Особенности многоязычия

Монолингв - человек, владеющий только одним языком. У него существует очень прочная связь между мышлением и языком. И лишь когда появляется основа для сравнения - иностранный язык, тогда «мысль освобождается из плена слов» (русский лингвист Лев Владимирович Щерба).

Билингв - человек, одинаково владеющий двумя языками (трилингв - тремя). Могут быть два вида билингвов:

1. Билингв чистого вида, когда оба языка используются не вперемежку, а изолированно, например, дома и на работе. Например, в Парагвае испанский как более престижный язык используется для ухаживания, а после женитьбы индеец переходит на индейский язык - гуарани. Если билингв - ребенок, то он может даже не осознавать, что говорит на разных языках (дома и в детском саду). Известен случай, когда крестьянка из Трансильвании (Румыния) говорила бегло по-венгерски и по-румынски, но не могла переводить: в ее сознании эти языки были разделены глухой стеной.

2. Билингв смешанного типа, когда при разговоре он переходит с одного языка на другой. При этом может иметь место постоянная связь между двумя речевыми механизмами, влияющая на речь. В таких случаях нередко возникает интерференция, т.е. неосознанное употребление элементов одного языка в речи, относящейся к другому языку, напр. «Я есть германский зольдат» (Ich bin deutscher Soldat). Одна российская немка изъяснялась так: Гип мир кастрюлька ауф дем полька (дай мне кастрюльку на полке). Очевидна интерференция и в этих шуточных песнях:

Если ты меня не любишь, То Уфа-река пойдем, Камень на шею посадим, И как рыбка поплывем.

Син матур и мин матур Обе мы матуры. Полюбили одного - Оказались дуры.

Плавать собирается один человек, а не двое, так как здесь интерференция башкирского и татарского окончания 1 лица ед.ч. (барам - пойду) и русского корня («син» - ты, «мин» - я, «матур» - красивый (татарский язык).

Термин «билингв» не следует путать со словом «билингва», означающим памятник письменности на двух языках (обычно с параллельными текстами).

Полиглоты

Справедливо замечено: кто не знает хотя бы одного иностранного языка, тот ничего не понимает в своем собственном.

Полиглот - человек, знающий много языков (гр. πολυς - много, γλωσσα или γλωττα - язык).

Первым известным в истории полиглотом былМитридат VI Евпатор, царь Понта. Со своей многонациональной армией, он долго и успешно сражался с Римской империей. Говорят, Митридат знал 22 языка, на которых он вершил суд над своими подданными. Поэтому издания с параллельными текстами на многих языках (особенно Библии) называют «митридатами».

Самой известной в древности женщиной-полиглотом была Клеопатра (69-30 до н.э.), последняя царица Египта. «Самые звуки ее голоса ласкали и радовали слух, а язык был точно многострунный инструмент, легко настраивающийся на любой лад - на любое наречие, так что лишь с очень немногими варварами она говорила через переводчика, а чаще всего сама беседовала с чужеземцами - эфиопами, троглодитами, евреями, арабами, сирийцами, мидийцами, парфянами… Говорят, что она изучила и многие иные языки, тогда как цари, правившие до нее, не знали даже египетского…» (Плутарх, Антоний, 27). Вместе с греческим и латинским Клеопатра знала не менее 10 языков.

Древние говорили: сколько языков ты знаешь, столько раз ты человек. Таким многоликим человеком был Джузеппе Гаспаро Меццофанти (1774 - 1849), сын бедного плотника, ставший кардиналом. Он знал по разным источникам от 30 (в совершенстве) до 100 языков. Английский поэт Джордж Байрон проверял Меццофанти, «это лингвистическое чудо… на всех языках, на которых знаю хоть одно ругательство… и он поразил меня настолько, что я готов был выругаться по-английски». Кроме основных европейских языков он знал в совершенстве венгерский, албанский, древнееврейский, арабский, армянский, турецкий, персидский, китайский и многие другие языки, причем легко переходил с одного языка на другой. С ним встречались А.В. Суворов и Н.В. Гоголь, и с ними он беседовал по-русски. Меццофанти даже писал стихи на многих языках, вот, например, начало одного стиха и отрывок из другого на русском языке:

Ах, что свет! Все в нем тленно, Все пременно, Мира нет.

Любя Российских Муз, я голос их внимаю, И некие слова их часто повторяю, Как дальний отзыв, я не ясно говорю: Кто ж может мне сказать, что я стихи творю?

Кстати, поляк Юзеф Коженевский, изучив в зрелом возрасте английский язык, стал классиком английской литературы - Джозефом Конрадом.

Полиглоты, знающие десятки языков, были не редкостью сотни лет назад, да и в наше время их немало. Правда, говорят, в Финляндии XVII века к смертной казни был приговорен «заколдованный дьяволом» студент за то, что «с быстротой неимоверной изучал иностранные языки, что немыслимо без содействия нечистой силы».

Но у полиглотов есть один «секрет»: чем больше языков они осваивают, тем легче даются им последующие. Обычно полиглот не может знать в совершенстве более 25 языков, причем ему приходится все время освежать свои знания: языки забываются.

Вернуться Продолжить

Первый общий вопрос, который необходимо разре­шить, прежде чем перейти к рассмотрению отдельных аспектов широкой проблемы языка и мышления, заключается в выяснении характера взаимоотношений этих двух важнейших категорий. Нужно ясно представлять себе, что скрывается за теми общими формулами, с по­мощью которых определяется это взаимоотношение, так как недостаточная конкретизация таких формул может породить весьма существенные методологические недо­разумения.

Один из авторов сборника «Мышление и язык» (В. 3. Панфилов) указывает на непоследовательность в трактовке вопроса о связи языка и мышления (а также и вопроса о формах мышления у глухонемых), которая допускалась в последнее время в советской лингвистиче­ской литературе1. Суть здесь заключается в следующем.

