Корф М.А. Жизнь графа Сперанского

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

В местном Сибирском управлении главную роль играл иркутский губернатор Николай Иванович Трескин, человек с примечательным умом и с необыкновенною энергиею и отважностью. В продолжение 11 лет, т.е. со времени выезда генерал-губернатора из Сибири, этот Трескин неограниченно господствовал на далеком нашем Востоке и из Иркутска владел Пестелем в Петербурге как собственною рукою. Вначале, быв очень хорошим и чрезвычайно деятельным начальником губернии, он совершил в ней не одно полезное дело: распространил земледелие, приучив к нему кочевых бурят, основал новые поселения, проложил новые дороги, особливо знаменитую Кругобайкальскую, через гору Хамар-дабан, дорогу, почитавшуюся чудом смелости по одоленным трудностям; но потом, при отсутствии всякого надзора, всякой ответственности, всякой гласности, он начал пренебрегать сперва формами, после людьми, а наконец, и существом дела, и постепенно превратился в жестокого тирана и деспота, не уважавшего никаких частных прав, не слушавшегося ни министерских, ни сенатских предписаний, словом, представившего собою высший предел, до которого губернатор может только распространить свой произвол1. По сохранившимся в делах доносам его клеврета, а после главного предателя, Геденштрома, – в это время верхнеудинского исправника, а перед тем совершившего известное путешествие к северным берегам Сибири2, – две вещи, насколько, впрочем, можно верить показаниям тако-

нашел всего лишь передачу, по его комиссии, около 280 р. ассигн. на прогоны одному чиновнику, которые и сложил по манифесту 1814 года. Между тем дом и полотняная фабрика Куткина в Тобольске были разорены вконец секвестром, наложенным Пестелем, при самом начале дела, на случай могущих открыться взысканий, а его семейство – жена с несколькими дочерьми – было доведено до крайней нищеты и после его смерти вывезено во внутренние губернии каким-то добрым человеком, женившимся на одной из дочерей, более из сострадания. Сперанский по прибытии в Тобольск нашел в арестантской на гауптвахте подполковника Денисьевского, который, состояв комиссионером при той же комиссии, был заключен Пестелем в одно время с преданием Куткина суду, для предупреждения всяких между ними сношений, и с тех пор содержался тут 11 лет. Новый генерал-губернатор приказал тотчас его выпустить. Он исходатайствовал также семье Куткина, по окончании его дела в Сенате, пенсию в 1800 р. асс., выдачу жалованья, следовавшего ему за все время бытности под судом, и 30 000 р. асс. в возмездие за имение, разоренное секвестром.

1В доказательство наглой грубости, до которой дошел Трескин, довольно будет привести, что он заставлял даже старших чиновников, не исключая и вице-губернато- ра, снимать и подавать себе шубу и в случай неловкости при этом осыпал их бранью.

2Этот Геденштром из дерптских студентов, удаленный в Сибирь вместе со Словцовым по какому-то таможенному делу, совершением своей экспедиции к Ледовитому

331

Часть четвертая

го человека, погубили Трескина: 1) непоколебимая вера в безошибочность свою при выборе людей: кто ему раз понравился, кому он однажды что-нибудь вверил, тот уже никогда не терял доброго его мнения, хотя бы им самим был пойман в негодных делах; 2) жена – нежно им любимая, но вовсе того недостойная и окружившая себя могущественным союзом из трех своих любимцев и клиентов. Многие в крае думали и еще теперь думают, что лично Трескин не был лихоимцем, но он видел, и иногда с достоверностью знал, что все его окружающее, все его исправники и земские комиссары грабят, и если притворялся невидящим и незнающим, то частью по той же вере в непогрешимость своих выборов, а частью потому, что на эти грабежи смотрел как на взятки маловажные, на лакомства, по его мнению, тем более простительные, что в Иркутской губернии, как и во всей Сибири, трудно было менять чиновников при невозможности их заменить. Наконец, говорили, и многие тоже еще теперь этому верят, будто бы Трескин крайне изумился, когда по смерти своей жены1 нашел в ее сундуках значительное количество дорогих мехов, китайских шелковых материй и наличных денег. Но от его изумления краю было не легче. Выше мы выставили образец его грубости, здесь приведем еще из тысячи один пример нестерпимой суровости его самовластного управления и потворства ей со стороны Пестеля. Советник уголовной палаты Карсаков за что-то был отставлен Трескиным и выслан из Иркутской губернии с требованием, чтобы прочие губернаторы не позволяли ему проживать ни в каком месте более нескольких дней; а Пестель, утверждая это распоряжение, дополнил его тем, чтобы не выпускать Карсакова из пределов сибирских губерний. Таким образом, бедному семейству чиновника довелось бы всю жизнь пространствовать по Сибири, ес-

