Е. С. Кубрякова

Эволюция лингвистических идей

во второй половине XX века (опыт парадигмального анализа)

I. Задачи настоящей работы

Настоящий раздел мыслится как попытка представить эво­люцию лингвистической мысли во второй половине XX в. и осо­бенно — в два ее последних десятилетия. В то же время эта рабо­та не представляет собой собственно историографической рабо­ты — ее задача одновременно и более сложна и белее скромна. Не претендуя на то, чтобы восстановить историю идей в области лингвистики в указанный период во всех деталях, она ставит сво­ей целью отразить лишь самые очевидные изменения, коснувшие­ся теоретических воззрений этой науки и ее принципиальных установок, установить основные линии ее развития и в конечном счете— показать, что наиболее перспективным взглядам, сло­жившимся к настоящему моменту, присущ некий общий "стиль мышления" (Ю. С. Степанов).

Для того, чтобы это продемонстрировать и аргументиро­вать мнение о том, что современную ситуацию в лингвистике от­личает не только разнообразие взглядов и не только действи­тельное множество представленных здесь концепций, гипотез и теорий, но и некое внутреннее единство, мы обращаемся к поня­тию научной парадигмы знания, введенному уже более трех деся­тилетий тому назад Т. Куном и получившему с тех пор самые

145

разные интерпретации. Мы пытаемся осветить особенности на­стоящего периода, рассмотрев его истоки и предтечи, для чего, с одной стороны, анализируем основания понятия парадигмы на­учного знания и стремимся по мере сил и возможностей уточнить его, придавая ему более определенный и конкретный характер. С другой стороны, определяя наше время как эпоху постгенерати-визма, мы пытаемся осветить отправные особенности самого ге-неративизма, применяя по отношению к нему понятие парадиг­мы знания в том виде, в каком оно сложилось для нас в процессе его анализа и модификации.

Соответственно общему замыслу работы в ней, таким об­разом, анализируется понятие парадигмы знания (2 часть), после чего следует опыт парадигмальнои характеристики генеративной грамматики за 35 лет ее существования и особенно — в послед­ние годы — и описывается суть и характер так называемой "хом-скианской революции" (3 часть) с тем, чтобы в последней, четвер­той части работы попытаться дать представление о постгенеративизме и выделить в нем некие общие черты, продемонстриро­вав в заключение возможности интерпретировать сложившиеся к настоящему моменту взгляды в терминах научных парадигм, мо­тивированных выше и позволяющих, по нашему мнению, устано­вить как определенные точки соприкосновения ряда современ­ных теорий, так и их несомненные отличительные черты и ориги­нальность.

Характеризуя облик современной лингвистики — теорети­ческой лингвистики в конце XX века, — предстоит ответить на вопросы исключительной сложности. В их число входят и вопро­сы о том, в каком направлении развивается лингвистика и какие она ставит перед собой задачи, и вопросы о том, как вписывается она сама в науку на исходе XX века, и наконец, о том, какие наи­более яркие тенденции присущи ей сегодня и какие научные шко­лы ее представляют. Одной из самых сложных проблем, возника­ющих в связи с поставленной задачей, оказывается также пробле­ма внутреннего единства или же, напротив раздробленности лин­гвистики, т. е. вопрос о том, можно или нельзя усматривать за явным разнообразием существующих ныне школ и течений, за множеством разных концепций о языке, нечто принципиально

146

единое, и в каких терминах может быть описано это положение дел.