Восходящее к Марксу и Энгельсу положение о един­стве языка и мышления является одним из самых суще­ственных методологических принципов марксистского языкознания. Маркс называл язык «непосредственной действительностью мысли», «практическим, существую­щим и для других людей и лишь тем самым существую­щим и для меня самого действительным сознанием». В этих высказываниях и во всех других, где Маркс и Эн­гельс говорят о связи мышления с языком, всегда гово­рится о языке в целом, а не об отдельных его компонен­тах, способных вступать в связь с мышлeниeм и выпол­нять в его процессах определенную роль. Между тем возможна другая точка зрения (она была введена Сталиным в советское языкознание), которая как бы вносит уточнение в  методологическое  положение марксистского языкознания о связи мышления с языком. В соответствии с этой точкой зрения мышление всегда протекает на базе языковых терминов или («звуковых») слов и выражений. Если соотнести такую трактовку с во­просом о формах мышления у глухонемых, то это значит, что либо они не способны к мышлению (так как не спо­собны опереться на «звуковые» слова и выражения), либо их мышление, опираясь на язык, использует какие-то иные его элементы или формы, благодаря чему мыш<292>ление глухонемых функционирует без опоры на «звуко­вые» слова и выражения.

Все данные, какими мы располагаем, говорят против вышеприведенного уточнения, которое фактически отож­дествляет язык со словами. Они безоговорочно заставля­ют нас принять второе из указанных возможных решений вопроса о формах мышления у глухонемых. Глухо­немые, конечно, мыслят, хотя их мысль и не облекается в вербальные формы, свойственные людям, использующим звуковой язык. Это значит, что связь языка с мышлением не обязательно осуществляется через посредство «звуковых» слов. Решение этого частного вопроса позво­ляет сделать выводы и о более широкой проблеме связи языка и мышления.

Прежде всего следует отметить, что психология раз­личает три типа мышления: образное, техническое и по­нятийное. Как показывает само название, образное мыш­ление — это мышление образами и наибольшей силы про­явления достигает у людей художественно-творческого труда: живописцев, скульпторов, писателей и пр. Этот тип мышления осуществляется во внеязыковых формах. Точно так же механик, исследующий испорченный мотор, сделав ряд проб и выяснив причины порчи и тем самым составив определенное суждение о том, что надо сде­лать, чтобы исправить мотор, осуществляет подобного рода мыслительный процесс также во внеязыковых формах. В этом втором случае имеет место технический тип мышления, И только понятийный тип мышления, опери­рующий понятиями, которые образуются посредством процессов обобщения (этим в первую очередь понятийное мышление отличается от образного и технического), про­текает в языковых формах.

И образное и техническое мышление, видимо, нали­чествует также и у высших животных (обезьян, собак, кошек и пр.), но понятийное—только у человека. Поэто­му, как кажется, можно было бы не упоминать о двух первых (и внеязыковых) типах мышления и принимать во внимание только понятийное мышление. В целях от­граничения от всех побочных вопросов, которые могут возникнуть при детальном рассмотрении интересующей нас проблемы взаимоотношения языка и мышления, дальнейшее изложение пойдет по этому пути. Однако все же не следует упускать из виду, что в умственной дея<293> тельности человека все три типа мышления тесно пере­плетаются, что они в определенных случаях (как у глухо­немых) способны оказывать взаимную помощь и что, на­конец, во многом еще диффузные формы образного и технического мышления высших животных никак нельзя сопоставлять с этими же типами мышления у человека, у которого они дисциплинированы понятийным мышле­нием и обладают целеустремленным характером.

При понятийном мышлении, в свою очередь, надо раз­личать связи его с языком и со словами. В том, что это не тождественные явления, убеждает нас уже выше ра­зобранный пример с языком и мышлением у глухонемых. Их мышление опирается на те формы языка, которые им доступны, и протекает не в вербальных (словесных) формах. Но вместе с тем не следует полагать, что язык глухонемых представляет совершенно независимое об­разование, что каждый глухонемой создает свой соб­ственный язык. Как свидетельствуют о том объективные наблюдения, язык глухонемых есть производное от язы­ка неглухонемых, в среде которых они живут. Это есть неизбежное следствие того, что глухонемые находятся в постоянном общении с людьми, говорящими на звуковом языке, и, следовательно, неизбежно должны ориен­тироваться на те особенности конкретного языка, кото­рый находится в пользовании у данного общества. Язык — это не только «звуковые» слова, но и определен­ные структурные отношения между его элементами, определенные формы, определенные схемы построения речи, определенные типы членения мира понятий. И все эти части языка способны воспринимать глухонемые и действительно воспринимают и строят на них свои формы языка, не имеющего «звукового» характера.

Чтобы было ясно, о чем в данном случае идет речь, обратимся к примеру. В предложении на любом индоев­ропейском языке «крестьянин режет курицу» фактически многое остается недоговоренным, хотя мы и не замечаем этого, так как сжились c особенностями своих родных языков. Услышав это предложение, мы не знаем: режет ли крестьянин (невидимый нам, но стоящий за дверью, неподалеку от меня, причем ты сидишь вон там, от меня далеко) курицу (принадлежащую тебе) или же режет крестьянин (живущий по соседству с тобой и сейчас сто­ящий вон там, мы его видим) курицу (принадлежащую<294> ему). А в языке индейцев куакьютл имеются специаль­ные «указывающие» элементы, которые сообщают всю эту дополнительную информацию, отсутствующую в на­ших языках2. Поэтому глухонемой, живущий среди это­го племени индейцев и общающийся со своими соплемен­никами тем или иным способом, точно так же как и мыс­ленно, для себя, должен отмечать все эти дополнитель­ные и необязательные с точки зрения строя наших языков моменты, иначе предложение будет неоконченным и непонятным. По данным Л. Леви-Брюля3 во многих ав­стралийских языках имеется не два числа, а четыре — единственное, двойственное, тройственное (которое еще подразделяется на включительное и исключительное) и множественное. Глухонемые, «говорящие» на этих язы­ках, должны дифференцировать то или иное действие по этим четырем лицам. В языке эве (Африка) нет глагола для передачи процесса хождения вообще. Глагол зо употребляется только с добавочными характеристиками (свыше 30), которые передают различные виды процесса хождения — быстро, нерешительно, волоча ноги, маленькими шажками, припрыгивая, важно и т. д.4. По­этому и глухонемые, связанные с этим языком, не спо­собны передать процесс хождения вообще, но только со­вершенно конкретный вид этого процесса (в пределах существующих в языке эве глаголов хождения). Иными словами, если только не считать небольшого количества универсальных «изобразительных» жестов, с помощью которых можно «договориться» только о самых элемен­тарных вещах (и то не всегда, так как многие жесты име­ют условное значение5, язык глухонемых, живущих полноценной духовной жизнью, хотя и не носит вербаль­ные формы, во многом всегда опирается на строй звуко­вого языка 6.<295>