морю был обязан ходатайству графа Румянцева. От него начались все важнейшие доносы и жалобы на Трескина, несмотря на постоянное и особенное покровительство, которое последний ему оказывал. Впрочем, доносы не спасли его самого от взысканий, общих с другими клевретами Трескина. Впоследствии он перебрался было на службу в Петербург, но вскоре ее оставил и поселился в деревне близ Томска, где умер в крайней нищете и в самом низком пьянстве; прежде по практическому уму и большой начитанности он считался человеком очень замечательным в тамошнем краю, но всегда безнравственным до цинизма.

1 Она, когда уже сделалось известным о смене Пестеля и о предстоящем прибытии Сперанского, отправилась к Погроминским минеральным водам и в проезд туда, на Тарбагатайской станции, была убита понесшими ее с горы лошадьми. Нa месте был слух будто бы, узнав о назначении нового генерал-губернатора, она сама себя отравила и сопровождавший ее придумал разогнать лошадей и опрокинуть экипаж – уже с мертвою.

332

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

ли б томский губернатор не отважился из сострадания позволить ему остаться на неопределенное время в Томске1.

В двух остальных губерниях: Томской и Тобольской губернаторами были: Дамиан Васильевич Илличевский и Франц Абрамович фан Брин. Первый, некогда сотоварищ Сперанского по Александроневской семинарии, пользовался весьма печальною репутацией в отношении к чистоте своих правил. Фан Брин, 70-летний старец, человек добрый, но имевший мало самостоятельности, действовал более как орудие генерал-губернатора, на сестре которого был женат.

При таком личном составе управления и при отсутствии хорошей организации положение Сибири, естественно, все более и более расстраивалось. Своевольная расправа, слабо прикрытая даже и внешним формализмом, была в полном ходу. Народ стенал от несправедливостей и поборов, но его стенания заглушались тою же силою, которая их возбуждала. К счастью, однако, она не могла совсем преградить путь жалобам в Петербург. Прорываясь в столицу, эти жалобы день ото дня становились все многочисленнее, все важнее по содержанию, все разительнее по общему согласию в показаниях. Особенно важны были они по губернии Иркутской. За жителей ее, страдавших под железным ярмом Трескина, счел обязанностью заступиться даже и тамошний apxиepeй (Михаил). Он написал министру духовных дел и народного просвещения, что хотя лично ничего не терпит от губернатора, но страждет ежедневно «в растерзываемой как бы волками пастве своей, коей непрерывный вопль проницает и сквозь толстые стены apxиepeйcкого дома», и далее прибавлял: «нечестие и бесстыдное притворство; дерзость и самонадеянность с деспотизмом; презрение к людям и страданиям их; выбор и отличие чиновников, деятельных только в разорении поселян, особливо бурят; система набогащать себя, и во всем монополия – сии черты отличают здешнее правительство от внутренних губерний России!»2

1Потом этот Карсаков был назначен Сперанским в следственную комиссию, учрежденную в Иркутске; но, по дошедшим до нас местным свидетельствам, усердно работая в ней согласно данной инструкции, не выказал той мстительности, которой иные там от него опасались.

2Этот apxиeрей, человек, впрочем, кроткий, был с Трескиным в явной, ни от кого не скрываемой ссоре. Один сибирский старожил рассказывал нам, как однажды, во время совершения литургии, Михаил при чтении после «Трисвятого» псалма «Помилуй мя, Боже», подойдя к губернатору, начал кадить на него именно в ту минуту, когда произносил слова: «и научу беззаконные путем твоим».

