8. В социальных диспозициях
«Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода». (П.Я. Чаадаев). Когда человек сталкивается с проблемами и противоречиями понятных ему жизненных обстоятельств, для истолкования его переживаний достаточно психологии. Патопсихология начинается с того, что не осознается в полной мере, но почему-то не нравится, вызывает тревожные опасения неясностью своего происхождения, уходит корнями в то, что называют архетипами, впитанными личностью помимо воли в процессе воспитания, когда «потребность отождествлять себя с обществом обусловлена тенденцией уклоняться от вызывающих тревогу отношений, где нужно проявлять независимость». В этом смысле наше поколение столкнулось с конфликтом интересов на нескольких уровнях ценностей.
На поверхности видны и обсуждаются противоречия, известные нам с глубокой древности под названием противостояния «славянофилов» и «западников». В современной интерпретации – коллективистов и индивидуалистов. Не только у нас, но и на Западе считается, что именно для России характерны «общинность», «коллективизм», постоянно и ярко выражающиеся в непосредственных взаимоотношениях людей («присущая российскому обществу система ценностей формируется в коллективе» – из указа Президента о создании школьного движения как коллективного объединения), между тем, как люди Запада гораздо более сосредоточены на своих собственных, частных, личных интересах. «Суть дела в том, что общество (демократическое) не только не противоречит личным, в конечном счете, эгоистическим интересам своих сочленов, но всецело исходит из них. Оно предстает как мощная сплоченная сила именно тогда, когда действия правительства или какой-то части населения угрожают именно личным интересам большинства». И если на заре перестройки казалось, что любой человек может выбрать себе социальную диспозицию по желанию, по ходу перемен обнаружилось, что пресловутый индивидуализм зависит не только от желания, но и от навыков обращения со своими личностными смыслами, которого у многих людей явно недостает. Конфликт на уровне архетипов (инстинктивного неприятия чуждого духом) стал заострятся до уровня замеченной К. Марксом «ненависти варвара к чужеземцу».
Стоит бросить взгляд на историю наших отношений с Европой, первое, что обращает на себя внимание, это эмоциональная окраска конфликтов. Достаточно привести несколько примеров. Войны европейцев с нами отличались с их стороны какой-то необъяснимой враждебностью к мирному населению, тогда как между собой они «воевали для развлечения королей» исключительно армиями. При общем символе христианской религии католики считали православных язычниками (мы тоже называли их «погаными»). В правовом поле был выстроен языковой барьер (римское право излагалось на латинице, отечественное – на кириллице. На вопрос, почему православие не признает «священного права частной собственности», о. Сергий Булгаков в полемике с Папой Львом ХIII ответил, что «православие не может признавать принципа незыблемости частной собственности и основанного на ней общественного строя, ибо оно (православие) освящает не конкретную форму собственности, а только тот строй, при котором человеку будут гарантированы свободы, независимо от того, что лежит в основе экономического устройства». Была ли установка на свободу частному собственнику как источнику могущества государства вынужденным или добровольным шагом со стороны европейской аристократии, есть разные мнения. На сегодняшний день остается констатировать, что «Англия поднялась до уровня великой державы без обязательной воинской повинности, без государственной системы обучения, без государственного медицинского обеспечения, апеллируя к общности интересов населения, организуя общество по типу какой-то акционерной компании» (Шафаревич И. «Записки русского экстремиста»). «Англия была образцом страны чисто капиталистической, но без военщины и в значительной степени без бюрократии» (Ленин В.И. «Государство и революция»). Это сформировало их архетип («Никогда англичанин не будет рабом» – строки из гимна Великобритании). Одним словом, им для сближения с нами на основе толерантности нужно осваивать навыки коллективизма, а нам обращения с собственной личностью, владеющей частной собственностью («Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов» – Интернационал был гимном советского государства поначалу). И если судить по накалу революционной борьбы в двадцатом веке, нашему народу стремление правящих режимов «усвоив плоды европейской жизни остаться при азиатских понятиях» не нравилось. Тому были предрасполагающие обстоятельства.