Чрезвычайно интересные данные о различии вер­бальных и языковых форм мышления дают исследова­ния о внутренней речи замечательного русского психоло­га — Л. С. Выготского. Свои исследования о внутренней речи, т. е. о языковых формах мышления, «речи для се­бя, а не для других», Выготский основывает на большом экспериментальном материале и с широким использованием существующей литературы вопроса, что делает его выводы особенно убедительными. К достоинствам его работы относится также очень бережное и осторожное обращение с достигнутыми фактами, показывающее, что он принял близко к сердцу слова Л. Толстого о том, что «отношение слова к мысли и образование новых понятий есть ...сложный, таинственный и нежный процесс души».

Исходя из предпосылки, что «мысль не выражается в слове, но совершается в слове», Выготский в результате своих наблюдений приходит к выводу, что «внутренняя речь есть в точном смысле речь почти без слов»7. Этот вывод обусловливается функциями и формами внутрен­ней речи. «Внутренняя речь,— пишет он, — оказывается динамическим, неустойчивым, текучим моментом, мелькающим между более оформленными и стойкими край­ними полюсами изучаемого нами речевого мышления: между словом и мыслью. Поэтому истинное ее значение и место могут быть выяснены только тогда, когда мы сделаем еще один шаг по направлению внутрь в нашем анализе и сумеем составить себе хотя бы самое общее представление о следующем и твердом плане речевого мышления.

Этот новый план речевого мышления есть сама мысль. Первой задачей нашего анализа является выде­ление этого плана, вычленение его из того единства, в ко­тором он всегда встречается. Мы уже говорили, что вся­кая мысль стремится соединить что-то с чем-то, имеет движение, сечение, развертывание, устанавливает отно­шение между чем-то и чем-то, одним словом, выполняет какую-то функцию, работу, решает какую-то задачу. Это течение и движение мысли не совпадает прямо и непо­средственно с развертыванием речи (т. е. разделением ее по отдельным словам, как выше пишет Выготский. — <296> В. 3.). Единицы мысли и единицы речи не совпадают. Один и другой процессы обнаруживают единство, но не тождество. Они связаны друг с другом сложными переходами, сложными превращениями, но не покрывают друг друга, как наложенные друг на друга прямые ли­нии»8.

Усеченный, редуцированный, предикативный и фак­тически внесловесный характер внутренней речи отнюдь не означает, что мышление осуществляется во внеязыковых  формах. Язык создает базу для мышления в фор­мах внутренней речи другими своими сторонами, теми же самыми, которые мы встречаем в мышлении глухоне­мых: структурными отношениями и типами членения своих элементов, формами, схемами построения речи. Все эти стороны языка несомненно накладывают свой от­печаток и на формы внутренней речи человека, говоря­щего на определенном языке. Это значит, что внутрен­няя речь не обладает универсальным характером, неза­висимым от структурных особенностей определенных языков, но, наоборот,  находится в прямой зависимости от этих последних.

Вместе с тем изложенная выше постановка вопроса отнюдь не лишает слова всех тех необходимых, чрезвы­чайно важных и по существу обязательных для звуково­го языка функций, которые оно выполняет. Вне слова нет звукового языка, внесшего свою важную лепту в созда­ние человеческого общества, сопровождавшего человечество  на протяжении всего его пути, давшего ему в руки мощное орудие своего прогресса. Вне слова не имеет реального существования и мысль. К этим конечным вы­водам приходит и Выготский после своего тонкого и тщательного анализа форм отношения языка и мышления. «Слово, лишенное мысли, — заключает он, — есть прежде всего, мертвое слово... Но и мысль, не воплотив­шаяся в слове, остается стигийской тенью, «туманом, звоном и зияньем», как говорит... поэт. Гегель рассматри­вал слово как бытие, оживленное мыслью. Это бытие аб­солютно необходимо для наших мыслей»9.

Слово — хранилище сокровищ человеческой культу­ры. Прав и другой поэт, когда говорит: <297>

Молчат гробницы, мумии и кости, —

Лишь слову жизнь дана:

Из древней тьмы, на мировом погосте,

Звучат лишь Письмена.

И нет у нас иного достоянья!

Умейте же беречь

 Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,

Наш дар бессмертный — речь.

(И. А. Бунин)

Заключая рассмотрение этого вопроса, мы, таким об­разом, имеем основание прийти к выводу, что отношение языка к мышлению может принимать различные формы и что понятийное мышление обязательно протекает в языковых формах, но не обязательно в словесных. Тем самым устанавливается абсолютная правильность об­щего положения Маркса и Энгельса о единстве (но не тождестве) языка и мышления. Более детальные и осно­ванные на экспериментальных данных исследования это­го вопроса, вскрывая большую сложность этих отноше­ний, уточняя и конкретизируя их, не только не противо­речат данному положению, но полностью подтверждают его. С другой стороны, отождествление языка со «звуковыми» словами приводит к неоправданному упроще­нию всей проблемы и не способствует ее более глубоко­му познанию.

Вместе с тем рассмотренная проблема наглядно по­казывает, как более углубленное и детальное изучение специальных проблем способствует уточнению методо­логических положений.