333

Часть четвертая

Картину сибирского управления за это время можно дорисовать словами человека, очень осторожного в своих приговорах и между тем судьи достоверного, потому что дела того времени были ему близко известны по званию министра юстиции. Мы говорим о записках И.И. Дмитриева. «Сибирский генерал-губернатор И.Б. Пестель, – сказано в них, – человек умный и, вероятно, бескорыстный, но слишком честолюбивый, наклонный к раздражительности и самовластный, в короткое время пребывания своего в Сибири сделался грозою целого края, преследуя и предавая суду именитых граждан, откупщиков и гражданских чиновников. Он уничтожал самопроизвольно контракты частных людей с казною; ссылал без суда за Байкальское озеро; служащих в одной губернии отправлял за три тысячи верст в другую и отдавал под суд тамошней уголовной палаты; наконец, восстал против своих губернаторов, из коих два, по его представлению, были отрешены от должности и судимы Сенатом. Когда же важнейшие из следственных и уголовных дел поступили на рассмотрение Сената, тогда он испросил чрез предместника моего дозволение прибыть

встолицу, дабы личным пребыванием иметь влияние на сенатское производство по всем делам его. Но бóльшая часть сенаторов, несмотря на личное его присутствие, ни даже на непоколебимую доверенность к нему верховной власти, несмотря и на то, что все Сенатские решения по сибирским делам исключительно переносимы были, как будто по недоверию к Сенату, в Государственный совет на рассмотрение, обвиняли Пестеля в глаза и оправдывали часто подсудимых».

Но каким же образом при подобных жалобах и обвинениях, при зле, столь явном, все это могло быть терпимо так долго и так безнаказанно? Каким образом могла продолжаться та «непоколебимая доверенность» к Пестелю, о которой упоминает Дмитриев?

Загадка эта объяснялась – благосклонным покровительством графа Аракчеева, вызванным, кажется, наиболее связями Пестеля с четою Пукаловых, которая имела известное всем в то время влияние на Аракчеева. Его покровительству способствовали и важные внешние события, настоятельно и постоянно отвлекавшие внимание Государя

вэту эпоху от подробностей внутреннего управления. Для Аракчеева же была одна только святыня: собственная его личность. Все: и дела, и людей он измерял этим масштабом.

Тщетно Комитет министров по доходившим до его рассмотрения делам несколько раз (еще с 1815 года) доказывал необходимость возвра-

334

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

тить Сибирского генерал-губернатора к его посту; тщетно тот же Комитет повторительно настаивал о посылке по крайней мере сенаторов для обревизования тамошнего управления; тщетно и общее мнение в Петербурге выражало гласными порицаниями и колкими насмешками негодование свое на такой неслыханный порядок вещей. Никто более Аракчеева не пренебрегал общественным мнением. Журналы Комитета, по которым доклад сосредоточивался исключительно в его руках, или оставались без резолюции, или возвращались с приказанием потребовать от Пестеля каких-нибудь дополнительных объяснений, которые по получении их приводили опять к тем же неудовлетворительным результатам. Только уже долго спустя, вероятно, вследствие какой-нибудь придворной интриги, может статься, и вследствие какого-нибудь неосторожного слова Пестеля на счет Аракчеева, к чему последний был очень чувствителен, – патрон вдруг охладел к своему клиенту1. Тогда и дела Пестеля тотчас приняли иной оборот. В исходе ноября 1818 года Комитет министров, повторяя, что пока в Сибири генерал-губернатор не будет находиться налицо, до тех пор и ожидать нельзя, чтоб тамошнее управление могло быть в порядке, представил, что возвращение туда Пестеля, хотя бы по начатым делам, он и признан был правым, оказывается уже несовместным, а должно назначить нового генерал-губернатора, которому поручить, отправясь и вступив в должность сколь можно неотлагательно, обозреть все части, произвесть по жалобам законное изыскание и об открывшемся донести Государю для предания виновных суду. На этот раз журнал Комитета был подписан вместе с другими и Аракчеевым. В ответ последовал указ о замещении Пестеля Сперанским. Но от чего же по журналу Комитета, постановленному еще в ноябре 1818-го, указ последовал только 22 марта 1819 года? Должно думать, что причиною тому было колебаниe Императора Александра в выборе Пестелю преемника. Может быть, это колебание продолжилось бы и еще долее, если б Государя не решила приведенная нами в предыдущей главе просьба пензенского губернатора о четырехмесячном отпуске в Петербург, которая была получена Вязмитиновым именно в это время. Назначение Сперанского на сибирский пост само собою заключало в себе отказ в просимом отпуске, но отказ, обставленный всеми знаками милости и возобновленного особого доверия.