Как заметил А. Герцен, вековые традиции оставляли без существенных изменений тройное ярмо деспотизма в рамках крепостного уложения: а) бесцеремонное распоряжение правительством и помещиками имуществом подданных; б) унижение достоинства простых людей; в) духовное насилие. Но убедившись, что с крепостными нравами «можно, пожалуй, дойти до такого состояния, что сотня европейских пушек заставит трепетать стомиллионную империю» (из письма К.Д. Ушинского наследнику русского престола), Россия сделала решительный разворот на Запад. Не сразу. Сначала отменив властью царя крепостное право в 1861 г., но оставив неприкосновенной его этику. Затем последовало две революции, когда народ, образно говоря, освобождался от скорлупы рабских отношений, основанных на произволе привилегированных людей над не имеющими таких привилегий. В 1917 г. было сброшено ярмо личностного рабства, дающего права одним не церемониться с чувством собственного достоинства других. Так пролетарии, отнимая имущество у богатых не для того, чтобы присвоить его, не считали врагами буржуев и аристократов, если те не цеплялись за свои привилегии быть на особом положении (в Красной армии служило больше офицеров, чем в Белой). И, кстати сказать, мы вообще мало знаем о мотивах выбора жизненной позиции интеллигенции (как военной, так и гражданской), побуждавших идти на жертвы ради чужой классовой свободы. Классовый враг – понятие не экономическое, а этическое. Будучи потомком людей этого круга, могу засвидетельствовать из своих детских воспоминаний, что и на склоне лет они не считали, что ошиблись в своих решениях стать на сторону народа (и это с учетом выпавших на их долю серьезных испытаний).
При всех издержках революции, оставивших население в сильной зависимости от государства, бесцеремонная эксплуатация человека человеком с последующим искоренением кулачества как класса, была изжита. Если вспомнить, что совсем недавно никого не удивляло право ударить за непослушание человека из низших сословий, личность действительно вырвалась на свободу. Не полную. Осталась несвобода идеологическая, привычная как «вторая скорлупа» рабства, когда «кнут и монах» определяли границы народного воображения (по В. Ключевскому). Возможно, именно стремление освободиться от нее вызывало у революционно настроенных слоев населения чувство враждебности к предметам и служителям культа (физическое уничтожение священнослужителей и храмов – несмываемая страница нашей истории). Кстати сказать, антиклерикальные настроения были присущи и другим революциям (в Мексике гонение на религию с превращением «краснорубашечниками» храмов в конюшни и казармы, начавшееся в 1911 г., когда революция всколыхнула общественное сознание, продолжалось до середины 30-х годов.). В нашей стране на духовное раскрепощение ушла еще половина века. Ведь «сила сталинской пропаганды заключалась именно в том, что никому в голову не приходило ее оспаривать» (по А. Зиновьеву). Комиссары выражали взгляды и мнения вождя, а с вождём не поспоришь. Тем более, что интеллигенция поддерживала стремление властей держать народ в узде. «Русская революция создала очень тяжелый быт – хотя правильнее сказать так: сопротивление воли истории со стороны врагов русской революции создало для ее нормального развития условия отвратительные. К этой – внешней – причине необходимо добавить русские национально-психологические особенности – глупость и жестокость русского народа, а также его отвращение к труду и склонность к зоологическому анархизму».
«Можно вынудить к лояльности, но не к моральности, можно преобразовать поведение, но не собственно хотение, которое только и имеет моральную ценность».
Субъекты духовного закрепощения сменились, но суть осталась – право на свободное мнение (и волеизъявление) наши люди получили лишь в результате «перестройки» 1991 г., начавшейся с «гласности» в политике.
В России не нашлось фигуры масштаба Мао Цзедуна, способного поднять «культурную революцию» с ее лозунгом «огонь по штабам», обращенным к широким слоям населения, главным образом к молодежи, в стремлении к тройственной независимости: самоуправление, самообеспечение, самораспространение с последующими установками на: а) имущественное право людям; б) закон как государственная гарантия; в) этика как государственная поддержка. Когда вертикаль власти в верхах опирается на прочный фундамент самоуправления в низах (Фергюсон Н. Цивилизация. М., 2014).
Тем не менее, когнитивное насилие перестало существовать. За свободу мыслить и говорить без угрозы наказания по ст. 70 УКРСФСР (антисоветская агитация и пропаганда) и отмену конституционной привилегии коммунистической партии навязывать народу свое мировоззрение люди пошли на большие жертвы, позволив не только приватизировать в частную собственность то, что принадлежало обществу, но и согласившись на анархическое падение нравов, особенно в сфере культуры.