А. А. Леонтьев

ЯЗЫК КАК СОЦИАЛЬНОЕ ЯВЛЕНИЕ (К ОПРЕДЕЛЕНИЮ ОБЪЕКТА ЯЗЫКОЗНАНИЯ)

(Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. - Т. 35. Вып. 4. - М., 1976. - С. 299-307)

 

Все основные расхождения в онтологической, сущностной трактовке языка в конечном счете либо определяются тем или иным пониманием социальности, либо - при другом ходе рассуждения - в конечном счете приводят к тем или иным утверждениям относительно социальной природы языка. Сейчас нет ученых - мы имеем в виду не только лингвистов, но и других специалистов, занимающихся языком, например философов, психологов, этнографов,- которые отрицали бы социальный характер языка, не называли бы язык социальным явлением. Ярким примером может служить один из основоположников "общей семантики" С. Хаякава, весьма и весьма далекий от марксизма как по онтологическому пониманию языка, так и особенно по своей гносеологической концепции, в сущности противоположной позиции марксистско-ленинской гносеологии. Тем не менее в его основной книге [1] идея социальности языка занимает довольно большое место и весьма подробно обсуждается.

Все, конечно, зависит от того, как мы будем понимать социальность. Здесь следует сразу же отсечь то упрощенное и явно неприемлемое для советской науки ее понимание, согласно которому проблемы социальности сводятся исключительно к разного рода социальным взаимоотношениям говорящих индивидов, каждый из которых берется как внесоциальная реальность. Подобное понимание, особенно распространенное в некоторых зарубежных направлениях социолингвистики, в философском плане обычно связано либо с различными ответвлениями бихевиоризма, либо с экзистенциалистскими концепциями; в обоих случаях общество рассматривается только как социальная среда, в которой функционирует индивид, приспосабливаясь к ней, борясь с ней, реализуя в ней изначально скрытые в нем свойства, и т. д. Это понимание неоднократно критиковалось в работах советских лингвистов [2]. Характерно, что в настоящее время в США все чаще появляются работы, где авторы не только отходят от подобной трактовки, но и резко выступают против нее: сошлемся хотя бы на известную книгу Вацлавика, Бивена и Джексона "Прагматика человеческой коммуникации", где авторы особо подчеркивают неправильность рассмотрения общающихся людей как "искусственно изолированных монад" [3].

Но даже если понимать социальность не как внешнюю, а как внутреннюю характеристику языка, как его сущностное свойство, возможны два диаметрально противоположных подхода к ней. Первый в классическом виде представлен в "Курсе" де Соссюра и восходит к Э. Дюркгейму. Отвлекаясь от проблемы того, насколько творчески Соссюр подошел к Дюркгейму [4], все же следует признать, что для него язык является "достоянием общества", "отложением" (dépot) и лишь "отзывается в индивиде при использовании". Рассматривать язык "в человеке" - это, по Соссюру, "ложная точка зрения". "Язык не есть функция говорящего субъекта, он - продукт, пассивно регистрируемый индивидом" [5]. Это явно дюркгеймовский подход к социальным явлениям; продолжая свою мысль, Соссюр указывает, что язык, или "ассоциации, скрепленные коллективным согласием", "суть реальности, имеющие местонахождение в мозгу" [6]. Таким образом, социальное начало вносится в индивидуальную голову вместе с языком; психическое и физиологическое у Соссюра, как и у бесчисленных более поздних авторов, противопоставлено социальному. Полем взаимодействия социального и биологического (физиологического), социального и материального (например, акустического), социального и психического для всех этих авторов является индивидуальный человеческий мозг, индивидуальное сознание. В лучшем случае язык оказывается явлением разноприродным, в том числе социальным. Так, А. С. Чикобава определяет сложность языкового феномена следующим образом: "Мысль (явление психическое) находит воплощение в звуке (явление физическое), который служит средством общения языкового коллектива (явление общественное)". И далее: "Знаки языка... по материалу физические, по назначению - социальны" [7].

Думается, что, поскольку мы выдвигаем язык как самостоятельный и. целостный предмет научного исследования, мы не можем удовлетвориться подобным "разнесением" его по разным полочкам и соответственно "епархиям" разных наук. Перед нами стоит существенная методологическая задача, вытекающая из диалектико-материалистического принципа монизма: говоря словами Маркса, "разнородные вещи должны рассматриваться как соответственные выражения одного и того же общего им всем, единого элемента", как "различные выражения одной и той же субстанции" [8]. Мы должны вскрыть "внутреннюю необходимость" (Гегель) нашего предмета, показать, в каком отношении различные лежащие "на поверхности" феномены языка находятся друг к другу и к той целостности, которую образует язык. Как совершенно правильно отмечалось в докладе В. Н. Ярцевой, Г. В. Колшанского, Ю. С. Степанова и А. А. Уфимцевой "Основные проблемы марксистского языкознания", "определение... модуса существования языка как целостного феномена... остается одной из тех проблем, которую предстоит решить в свете марксистской теории языка" [9].

Совершенно очевидно, что подобный - второй - подход возможен, только если мы будем подходить к анализу языка во всеоружии диалектического метода, если мы будем последовательно использовать весь понятийный аппарат, выработанный марксистско-ленинской философской наукой, а не ограничиваться, как это иногда еще случается, простой иллюстрацией на материале языка наиболее общих диалектических принципов, порою понимаемых к тому же упрощенно. Реальная методологическая проблема - не в "антиномиях" языка, не в поисках путей, как преодолеть в научном анализе его якобы существующую внутреннюю противоречивость, а в том, как понять его единство и целостность, не уходя в то же время от конкретного анализа языковых фактов, понять сами эти факты как часть целого - языка и сам язык - как часть еще более общего целого - общественной практики человечества, в ходе которой он только и может выполнять свою основную задачу - быть "непосредственной действительностью мысли" [10] и одновременно "важнейшим средством человеческого общения" [11].