В работах историографического плана оценка современно­го состояния лингвистики выступает в достаточно противоречи­вом виде. Признавая существование разных теорий языка и раз­ных направлений, развивающих эти теории, историографы дела­ют из этого противоположные выводы. В то время как одни уче­ные пессимистически оценивают сложившееся состояние дел и, подчеркивая раздробленность современной лингвистики, полага­ют, что она вступила в фазу стагнации (ср. [Beaugrande 1991, 2 и ел.]), другие ученые расценивают наличие альтернативных взгля­дов на язык как явление положительное, а постоянную смену мнений— как ее постоянный признак [Banner 1983]. Исходя из того факта, что сегодня "мы имеем не монолитную лингвистику, а разнообразие теорий более частного порядка, основанных на различных сферах данных, на различных философских позициях и обладающих разными конечными целями", а также утверждая, что лингвистику отличает "обреченность на плюрализм мнений", ученые приходят вместе с тем к выводу о том, что подобное по­ложение дел не таит в себе особой опасности: разные концепции могут и должны поддерживать каркас общего языкознания [Демьянков 1989, 13 и 15]. Естественно, что если бы речь шла ис­ключительно о разногласиях в оценочном плане, т. е. о том, хо­рошо или плохо существование различных подходов к описанию языка, можно было бы просто присоединиться к той или иной точке зрения и привести дополнительные аргументы в защиту одной из них. Но ведь главное заключается, по всей видимости, отнюдь не в этом. Гораздо важнее определить адекватность, эф­фективность и полезность самих представленных теорий, факт их конгруэнтности друг другу, взаимодополнительности или же, на­против, несовместимости, взаимоисключительности. Но для то, чтобы совершить это, надо обратиться к теоретическим основа­ниям выдвигаемых концепций, понять те принципы, которым они следуют. Вопросом первостепенной важности становится тогда вопрос о том, так ли уж велики на самом деле исходные до­пущения отдельных теорий и не наблюдается ли в действительно­сти некое глубинное сходство в понимании языка и закономерно­стей его организации?

147

Интуитивно кажется во всяком случае, что за внешним разнообразием существующих теорий и разными формулировка­ми конечных целей лингвистических исследований все же про­ступает определенная общность в "стилях мышления" о языке (Ю- С. Степанов) и одной из задач настоящей работы и стано­вится выявление и описание отличительных особенностей этого стиля, а следовательно, выделение такой системы исходных до­пущений лингвистических исследований, которая признается значительным большинством работающих в этой области уче­ных. Соответственно, в завершающей части настоящей работы мы хотим продемонстрировать, что в своей научной деятельнос­ти специалисты следуют на современном этапе развития науки о языке определенным теоретическим и методологическим уста­новкам, которые, вместе взятые, образуют для них некую исход­ную систему предпосылочных знаний (Г.-Г. Гадамер) — отправ­ную базу их построений.

Перед тем, как перейти к характеристике указанной систе­мы взглядов, которая, как кажется, свидетельствует о наступив­шем сближении позиций целого ряда различных школ, а также для того, чтобы вынести суждение о том, отражает или нет по­добное сближение начало формирования новой парадигмы науч­ного знания (постгенеративизма), представляется необходимым сосредоточить дальнейший анализ на решении двух разных про­блем. Одной из них является методологическая проблема; касаю­щаяся применимости понятия парадигмы знания в лингвистике, другой — истоков сложившейся ситуации и, прежде всего, роли в ней генеративной грамматики.

Ведь если признавать, что некое содержательное единство внутри отдельной дисциплины существует, а также признавать, что такое единство познавательной перспективы как-то связано с существованием определенной дисциплинарной матрицы, или парадигмы научного знания, трактуемой в расширительном смысле [см. Степанов, Проскурин 1993, 16], возникает, безуслов­но, и вопрос о том, совместимо ли понятие единой парадигмы знания с существованием нетождественных теорий о сути языка и можно ли вообще считать, что наличие общей парадигмы знания не исключает более частных разночтений у разных направлений одной науки. Ясно, что ответ на этот вопрос зависит от того, ка-

148

кое конкретное содержание вкладывается при этом в концепт па­радигмы знания и что считается главным стержнем такой пара­дигмы. Поскольку обращение к этому понятию в методологичес­ких и историографических исследованиях приобрело в настоящее время повсеместный характер, а в понимании термина сущест­вует немало противоречивого и спорного, нам кажется необходи­мым вернуться еще раз к самому понятию парадигмы научного знания и четко сформулировать, что имеется в виду при употреб­лении этого термина в лингвистике. Специальное рассмотрение этого понятия составит вследствие указанных причин вторую часть нашей работы.