1 Другие объясняли это охлаждениe тем, что в это время разошлась с Аракчеевым покровительница Пестеля Пукалова.

335

Часть четвертая

Новому генерал-губернатору тот же фельдъегерь привез в Пензу два собственноручных письма Государя, помеченные одним числом с указом. Если внезапны были для Сперанского за семь лет перед тем его падение и ссылка, то содержаниe настоящих писем после всего случившегося в эти семь лет не менее должно было его поразить.

«Более трех лет, – сказано было в одном из них, имевшем форму рескрипта1, – протекло с того времени, как, призвав вас к новому служению, вверил я вам управление Пензенскою губерниею. Открыв таким образом дарованиям вашим новый путь соделаться полезным отечеству, не преставал я помышлять о способе, могущем изгладить из общих понятий прискорбные происшествия, последовавшие с вами в 1812 году и столь тягостные моему сердцу, привыкшему в вас видеть одного из приближенных себе. Сей способ, по моему мнению, был единственный, то есть служением вашим дать вам возможность доказать явно, сколь враги ваши несправедливо оклеветали вас2. Иначе, призыв ваш в Петербург походил бы единственно на последствие дворских изменений и не загладил бы в умах оставшиеся неприятные впечатления.

Управление ваше Пензенскою губерниею и общее доверие, кое вы в оной приобрели, будет полезным началом предполагаемого мною способа. Но желание мое стремится к тому, дабы открыть служению вашему обширнейшее поприще и заслугами вашими дать мне явную

причину приблизить вас к себе.

Ныне предстоит для исполнения сего наилучшая удобность.

С некоторого времени доходят до меня самые нeприятные известия насчет управления Сибирского края. Разные жалобы присланы ко мне на губернские начальства и на потворное покровительство, оказываемое оным самим генерал-губернатором. Быв рассмотрены в Комитете министров, они показались столь важны, что предложена мне оным посылка сенаторов для обревизования Сибирских губерний3.

1Этот рескрипт – тот именно, о котором мы выше сказали, что он является самым торжественным оправдательным актом Сперанского перед историею. Ни этот, ни приводимый ниже другой рескрипт никогда не были распубликованы, и Сперанский сохранял их как бы заветную тайну между ним и Монархом до самой смерти Александра. Напечатаны были из них только небольшие отрывки, заключавшие в себе нужные для хода дел сведения о данных новому генерал-губернатору поручениях и уполномочиях.

2Мы признали за нужное отличить курсивом и эти, и некоторые из нижеследующих выражений по особенной их важности. В подлиннике они не подчеркнуты.

3Государь относил это, конечно, к прежним представлениям Комитета, ибо в последнем, как мы видели, шла речь уже о другой мере.

336

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

Имев уже неоднократный опыт, сколь мало подобные ревизии достигают своей цели, кольми паче нельзя ожидать лучшего успеха в столь отдаленном и обширном крае. Посему нашел я полезнейшим, облеча вас в звание генерал-губернатора, препоручить вам сделать осмотр Сибирских губерний и существовавшего до сего времени в оных управления в виде начальника и со всеми правами и властью, присвоенными званию генерал-губернатора.

Исправя сею властью все то, что будет в возможности, облича лица, предающиеся злоупотреблениям, предав кого нужно законному суждению, важнейшее занятие ваше должно быть: сообразить на месте полезнейшее устройство и управление сего отдаленного края, и сделав оному начертание на бумаге, по окончании занятий ваших самим привезти оное ко мне в Петербург, дабы имел я способ узнать изустно от вас настоящее положение сего важного края и прочным образом установить на предбудущие времена его благосостояние.

По моему исчислению, возлагаемое на вас препоручение может продлиться года полтора или по большей мере два. Сего времени, я полагаю, достаточным вникнуть вам во все подробности сибирских дел и сообразить с точностью лучший порядок ко введению в сии отдаленные губернии.

Таким образом, я надеюсь, что устройство сего генерал-губерна- торства, вами заведенное и которое в начертании вы мне представите по приезде вашем в Петербург, поставит меня в возможность назначить вам преемника с yвеpeнностью о продолжении благосостояния Сибири. Вам же предоставляю я себе дать тогда другое занятие, более сход-

ное тому приближению, в коем я привык с вами находиться».