Одной из важнейших категорий, необходимых для анализа языка в указанном плане, является категория субстанции. Распространенным толкованием этого понятия является как раз антиномическое противопоставление внеязыковой субстанции и языковой формы, "наложенной" на эту субстанцию. Между тем такое толкование философски неудовлетворительно, как убедительно показано Л. К. Науменко в его книге "Монизм как принцип диалектической логики". При таком толковании смешиваются совершенно различные понятия - субстанции и субстрата. Охарактеризуем их различие (применительно к языку) словами самого Л. К. Науменко: "Под субстратом следует понимать материал, лингвистически нейтральный, чуждый определенности языка. Действительно, ни физика, ни психология не могут рассказать о лингвистической форме. Этот субстрат действительно внешен и чужд лингвистике и ее предмету... Под субстанцией же следует понимать субстрат, способный к самодвижению, к сообщению себе в процессе развития соответствующей формы. Форма в этом случае выступает как структура содержания, как исторически определенный и конечный способ существования субстанции в данных условиях" [12].

Материальные компоненты языка, в частности система физиологических предпосылок речевой деятельности, - это именно субстрат, а не субстанция языка. Подлинной субстанцией языка является "общественный процесс... Звуковая материя есть звук, вовлеченный в процесс общения, т. е. производства и обмена мыслей, есть материя, ставшая формой... Язык есть материальное, звуковое инобытие мыслящего и общающегося коллектива, подобно тому как система стоимостных отношений есть вещественное инобытие общественного отношения" [13].

Л. К. Науменко совершенно прав в том, что субстрат языка, физиологический и вообще биологический компонент языковой способности принципиально чужд сущности языка. Неправомерно искать субстанцию языка в физиологических процессах и вообще рассматривать психическое, и прежде всего человеческое сознание как своего рода идеальный эпифеномен, возникающий на материальной базе физиологических процессов и локализуемый в индивидуальном мозгу. Между тем именно так полагает, например, акад. В. М. Глушков, объявивший психологию наукой о явлениях, а физиологию - наукой о сущностях: "Мышление изучают разные науки: психология - феноменологически, нейрофизиология - онтологически" [14].

Сказанным мы, естественно, ни в коей мере не хотим утверждать, что психическое независимо от физиологического, что психика не является функцией мозга. Но реальные отношения психологии и физиологии гораздо сложнее, чем это представляется непсихологам, в том числе лингвистам и даже многим физиологам. Их нельзя вскрыть, если мы будем оперировать только процессами, происходящими внутри индивида и при этом рассматривать человека вне предметной деятельности его в мире, т. е. только на уровне внутримозговых процессов. Как говорит по этому поводу А. Н. Леонтьев, "анализ деятельности на психофизиологическом уровне... неизбежно абстрагируется от ее детерминации как системы, порождаемой жизненными отношениями... Только физиологические системы функций осуществляют перцептивные, мнемические, двигательные и прочие операции. Но... операции не могут быть сведены к этим физиологическим системам. Операции всегда подчинены объективно-предметным, т. е. экстрацеребральным, отношениям" [15]. Решение этой проблемы "лежит в анализе движения системы предметной деятельности в целом, в которую включено и функционирование телесного субъекта - его мозга, его органов восприятия и движения" [16]. Кстати, еще И. П. Павлов указывал, что психология уясняет "общие конструкции психических образований, физиология же на своем этапе стремится продвинуть задачу дальше - понять их как особое взаимодействие физиологических явлений" [17]. Иными словами, психическое - не "феноменология", надстроенная над физиологической "онтологией", не внешнее проявление физиологических закономерностей, а та "общая конструкция", в фундаменте которой лежат физиологические процессы.

В марксистско-ленинской философии неоднократно ставился, и очень остро, вопрос о том, что психическое, в частности мышление и сознание, не может быть понято вне обращения к его предметности и вне обращения к его социальной природе. Так, К. Р. Мегрелидзе еще в 30-х годах писал: "Не из чувственности человека следует исходить, объясняя формы человеческого сознания и мышления; наоборот, чувственность нужно рассматривать с точки зрения социальной действительности и истории... Вовсе не чувство и данные чувств являются исходным положением марксистской теории познания и теории опыта... Отправным пунктом здесь, как и во всем мировоззрении марксизма, является человек, но не как природно-биологическое существо, а человек в его промышленно-социальном бытии и в его истории" [18].

В этой связи стоит обратиться к недавно вышедшей в ФРГ книге западноберлинского психолога-марксиста Клауса Хольцкампа "Чувственное познание", где проблема языка освещена очень интересно. Автор вводит, в частности, различение собственно языковых, или символических, значений, значений предметов ("вещественные предметные значения") и "личностных предметных значений". "Восприятие значений всегда есть понимание опосредствованной связи между вещными и личностными предметными значениями, причем воспринимающий человек включен в социальные отношения производства", - пишет он [19]. В книге Хольцкампа чрезвычайно четко поставлен вопрос о сущностной природе языка, и, хотя не со всеми его оценками и утверждениями можно безоговорочно согласиться, пройти мимо этой книги лингвист, тем более философ языка, думается, не может.

Изложенный выше подход к проблеме субстанции языка требует в свою очередь определенной трактовки понятия идеального. Конечно, идеальное не есть нечто вырастающее в каждой отдельной голове на базе материального, в том числе физиологического; проблема идеального и материального, в том числе и в языке, не может решаться вне анализа социальной деятельности, в которую это материальное включено. По удачному выражению того же К. Р. Мегрелидзе, "каждая индивидуальная голова есть орган общественной мысли". Это оказывается возможным потому, что идеальное "непосредственно существует только как форма (способ, образ) деятельности общественного человека, т. е. вполне предметного, материального существа, направленный на внешний мир. Поэтому, если говорить о материальной системе, функцией и способом существования которой выступает идеальное, то этой системой является только общественный человек в единстве с тем предметным миром, посредством которого он осуществляет свою специфически человеческую жизнедеятельность. Идеальное ни в коем случае не сводимо на состояние той материи, которая находится под черепной крышкой индивида... Идеальное есть особая функция человека как субъекта общественно-трудовой деятельности, совершающейся в формах, созданных предшествующим развитием" [20]. Поэтому проблема идеального и проблема социального неразрывны; язык есть то, в чем опредмечен и закреплен идеальный образ, но сам этот образ возникает не в индивидуальной познавательной активности человека, а в общественно-трудовой его деятельности.