В оценке современного состояния лингвистики существует еще одна серьезная проблема — ее отношение к генеративной грамматике и тому вкладу в развитие теоретической лингвисти­ческой мысли, который связан именно с этой научной школой. Во многих работах обзорного и/или историографического жанра выявилась тенденция трактовать все успехи современной лингви­стики и все ее достижения как связанные с порождающей грам­матикой . Наиболее известной работой такого плана является че­тырехтомное издание Ф. Ньюмейера [Newmeyer 1988-1989], а также его предшествующие работы (ср. также [Grewendorf, Hamm, Sternfeld 1987] и рец. на эту книгу [Bierwisch 1988]).

В издании Ньюмейера вся современная лингвистика и все ее достижения рисуются как связанные исключительно с генера­тивным направлением и развивающиеся в духе тенденций, зало­женных трансформационными и порождающими грамматиками в США. Не случайно поэтому, что многие проблемы лингвисти­ки, интересующие специалистов других направлений (например, весь круг проблем, связанных с типологической или историчес­кой проблематикой), вообще не нашел в этом издании никакого упоминания (ср. [Watkins 1989]). Отождествлять современную лингвисту с генеративизмом склонны и другие авторы. Так, в мо­нографии [Riemsdijk, Williams 1986] принципы генеративной грамматики выдаются за общие основы грамматической теории. Протестуя против такого видения современного языкознания, специалисты справедливо упрекают Ф.Ньюмейера и других авто­ров аналогичных обзоров за их нежелание подвергнуть анализу другие альтернативные подходы к описанию языка и выступают

149

против неправомерного отождествления общих теорий языка с генеративизмом (см., например, [Beaugrande 19.91, 369 и ел.; Bier­wisch 1988, 427 и ел.]).

Очевидно, таким образом, что без подлинного понимания роли и места генеративного направления по сравнению с други­ми представленными в настоящее время концепциями языка ха­рактеристика существующей сегодня ситуации попросту невоз­можна. Особая, третья часть настоящей работы и будет посвяще­на поэтому генеративной грамматике. Однако, уже здесь, предва­ряя последующее изложение, мы считаем целесообразным выска­зать по данному поводу следующие соображения.

Ни одно лингвистическое направление еще не вызывало в Истории этой науки такого бурного и такого неоднозначного ре­зонанса. Широко обсуждавшееся на международных встречах и конгрессах, неоднократно освещавшееся в специальной литера­туре, оно по-прежнему является как мишенью для острейшей критики, так и и предметом восторженного приятия.

К тому же интерес к генеративной грамматике (далее — ГГ) уже давно вышел за пределы собственно лингвистики. Есте­ственно, что уже по одной этой причине дать общую картину те­оретической лингвистики вне анализа роли в ней ГГ нереально.

Как указывают многие специалисты, примерно с конца 50-х гг. модель трансформационной грамматики Н. Хомского предопределяла за рубежом основное направление лингвистиче­ских работ, а с 1964 г. по 1975 она занимала в мире господствую­щее положение, благодаря чему этот период в истории языкозна­ния именуется обычно генеративным, хотя и, действительно, не все методы этого времени связаны с порождающей грамматикой; с середины 70-х гг. , однако, конкурирующие с генеративным на­правлением течения постепенно набирают большую силу и начи­нают играть свою роль, выступая либо наряду с ГГ, либо даже в прямой оппозиции к ней. Ср. [Droste, Joseph 1991; Демьянков 1989, II; Nuyts 1993]. Именно с середины — конца 70-х гг. методо­логи языкознания начинают говорить об эпохе постгенеративизма. Само же существование определенного периода доминирую­щего положения генеративизма на арене лингвистических иссле­дований никем не отрицается. Это означает, помимо всего проче­го, что в содержательном определении и обозначении нуждается

150

именно постгенеративный период. В центре нашего внимания оказываются тоже два последних десятилетия.