Не следует забывать, что при этом народ продолжал осваивать навыки обращения с собственными взглядами и убеждениями в коллективе. И хотя к началу перестройки успехи были не очень заметны снаружи (выразительно сделанное в 1998 г. признание одного из главных наставников российских реформаторов американца Джеффи Сакса: „Мы положили больного (то есть Россию – В.К.) на операционный стол, вскрыли ему грудную клетку, но у него оказалась другая анатомия“. Возможно, Сакс имел в виду, что у пациента не оказалось абсолютно необходимого с точки зрения иностранного «хирурга» органа – общества», изнутри многое изменилось. На смену общинной психологии пришла коллективная. Во многом схожая. Коллектив объединяет людей, занимающихся общим делом, совместной ответственностью. Он выступает как носитель принципов социальной организации общества. Как разъяснял в своих книгах А.С. Макаренко, «коллектив – это целеустремленный комплекс личностей, обладающий органами, то есть организацией уполномоченных лиц, доверенных коллектива, и вопрос отношения товарища к товарищу – это не вопрос дружбы, не вопрос любви, не вопрос соседства, а это вопрос ответственной зависимости. …Все государственное устройство коллективистично в своей основе. Получив навыки в школе, человек без труда освоится в дальнейшей жизни, где бы он ни оказался». Но в отличие от общины, у коллектива нет совместной собственности. И хотя поначалу коллективное управление на предприятиях пытались наладить («земля крестьянам, заводы рабочим»), жизнь показала, что заменить администрацию он не в состоянии, поэтому за ним оставили в качестве основной задачи воспитание в духе моральных традиций, установленных идеологией коммунизма.
Однако было и серьезное отличие от общины. Члены коллектива получили право иметь свое мнение. В первое время ЦК ВКП(б) даже рассылал по районам проекты своих постановлений для того, чтобы каждый член партии отметил, согласен он с ними или нет. Не говоря уже о коллективных собраниях обычных людей. Естественно, несогласным и инакомыслящим доставалась от «сплоченного большинства», даже в тех случаях, когда оно «единодушно ошибалось». Но сама вероятность и возможность отличаться от «массы» быстро впиталась в культуру. Любить начальство и поддакивать ему стало зазорно. В конце концов и коллектив стал больше этической, нежели моральной силой. «Массы» превратились в «общественность», которая пока что лишь «участвует в обсуждении» проблем, стоящих перед системой, будучи не в силах ее контролировать, но процесс пошел.
«Общественности» предстоит трансформироваться в «общество», накопив в своей среде необходимые пассионарность и аксиологический потенциал. Но три исторические эпохи на одно поколение – нагрузка серьезная, потенциал если не исчерпан, то сильно оскудел. Скорее всего, народу потребуется для этого немало времени. И трудно сказать, сколько еще общественному мнению придется преодолевать сопротивление нашего национального характера с его: а) равнодушием к природе власти, которая управляет страной; б) стремлением перекладывать на власти предержащие обязанность наводить порядок в самых обыденных ситуациях; в) недоверием к общественным организациям, которые в своем большинстве ближе к государству, а не к народу.
Тем не менее шаг вперед сделан. И тут стало ясно, что переход от моральных ограничений к нравственным чувствам – далеко не веселая прогулка, а трудная работа. Пресловутый экзистенциальный фактор в мотивах поведения стал играть все более заметную, и не всегда положительную роль в мотивах социального отчуждения. Люди, им увлекшиеся, стоит им почувствовать себя на обочине жизни, начинают соотносить свои стремления не с реальными целями, а более или менее отвлеченными образами и понятиями. Не всегда хорошими. Количество «домашних сидельцев» среди тех, кому бы полагалось не мечтать, а работать, быстро нарастает (покуда семья не лишает источников пропитания). К тому же компьютер развивает потребительское воображение, высасывая инициативу из и без того не сильной воли к жизни. И, наконец, вероятность и возможность физического выживания «на помойке» стала привлекать перспективой «духовного раскрепощения» современных отшельников в немалых количествах (среди бомжей процент хорошо образованных людей выше, чем отстающих в умственном развитии). «Тяжела разнузданность без особой гениальности» – предвидел Ф.М. Достоевский и, по обыкновению, не ошибался, ни тогда, ни в наши дни. Толерантность нашему народу дается с трудом.