Но вернемся к приведенной ранее цитате из книги Л. К. Науменко. Думается, что в этой, цитате есть одно неточное положение (оно встречается в разных вариантах и на других страницах этой книги). Речь идет о том, что субстанцией языка автор считает деятельность познания и деятельность общения, причем само общение определяется как "производство и обмен мыслей". Л. К. Науменко совершенно правильно пишет, что необходимо "рассмотреть системно... сам язык как элемент некоторой более широкой системы, которая и сообщает ему определенность - сущность... Не "точка зрения" ученого на язык определяет его сущность, но практика мышления и общения человеческого коллектива" [21], но на этом он почему-то останавливается, не показывая, как процессы общения в свою очередь включены в общую систему предметной деятельности человека. Здесь как раз представляется более точной позиция Хольцкампа, для которого общение опосредствовано и вещественно-предметными, и символическими значениями, и позиция авторов цитированного выше доклада, где, в частности, говорится: "Мало учитывается факт, что язык является той социальной формой человеческой деятельности, посредством которой целенаправленно практически преобразуются вещи объективной действительности" [22].

Очевидно, что для более ясного ответа на вопрос о субстанции языка необходимо, во-первых, понять само общение как практическую деятельность по преобразованию объективной действительности. Еще в "Немецкой идеологии" говорится, что марксистское "понимание истории заключается в том, чтобы, исходя именно из материального производства непосредственной жизни, рассмотреть действительный процесс производства и понять связанную с данным способом производства и порожденную им форму общения" [23]. Позже, в "Экономических рукописях 1857-1859 гг.", вводится понятие "отношений общения" как "перенесенных" производственных отношений [24]. Не вдаваясь в более детальный анализ того, как понимали Маркс и Энгельс общение [25], укажем только на один, но фундаментально важный момент: для Маркса и Энгельса общение или "действительноеобщение" - это то, в чем "проявляются и утверждают себя непосредственно" "коллективнаядеятельность иколлективноепользование" [26], это необходимый компонент и условие общественно-трудовой деятельности вообще, и именно здесь лежит ключ к пониманию сущности языка. Общение неразрывно с деятельностью уже по своей природе и по своему происхождению, и "общение в свою очередь определяет производство и потребность" [27].

Необходимо, во-вторых, правильно понимать и сущность мышления (мы имеем в виду философское, а не конкретно-психологическое понятие). Очень часто оно трактуется как вербальное познание: за известной сентенцией "язык - орудие мышления" нередко стоит мысль, что мышление осуществляется лишь при помощи или в основном при помощи языка и даже что мышление есть теоретическое созерцание, осуществляемое и закрепляемое в формах языка. Гегель и Маркс думали иначе: для Гегеля мышление "деятельно во всем человеческом и сообщает всему человеческому его человечность" [28]. Как отмечает Э. В. Ильенков, "мышление, о котором говорит Гегель, обнаруживает себя в делах человеческих отнюдь не менее очевидно, чем в словах, в цепочках терминов, в кружевах словосочетаний. Более того, в реальных делах человек демонстрирует подлинный способ своего мышления гораздо более адекватно, чем в своих повествованиях об этих делах [29]. Одним словом, "язык (речь) неединственнаяэмпирически наблюдаемая форма, в которой проявляет себя человеческое мышление" [30]. Ср. известную фразу Маркса об "овеществленной силе знания" из "Экономических рукописей 1857-1859 гг." [31].

Отсюда необходимо - для наших целей - более широкое понимание мышления и логики как науки о мышлении. По Гегелю, логика есть "наука о вещах, постигаемых в мыслях", и к "объективным мыслям" (проявлениям предметного мышления) следует причислять также и формы, которые рассматриваются в обычной логике и считаются обыкновенно лишь формамисознательногомышления" [32]. В. И. Ленин, раздумывая над Гегелем, увидел рациональное зерно его концепции в том, что "логика есть учение не о внешних формах мышления, а о законах развития... всего конкретного содержания мира и познания его" [33]... Одним словом, мышление есть единый, целостный процесс, и так называемое "языковое" мышление, мышление при помощи "форм, рассматриваемых в обычной логике" и при помощи языка, нельзя понять вне всей этой целостной системы познавательной и одновременно продуктивной деятельности.

Здесь мы столкнулись слова с той же проблемой, которая вскользь затронута в приведенной ранее цитате из книги Л. К. Науменко. Напомним, что там говорится о языке как "инобытии" мыслящего и общающегося коллектива.(Кстати, этот гегелевский термин есть у Маркса.) В нашем случае мы имеем дело с логическими формами, которые хотя, по известной мысли В. И. Ленина, и являются результатом практической деятельности, но в известном смысле независимы от нее. Маркс, излагая "Энциклопедию" Гегеля в "Экономическо-философских рукописях 1844 г.", написал: "Логика - деньги духа" [34]. Это очень емкий и точный образ: точно так же, как в деньгах заключена стоимость, в формах логики заключено мышление; но как они заключены? Каким образом возможно "инобытие" деятельности в каких-то застывших формах, внешних по отношению к самой деятельности, обслуживающих ее, но не содержащих ее в себе?

Чтобы ответить на этот вопрос, фундаментально важный и для понимания языка, нам придется обратиться к понятию "превращенной формы", неоднократно встречающемуся на страницах "Экономических рукописей" и "Капитала".

