если есть что-либо в предположениях человеческих достоверное, то и сообщенные мне вами неминуемо должны достигнуть своей цели, когда только с твердостью и даже с некоторым упрямством будут их держаться. Я называю упрямством сие пренебрежение мелких и временных неудобств, кои во всяком важном установлении необходимо встречаются. Чтоб возбудить доверие к правительству, оно прежде всего обязано иметь доверие к собственным своим видам, к лицам и их правилам. Когда раз сии правила приняты, всякое колебание тут вреднее самого бездействия». Наконец, вот еще одно очень замечательное письмо, в другом роде, тоже к Гурьеву от 1 января 1818-го: «Остается желать, чтоб все благонамеренные люди считали долгом совести поддерживать правительство в его видах; не всякий может делом, но всякий должен содействовать ему словом, распространяя и укрепляя общее мнение. Сей род содействия, у нас, к сожалению, еще довольно редкий, составляет одну из важных сил правительства. В делах сего рода (т.е. финансовых) есть один предрассудок, который должно отражать всеми силами. Думают, что большие финансовые меры должны тотчас и с точностью означаться, быть видимы на курсе, на ценах вещей, на всех их последствиях. Как будто движение столь огромного колеса может совершиться в одно мгнове-

316

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

ние! Время обращения его трудно исчислить, но тем не менее оно достоверно, если движущая его сила действовать не престанет».

Князь Голицын, уведомляя Сперанского о назначении своем министром духовных дел и народного просвещения, изъявлял опасение, что не найдет в себе довольно сил для этих обязанностей. «Я не поздравлял и ныне не буду поздравлять вас с сим званием; – отвечал Сперанский: – в свете так много лжи, что есть некоторая застенчивость говорить даже и истину. Но не могу умолчать, что то же Провидение, которое распределяет звания, дает и силу к их прохождению, когда принимают их без притязания и проходят с покорностью святой его воле. Впрочем, во всех званиях, а наипаче в высшем, твердый и здравый образ мыслей и дух благочестия, всегда и везде животворный, есть единое на потребу; все прочее само собою прилагается... Сколь ни лестен для меня упрек вашего сиятельства в долгом молчании, но никогда не дозволю себе часто занимать вас среди важных дел бесплодною моею беседою, хотя, признаюсь, беседовать с вами откровенно есть и всегда будет одним из лучших моих утешений».

Графу Аракчееву он писал: «Письмо вашего сиятельства из пустыни Грузина весьма много меня обрадовало. Всякой знак памяти вашей для меня драгоценен; но воспоминание из Грузина еще драгоценнее. В сей святой обители все мысли идут от сердца чистого, от побуждений благородных, один раз принятых и никогда не переменяемых. Я дознал сие собственным опытом, и ничто, никакая перемена места не истребит во мне теплой веры к сей обители. Да сохранит Господь ее настоятеля!»

Одно из многих писем к графу Кочубею заключало в себе, между прочим, следующее место: «Сведение, ко мне дошедшее, что вы возвращаетесь в Петербург и к делам, было для меня самою радостною вестью. Ваше сиятельство не удивитесь и, конечно, мне поверите, что весть сия была таковою и для многих, лично вас не знающих. Понятие о людях в провинциях образуется медленно, но общее уважение имеет там свою прочность и правильность. Там трудно уверить, чтоб лучшие учреждения могли идти сами собою и чтоб выбор людей было дело равнодушное. Напротив, там всего ожидают от людей, и недоверчивость к новым учреждениям не что иное есть, как боязнь в образе их исполнения». Потом, перейдя к одному из вопросов, занимавших в то время высшее правительство, он закончил рассуждения свои о нем так: «я считал бы за грех утаить от вас образ моих мыслей в та-

317

Часть четвертая

ком деле, в коем, по общему мнению, приписывают вам сильное участие и от коего – именно потому, что вы в нем участвуете, – ожидают важных и благотворных последствий».

Внесем сюда еще два, особенно примечательных письма: одно от Аракчеева к Сперанскому, другое – ответ последнего. При осмотре, уже после отъезда Сперанского в Пензу, новгородских военных поселений Аракчеев заехал по пути в Великополье и, возвратясь оттуда, написал к его владельцу: «Давно я имел желание посетить жилище нашего почтенного новгородского ученого мужа и все не имел времени; а ныне в отсутствиe Государя Императора, странствуя по волховским берегам, заехал и сюда, полюбоваться красою места, заочно своими чувствами изъявить мое истинное почтение умному хозяину и показать ему, что если он забывает настоятеля Грузинского, то настоятель всегда помнит и уважает почтенного Сперанского. Любовался на вид Саввы Вишерского, который, кажется, занимал часто ваше воображение. Примите мою истинную благодарность за прием меня в вашем доме, и верьте, и пр.» – «Сельцо Великополье, – отвечал Сперанский, – удостоясь посещения вашего сиятельства, должно, кажется, теперь быть и лучше, и красивее. С каким удовольствием помещик его, малопишущий, но глубоко помнящий, принял бы драгоценного гостя в своей малой обители! Он встретил бы его с посохом отшельника, но с сердцем чистым и искренно ему преданным. Если он лишен сего удовольствия, если посох отшельника выпал из рук его, то он не менее чувствует, что перемена сия была для него столько же благотворна, как и необходима1... Пустыня Саввы Вишерского, коей положение вы приметили, действительно достойна замечания. В ней настоятель – новгородский дворянин и бывший офицер гвардии. Тут вместе с ним часто молились мы за врагов, но – признаюсь в моей слабости – я более молился за благодетелей!»