Другое письмо Государя еще более имело характер частного. Вот оно:

«Занимаясь бумагами, относящимися к новому назначению вашему, получил я письмо, в коем просите вы отпуска в Петербург по домашним делам вашим.

Я надеюсь, что вы сами почувствуете невозможность мне ныне удовлетворить желанию вашему. Присутствие начальника в Сибири делается день ото дня необходимее, не говоря уже о чрезмерном прибавлении к пути вашему поездкой в Петербург.

Потщитесь исполнить возлагаемое мною на вас ныне поручение с тем дарованием и исправностью, кои вас отличают, и тогда приедете вы в Петербург с явною новою заслугою, оказанною отечеству, и ко-

337

Часть четвертая

торая поставит меня в действительную возможность основать уже ва-

ше пребывание навсегда при мне в Петербурге».

Вместе с письмами и копиею указа Аракчеев прислал экземпляр общей инструкции сенаторам, командируемым для ревизии губерний, разные доносы и другие дела по сибирским губерниям, и предписание министра финансов Пензенской казенной палате о выдаче новому ге- нерал-губернатору на подъем 10 000 р. асс.

Таким образом, опала, по наружности, была снята. После пензенской должности такой важный пост, такие обширные уполномочия, такой достойный Сперанского круг действия, естественно, должны были льстить его самолюбию, а труд и лишения не могли пугать человека, уже прошедшего через школу огромной деятельности и всяких испытаний. С другой стороны, в выражениях рескрипта раскрывались причины прежней немилости, указывалось на несуществование уже никаких дальнейших подозрений, говорилось о близости возврата, определялся даже его срок, предполагался выбор преемника. Несмотря на все это, чувство, с которым Сперанский принял свое назначение, было – чувством глубокой печали. Новое удаление от друзей и дочери; нарушение привычек тихой и домоседной жизни; скука и заботы дальнего странствия; отчуждение от просвещенного миpa; наконец, необходимость, только что пройдя сквозь столько страданий, обратиться в невольное орудие несчастья, хотя бы и заслуженного, для других, – все эти причины, без сомнения, должны были его расстраивать; но едва ли не тяготился его дух еще более другим обстоятельством. С первого дня падения конечною целью тайных желаний и надежд Сперанского было – возвращение снова в Петербург и, через Петербург, ко Двору и в прежнюю милость. Теперь его ото всего этого удаляли, и хотя удаляли с честью и с обещанием возврата, но почти на край света, где и голос его мог изчезнуть, и самая память о нем могла изгладиться. Государю, впрочем, он не хотел или не счел себя вправе вполне выразить свои чувства. На указ и на оба письма он отвечал Александру (5 апреля) только следующим:

«Исполненное благости и великодушия писание Вашего Величества оживило упадший дух мой.

И тогда, как стечением обстоятельств я был преследуем, я не преставал видеть в Вас, Всемилостивейший Государь, единственной моей защиты: ибо не преставал чувствовать и справедливость Вашу, и мою невинность.

338

Возвращение Сперанскoго на службу. 1816–1825

Теперь же, когда Вы удостоили меня доверием яснее прозреть и в положение мое, и в благотворные намерения Ваши, нет усилий, кои бы мне казались трудными.

Скажу искренно: не без горести отправляюсь я в Сибирь; но если б не имел я дочери, все места, где мог бы я Вам быть угодным, были бы для меня равнодушны1. Не в делах и не в местах, а в мыслях и в мнении Вашем всегда состояло все мое любочестие.

Если сходно с сими мыслями исполню я дело, ныне мне порученное, я буду считать, что достиг всей цели моих желаний.

Пребывание мое в Перми теперь послужит мне в пользу. Собранные мною там подробные о Сибири сведения облегчат дальнейшие мои изыскания. Никаких трудов не пощажу, чтоб представить верные основания, на коих бы благосостояние сего края можно было с прочностью установить на будущее время.

Впрочем, и труды мои, и успехи их, все будет зависеть от внимания Вашего, коему повергая себя, с сердцем чистым и преданным имею счастье быть, и проч.»