Особенность "превращенной формы", "отличающая ее от классического отношения формы и содержания, - как пишет М. К. Мамардашвили, - состоит в объективной устраненности здесь содержательных определений: форма проявления получает самостоятельное "сущностное" значение, обособляется и содержание заменяется в явлении иным отношением, которое сливается со свойствами материального носителя (субстрата) самой формы... и становится на место действительного отношения. Эта видимая форма действительных отношений, отличная от их внутренней связи, играет вместе с тем - именно своей обособленностью и бытийностью - роль самостоятельного механизма в управлении различными процессами на поверхности системы. При этом связи действительного происхождения оказываются "снятыми" в ней... Прямое отображение содержания в форме здесь исключается" [35]. Пример - денежная форма, которая является превращенной товарной формой. Иными словами, реальные связи и отношения, проявляющиеся в предметной деятельности, как бы проецируются на какой-то иной предмет, внешний по отношению киданной системе отношений; но, проецируясь, они преобразовываются, "снимаются" в философском смысле слова, переплетаются с собственными свойствами этого предмета (квазиобъекта) и выступают тоже как его свойства и признаки. Поэтому возникает огромной важности гносеологическая. задача: при анализе квазиобъекта как превращенной формы действительных связей и отношений отделить то в нем, что идет от его собственной специфики, его признаков и свойств, и то, что "перенесено" на него и преобразовано в нем.

Язык есть система как раз подобных квазиобъектов - языковых знаков, где на место реальных отношений подставлена их видимая форма, где реальные свойства и отношения предметов и явлений действительности, актуализируемые в деятельности с этими предметами и явлениями, оказываются снятыми, перенесенными на новые (языковые) объекты, специфический субстрат, и восполненными предметностью и свойствами языка. Как и в ряде других случаев, здесь эта предметность квазиобъектов дает повод к возникновению мнимостей сознания: мы порой непосредственно соотносим квазиобъект с предметами и явлениями внешнего мира, забывая, что между ними нет прямой и однозначной соотнесенности и что полноценный научный анализ природы квазиобъекта требует ввести, как это впервые сделал Маркс, "особое звено: целостную систему содержательных общественных связей, связей обмена деятельностью между людьми, складывающихся в дифференцированную и иерархическую структуру" [36]. Имея, по Марксу, "чувственную природу", будучи "материалом, с которым работает мыслитель" [37], язык, языковый знак в то же время выступает как "тело" идеального образа, который "требует для своего осуществления вещественного материала, в том числе языка" [38]. Но напомним, что "идеальное, как форма человеческой деятельности, и существует только в деятельности, а не в ее результатах" [39]; любая попытка "остановить" эту диалектику предметности и деятельности, приписав языку некую абстрактную "идеальность", приводит - как к своему логическому концу - к знаковому или языковому фетишизму [40] , который так характерен для некоторых направлений современной научной мысли.

Очень важно еще раз подчеркнуть, что эквивалент языкового знака в обыденном сознании говорящих, их знание о своем языке, ни в коей мере не является языком в его сущности, не является предметом науки о языке и тем более единственным материалом для анализа его сущностных характеристик. Субстанция языка - социальная деятельность - лишь отраженно и в значительной степени искаженно представлена в сознании носителя языка, и поэтому задача языковеда - сделать то, чего не может сделать "рядовой" носитель языка - проникнуть за эту видимость, вскрыть то, что лежит в основе субъективного представления о языке - его субстанциональные характеристики [41].

Между тем в современной лингвистике очень большое место занимает анализ с точки зрения "обыденного сознания", о чем удачно сказано в указанной книге А. М. Коршунова.

Таким образом, язык не просто и социален и психичен или тем более физиологичен; его субстанция социальна. Именно эта мысль выражена в известных словах Маркса о том, что язык "есть практическое, существующее и для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого действительное сознание" [42], - ведь в других работах Маркса и Энгельса, да и на других страницах "Немецкой идеологии" последовательно и четко подчеркивается объективно-предметная природа сознания, его генетическая и функциональная связь с социальной деятельностью.

Следовательно, в анализе структуры языка мы также должны попытаться провести эту общую точку зрения, рассматривая внутреннее "устройство" языка как своеобразную (перенесенную) форму предметных свойств и отношений действительности, познаваемых, отражаемых и закрепляемых в социальной деятельности человека. По существу именно этот тезис выдвигается в цитированном ранее докладе четырех авторов, где указывается, что "деятельностный аспект языка... детерминирует не только содержательные категории языка... но и в определенной мере, опосредованно, его внутреннее строение" [43]. Аналогичные мысли можно найти и в ряде других работ советских философов и лингвистов.

Каким же образом возможно это сделать, каков тот путь анализа, который дозволит нам конкретизировать выдвинутое общее положение в реальном языковом материале?

По-видимому, таких путей по крайней мере два. Назовем их условно генетическимифункциональным. Естественно, что это разделение условно - это именно разные пути анализа, имеющие своим предметом одну реальность, одну субстанцию. Остановимся далее только на втором из указанных путей.

Подход через абстрактную структуру языка, взятую вне ее использования для познания и общения, вне деятельности познания и общения, не может привести нас к желаемым результатам. Следовательно, мы должны найти такую основную единицу, которая была бы "единицей" в смысле, например, Л. С. Выготского, а не "элементом", т. е. сохранила бы в себе содержательно-функциональные характеристики целого - субстанции языка - и в то же время допускала дальнейший анализ в плане собственно лингвистическом. Такой единицей является только высказывание, взятое не только в его формальном, но и прежде всего функциональном аспекте.

Эта идея не нова. Еще В. Н. Волошинов, как известно, писал: "Действительной реальностью языка - речи является не абстрактная система языковых форм и не изолированное монологическое высказывание и не психофизиологический акт его осуществления, а социальное событие речевого взаимодействия, осуществляемое высказыванием и высказываниями... Отсюда следует, что методологически обоснованный порядок изучения языка должен быть таков: 1) формы и типы речевого взаимодействия в связи с конкретными условиями его; 2) формы отдельных высказываний, отдельных речевых выступлений в тесной связи с взаимодействием, элементами которого они являются...; 3) исходя отсюда, пересмотр форм языка в их обычной лингвистической трактовке" [44]. Позже ("Слово в романе") М. М, Бахтин подчеркивал, что "внешние признаки, лингвистически наблюдаемые и фиксируемые, не могут быть сами поняты и изучены без понимания их интенционального осмысления... Если мы до конца отвлечемся от этой направленности, то у нас в руках остается обнаженный труп слова" [45]. Детальный анализ функционально-лингвистического статуса высказывания в указанном плане можно найти в работах В. Г. Гака и ряда других советских ученых [46].