V

Посещение Аракчеевым Великополья имело не одни только побуждения, означенные в его письме. Для владельца этого имения оно,

сего выезда оттуда, обратилось почти в бремя, требуя при маловаж-

1Намек на то, что заточение его окончилось с назначением его губернатором через посредство Аракчеева.

318

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

ном доходе надзора, издержек на управителя и пр. Потому и еще более по желанию рассчитаться со сделанными на покупку пензенского имения долгами (он называл долги «зубною болью особенного рода») Сперанский решился продать Великополье. «Ничто, – писал он Масальскому 22 мая 1817-го, – ни самое Министерство юстиции, коим мне грозят или ласкают1, намерения сего переменить не может». Кажется, что именно эта решимость, по сведению, дошедшему о ней до Аракчеева, и была причиною поездки его в Великополье, на которое он хотел взглянуть хозяйским глазом. Не замедлил явиться и покупщик, вероятно, им же подосланный: состоявший при нем генерал-майор Бухмейер; но как последний не предлагал решительной цены и все тянул переговоры, то великопольский помещик обратился к посредничеству его начальника и послал ему, через Масальского, письмо с просьбою убедить Бухмейера к скорейшему окончанию дела. Это обстоятельство дало повод к сцене, замечательной для характеристики Аракчеева. «Письмо ваше к графу Алексею Андреевичу, – уведомлял Масальский своего доверителя, – я мог, по случаю увольнения его в отпуск, доставить ему не прежде как по возвращении его сюда, и именно 22 июня. Первый его вопрос был: здоровы ли вы и не сам ли я был у вас? Потом, прочитав ваше письмо и отдавая оное мне, требовал, чтоб и я его прочитал. Я доложил ему, что содержание оного письма мне известно; но он настоял, чтоб я непременно исполнил его желаниe, прибавя к тому, что у него с вами нет никаких секретов. Исполнив его волю, я получил приказание явиться к нему за письмом к г. Бухмейеру в то время, как мне возможно будет в Новгород отправиться». Посредничество Аракчеева ни к чему, однако, не привело. Бухмейер предложил за имение 100 000 р., а уполномоченный помещика требовал 140 000, и торг разошелся. Тогда, соображая, что Великополье может по смежности пригодиться самому военному поселению, Сперанский снова обратился к Аракчееву, но уже с другою просьбою, именно – купить это сельцо в казну, убеждая его тем, что Великополье некогда принад-

1 Слух этот был тогда общий и еще долго продолжался и после. Феодосийский градоначальник Броневский, состоявший со Сперанским в религиозно-мистической переписке, 28 сентября 1818 года писал ему из Феодосии: «Здесь разнесся весьма для меня приятный слух, по письмам из столицы, о чаемом назначении вас к Министерству юстиции. Нa сих днях был у меня проездом граф Ланжерон и подтвердил мне это известиe, тоже по письмам, выдавая сие не за пустую новость, но за известие весьма основательное».

319

Часть четвертая

лежало Миниху; что, быв значительно обстроено, оно во всех отношениях достойно принадлежать государственному учреждению, и что никто из частных людей не решится его купить, так как оно окружено землями, принадлежащими военному ведомству. «После всех милостей ваших ко мне, – прибавлял он, – и среди важных дел докучать вам личными моими заботами и совестно, и стыдно. Одна мысль меня ободряет: что в деле благотворения нет для вас ни малого, ни великого». – «Все вероятности, – писал он несколько позже (19 ноября 1818 года) Масальскому, – сходятся к тому, что Великополье и в самом начале торговали не для Бухмейера, но для военного поселения, в коем сия дача занимает самое средоточиe. Как бы то ни было, описание сего имения потребовано губернатором и на другой же день отправлено к графу Алексею Андреевичу. Не вопрошайте, почему граф, желая мне добра, ведет себя в сем деле с такими околичностями: всякому свойственно нянчить свое дитя, а пользы военного поселения и сбережение издержек, конечно и естественно, для него милее, нежели я. Присоедините к сему, что он опасается и укоризны какоголибо мне особенного благоприятства или пристрастия». Точно ли по этим причинам или же за обыкновенными при казенных операциях переписками, справками и пр., только дело о покупке Великополья проволочилось до марта 1819 года. Но прежде описания, чем оно кончилось, нам должно коснуться другого предмета, с которым это дело впоследствии стало в связь.

Летом 1818 года приехал в Пензу проездом в свои саратовские имения граф Нессельрод, тогда уже управлявший Министерством иностранных дел. При этом свидании Сперанский передал ему желание быть назначенным в сенаторы, чтобы положить конец своей «очистительной» службе, и просил при случае завести о том речь с Государем. По возвращении в Петербург Нессельрод написал ему: «Je dois vous rendre compte de la commission dont vous m’aviez chargé. Dès ma première entrevue il a été question de vous. On1 m’a demandé de vos nouvelles avec intérêt, mème avec une certaine chaleur. On a laissé transpirer à votre égard des projets, dont la tendance serait d’étendre, sans vous déplacer, la sphère de vos attributions, en les généralisant d’avantage2. Dans cette circonstance imprévue je n’ai pas osé mettre en avant le voeu que

1Не нужно прибавлять, что здесь разумеется – Император.

2Это намерение относилось к давно предположенному и никогда не восприявшему полного действия разделению империи на генерал-губернаторские области.

320