Мнение о лидирующем положении в мире ГГ разделялось и в отечественном языкознании. Вопреки официозной точке зре­ния с ее полным неприятием трансформационно-порождающей грамматики здесь, по всей видимости, все же соглашались с мне­нием о том, что "... генеративная теория приобрела ныне статус отдельного — и по сути дела ведущего в современной лингвисти­ке — направления" [Звегинцев 1972, 5]. Да и появление трансфор-мационно-генеративной грамматики рассматривалось как явный шаг вперед по сравнению с традиционной и структурной грамма­тикой [Бархударов 1976]. Отмечая, что появление новых моделей описания языка в 60-е гг. знаменовало радикальное переключе­ние лингвистических интересов с одних областей знания на дру­гие и соответствовало в целом необходимости преодолеть основ­ные недостатки предыдущего, структурального периода, мы то­же подчеркивали, что ориентация в ГГ на новые сферы исследо­вания "представляла собой положительный момент в развитии лингвистической мысли" [Кубрякова 1980, 23]

Признание заслуг Н. Хомского и силы его влияния на лин­гвистику — и не только лингвистику — становится, вообще гово­ря, общим местом всех историографических публикаций, причем даже у авторов, в целом критически рассматривающих генера­тивное направление (ср., например, [Nuyts 1992,9]). Нельзя отри­цать и того факта, что отношение к трансформационно-порож­дающей грамматике за 35 лет ее существования претерпевает по­стоянные изменения. Так, если к середине 60-х гг. Н. Хомский считался ведущей фигурой в американской лингвистике и в аме­риканской психологии, да и вообще воздействие его трудов на его современников достигает в это время своего пика, к середине 70-х престижность ГГ явно идет на спад, и многим специалистам, особенно в Европе, начинает казаться, что эра его влияния завер­шена. Тем не менее новые повороты в теории Н. Хомского, осо­бенно его модулярная концепция и концепция управления и свя­зи, снова привлекают к себе внимание научных сообществ. Дума­ется, что у Ф. Ньюмейера появляются основания утверждать, что идеи генеративного толка в их последнем варианте встречаются в наше время с большим сочувствием, пониманием и признанием,

151

нежели раньше, а ретроспективная оценка генеративизма оказы­вается в целом более высокой, чем во время его формирования [Newmeyer 1989, vol. II, 2].

Показательно также, что в специальных обзорах последне­го десятилетия резко критикуются прежде всего ранние взгляды Н. Хомского и начальный период его творчества, что в извест­ной мере подвергнуто пересмотру и уточнению в его собствен­ных публикациях. Следует поэтому принимать во внимание эво­люцию идей внутри этого направления, и мы постараемся осве­тить подробнее работы 80-х гг. и новые решения поставленных проблем. При всем обилии работ о ГГ, принадлежащих как ее сторонникам, так и ее противникам, нельзя не отметить также их общего свойства — рассматривать ГГ в изоляции от других тече­ний или же противопоставляя ее лишь одному из них (в зависи­мости от позиций автора). В связи с этим представляется крайне необходимым проанализировать ГГ на более широком научно-методологическом фоне, притом подвергая рассмотрению не столько отдельные стороны и отдельные проблемы ГГ, сколько постулаты, на которых она строится как общая теория языка.

Нельзя, наконец, не сказать и о том, что доброжелательно­му восприятию ГГ за пределами США явно мешал агрессивный тон ее представителей: игнорируя альтернативные концепции, ученые этого лагеря стремились занять an eclipsing state, причем в своей полемике с представителями иных взглядов явно выходили за пределы допустимого. Как справедливо указывает К. Кернер, генеративисты часто предпочитали курс прямых столкновений и конфронтации со сторонниками иных концепций (collision cour­se), что, в свою очередь, вызывало у окружающих вполне понят­ную ответную реакцию (см. [Koerner 1983, 879]. Психологически было существенным и то, что никакая критика в адрес ГГ извне в расчет не принималась: так, хотя в ряде своих работ и особенно в публичных лекциях Н. Хомский стремился дать ответ своим оп­понентам, разъяснение его собственных идей принимало форму полного неприятия альтернативных взглядов. Все же полемичес­кие возражения в его адрес квалифицируются им либо как триви­альные, либо как нерелевантные, либо, наконец, как неверно трактующие его теоретические убеждения. Особенно показатель­на в этом отношении его монография 1980 г., где Н. Хомский по-

152

лемизирует едва ли не со всеми виднейшими современными фи­лософами и лингвистами [Chomsky 1980].