Подводя итог всему содержанию нашей работы, укажем на следующее. В дальнейшей разработке вопроса о сущностных характеристиках языка необходимо учитывать следующие моменты: а) подход к языку не как к абстрактной системе, а прежде всего как к перенесенной форме социальной деятельности; таким образом, проблема социального в языке, как и многие другие нерешенные проблемы, может быть поставлена через анализ деятельности; б) подход к языку с позиции историзма, но не узко понимаемого (развитие языка как системы), а с той точки зрения, которая четко выражена в известных словах В. И. Ленина об истории языка как источнике теории познания - точки зрения, не отделяющей проблему историзма в языке от проблемы развития сознания, мышления и общения, вообще от проблемы развития общественной практики; в) четкое осознание того факта, что подход к языку без последовательно социального его осмысления, с позиции изолированного индивида, чреват подменой проблемы субстанции проблемой субстрата и в конечном счете логически приводит к поискам сущности языка внутри понятий и методов самой лингвистической науки, т. е. неопозитивизму; г) в частности, такое осмысление должно распространяться на наше понимание идеальности языка - в противном случае мы приходим к вульгарному материализму, ища в индивидуальной голове то, чего в ней нет, и приписывая явлениям статус сущностей.

Развивая сказанное в область собственно лингвистического анализа, нам представляется наиболее перспективным поиск в области лингвистической теории высказывания, находящейся сейчас в процессе становления.

 

Литература

1. Hayakawa S. I. Language as Thought and Action. 2-nd ed. N.Y., 1964.

2. Си., например, Будагов Р. А. История слов в истории, общества. М., 1971, с. 63.

3. Watzlawick P., Beavin J., Jackson D. Pragmarics of Human Communication. N.Y., 1967.

4. См. Слюсарева Н. А. Теория Ф. де Соссюра в свете современной лингвистики. М., 1975, с. 42, 104.

5. Де Соссюр Ф. Курс общей лингвистики. М., 1933, с. 38.

6. Там же, с. 39.

7. Чикобава А. С. О философских вопросах языкознания. - "Всесоюзная научная конференция по теоретическим вопросам языкознания. Тезисы докладов и сообщений пленарных заседаний". М., 1974, с. 146, 151.

8. Маркс К. и Энгельс Ф. Собр. соч., т. 26, ч. III, с. 129, 132.

9. Ярцева В. Я., Колшанский Г. В., Степанов Ю. С., Уфимцева А. А. Основные проблемы марксистского языкознания. М., 1974, с. 10.

10. Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., т. 3, с. 29.

11. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 25, с. 258.

12. Науменко Л. К. Монизм как принцип диалектической логики. Алма-Ата, 1968, с. 230.

13. Там же, с. 234, 235.

14. Глушков В. М. Искусственный интеллект. - "Литературная газета", 1976, № 1, с. 11.

15. Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1975, с. 120, 121.

16. Там же, с. 122.

17. Павлов Я. Я. Павловские среды, т. I, М., 1934, с. 249, 250.

18. Мегрелидзе К. Основные проблемы социологии мышления. Изд. 2. Тбилиси, 1973, с. 202, 203.

19. Holzkamp K. Sinnliche Erkentniss. Frankfurt a/M., 1973, р. 193; Леонтьев А. А., Леонтьев А. Н. Об одной психологической концепции чувственного познания. -"Вопросы психологии*, 1975, № 4.

20. Ильенков Э. В. Идеальное. - "Философская энциклопедия", т. 2, М., 1962, с. 221. См. также Ильенков Э. Б. Диалектическая логика. М., 1974.

21. Науменко Л. К. Монизм как принцип диалектической логики, с, 236, 237.

22. Ярцева В. Н. и др. Указ, соч., с. 14.

23. Новая публикация первой главы "Немецкой идеологии". - "Вопросы философии", 1965, № 10, с. 100.

24. Маркс К. и Энгельс Ф. Собр. соч., т. 46, ч. I, с. 46.

25. См. Леонтъев А. А. Психология общения. Тарту, 1974.

26. Маркс К. и Энгельс Ф. Собр. соч., т. 42, с. 118.

27. Там же, т. 3, с. 440.

28. Гегель В. Ф. Соч., т. I, с. 18.

29. Ильенков Э. Б. Диалектическая логика, с. 127.

30. Там же.

31. Маркс К. и Энгельс Ф. Собр. соч., т. 47, ч. II, с. 215.

32. Гегель В. Ф., Соч., т. I, стр. 52.

33. Ленин. В. И. Полн. собр. соч., т. 29, с. 84.

34. Маркс К. и Энгельс Ф. Собр. соч., т. 42, с. 156.

35. Мамардашвили М, К, Форма превращенная. -"Философская энциклопедия", т. 5, М., 1970, с. 387.

36. Мамардагивили М. К. Анализ сознания в работах Маркса. - "Вопросы философии", 1968, № 6, с. 17.

37. Маркс К. и Энгельс Ф. Собр. соч., т. 42, с. 125.

38. Ильенков Э. В. Диалектическая логика, с. 200.

39. Там же, с. 201 (курсив Э. Б. Ильенкова).

40. См. Коршунов А. М, Теория отражения и творчество. М., 1971, с. 180, 181.

41. См. Леонтъев А. А. Знак и деятельность. - "Вопросы философии", 1975, № 10.

42. Маркс К. и Энгельс Ф. Собр. соч., т. 3, с. 29.

43. Ярцева В. Н. и др. Указ, соч., с. 14.

44. Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка. Л., 1929, с. 113,114.

45. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975, с. 105.

46. См., например: Гак В. Г. Высказывание и ситуация. - "Проблемы структурной лингвистики. 1972". М., 1973; Торсуева И. Г. Теория высказывания и интонация. - "Вопросы языкознания", 1976, № 2, и др.