Но перед Аракчеевым Сперанский счел возможным, или, может быть, и нужным, быть откровеннее. Вот как писал он в тот же день всесильному докладчику: «И неблагодарно, и грешно бы мне было уверять ваше сиятельство, что я принял новое мое назначение без горести. Искренность, которая одна может составить всю мою перед вами заслугу, заставляет меня признаться, – но признаться вам единственно, – что весть сия тронула меня до глубины сердца. То, что есть в назначении сем для меня утешительного и лестного, все сие есть тайна чувства моего и искренней преданности Государю. Но публика знает только два слова: отказ в отпуске и удаление! Я очень обманусь, если голос сей не будет общим. Как бы то ни было и невзирая ни на какие толки, я исполню новое мое назначение с тем же усердием, как бы

ясам его желал или выбрал2».

1Сперанский ближе ознакомился с французским языком уже в доме Куракина,

акак, по натуре человеческой, новое приобретение нам почти всегда дороже старых, то он крайне пристрастился к галлицизмам и часто употреблял их вместо правильных, свойственных русскому языку оборотов. От этой привычки, при всех огромных достоинствах его редакции, он и после уже никогда не мог вполне освободиться. Так и здесь от употребления слова равнодушны вместо равны фраза получила совсем не тот смысл, который он хотел ей дать.

2Перед дочерью Сперанский выразился еще искреннее и хотя в немногих словах, но, так сказать, еще полнее. Сколько сердечной тоски в следующем письме его к ней,

339

Часть четвертая

Хотя, по словам письма, это признание было единственно для Аракчеева, однако тот понял тайную цель Сперанского и оно сделалось вместе признанием и для Государя. Не далее как 22 апреля князь Александр Николаевич Голицын писал новому генерал-губернатору: «Государь Император, видя из ответа вашего к графу Аракчееву предположение ваше о мнении публики насчет вашего назначения, поручил мне1 вас удостоверить, что оное произвело вообще хорошее действие. Иные приписывали отличной доверенности к вам поручение края, столь требующего внимания Государя по многим отношениям; другие находили, что сие назначение будет иметь для сибирских губерний самые благодетельные последствия. В рассуждении же просьбы вашей об отпуске, мало и знали о ней: ибо она прислана была от вас к графу Вязмитинову, а им доставлена прямо к Его Величеству».

Едва ли нужно прибавлять, что признаки возобновленной милости

идоверия Государя к Сперанскому обратились для многих еще гораздо более, чем при пензенском назначении, в повод к внешним изъявлениям ему своих чувств. Предусмотрительным честолюбцам, или людям боязливым, уже грезилась близость его к прежнему могуществу

ивсякий стыд, всякое припамятование о прошедшем были отброшены ими в сторону. Высшие сановники и лица из первых рядов общества поспешили излиться в целой туче поздравительных и приветственных писем, в которых они превозносили нового генерал-губернатора до небес, предсказывая от него для Сибири небывалое, невиданное, нево-

отправленном на другой день (1 апреля) по получении указа: «Что сказать тебе, любезная моя Елисавета, о новом ударе бурного ветра, который вновь нас разлучает по крайней мере на год. Вчера я получил весть сию и, признаюсь, еще не образумился. Думаю, однако же, что Господь даст мне силы перенести и сие огорчение, по всей вероятности, последнее: ибо есть конец всякой силе изобретения и есть же конец и всякому терпению». Спустя несколько дней (5 апреля) он писал: «Нет нужды тебе описывать первые мои впечатления. По счастью, я говел (вспомним, что это было на Страстной неделе) и впечатления сии не могли глубоко проникнуть мою душу: занято было место. В четверг я приобщался: это еще более исцелило или закрыло мои раны...»

1 Почему же Голицыну, а не Аракчееву, через которого объявлено было Сперанскому его назначение и которому он так откровенно доверил свою скорбь? Это была тайна Александра и хитрого Аракчеева, не желавшего, вероятно, поставить себя в слишком конфиденциальные сношения со Сперанским, которому, впрочем, достаточно было этого намека, чтобы с ним сообразоваться и на будущее время. 18 декабря 1819 года он писал графу Кочубею: «Сношения мои с Петербургом учредились посредством князя Голицына. Мне указана была сия дорога свыше: ибо на письмо мое к графу Аракчееву из Пензы я получил ответ не через него, но через князя Александра Николаевича».

340