Вопреки истине генеративисты нередко утверждали, что альтернативных убедительных теорий языка вообще не сущест­вуют, защищаемые же за пределами ГГ мнения не логичны, легко опровергаемы и т. д. Не удивительно в такой ситуации, — пишет Я. Ньютс,— что многие ученые стали так же реагировать и на генеративные идеи и что короткий период сотрудничества лин­гвистов и психологов даже в пределах США быстро сменился их размежеванием [Nuyts 1992, 91 - 92 и 137- 138]. О несомненном противостоянии лингвистов и психологов в развитии когнитив­ного подхода можно судить и по выступлению Ст. Андерсона, с одной стороны, и Дж. Миллера, с другой, при обсуждении ими книги Ф. Джонсон-Лэрда [Johnson-Laird 1988] и проблемы соот­ношения лингвистики, психологии и когитологии (см. [Anderson 1989; Miller 1990]).

Но ни апологетика ГГ, ни отношение приверженцев этого направления к ее главе, ни, напротив, полное неприятие учения Хомского со стороны многих видных ученых не способствовало объективной оценке ГГ и затрудняло анализ ее концептуальных основ. Взвешенная критика ГГ до сих пор остается редкостью. В этой ситуации непредвзятое рассмотрение развития генеративно­го направления стало насущной потребностью, и настоящая ра­бота мыслится отчасти как первый шаг на этом трудном пути. В то же время мы бы хотели подчеркнуть с самого начала, что ана­лиз ГГ, осуществляемый в третьей части работы, строится, безу­словно, как взгляд со стороны, поскольку он дается не-генерати-вистом, т. е. ученым, который не причисляет себя ни к сторонни­кам ГГ, ни к ее противникам. Вместе с тем мы полагаем, что ни один серьезный лингвист нашего времени не может считать себя полностью свободным в своих исследованиях от прямого или косвенного воздействия учения генеративистов, вне зависимости от того, выражалось ли их влияние в размышлениях над теми же проблемами или в отказе от решений, диктуемых приверженцами ГГ, и их критике.

Отдавая дань в первую очередь проблематике ГГ, мы стре­мимся показать в работе, какие ее цели и задачи соответствовали поступательному движению нашей науки, какие подходы могли

153

способствовать преодолению недостатков структурализма, став-ших явными к моменту формирования трансформационной грамматики, и что именно положило начало возникновению дей-ствительно новой парадигмы научного знания. В этом смысле нам важно отметить, что рассмотрение основ ГГ приходится на третью часть работы, следующую непосредственно за частью, из-лагающей наши взгляды на понятие парадигмы знания, и, следо-вательно, третья часть может считаться опытом парадигмального анализа генеративизма.

Думается, что хотя взгляд на ГГ "со стороны" имеет свои явные недостатки (вполне возможно, например, что нам не уда­ется оценить по достоинству многие технические особенности ГГ, особенно касающиеся принимаемых там способов формали­зации материала, а также изложить результаты решения специ­альных проблем синтаксического анализа), он все же не лишен и известных преимуществ, поскольку позволяет, придерживаясь нейтралитета, сосредоточиться на ключевых понятиях ГГ и ее установках. К тому же этот подход является попыткой осущест­вить анализ ГГ на более широком историческом фоне, т. е. при­нимая во внимание на только конкурирующие в настоящее время взгляды, но и учитывая его отличия от того, что предшествовало появлению генеративизма, — от дескриптивного направления.

Хорошо известно, что острой и не вполне заслуженной критике подвергалось не только трансформационно-генератив-ное направление в целом, но и его основатель и лидер — Н. Хом-ский. Ф. Ньюмейер не без оснований замечает, что в истории лингвистики Хомский оказался самым "атакуемым" лингвистом, и, действительно, он всегда был в гуще ожесточенных нападок [Newmeyer 1986, 80]. Вместе с тем многие видные ученые подчер­кивали, что написанием своих работ они обязаны Н. Хомскому и его стимулирующим идеям. Но ни пересказ выпадов в его адрес, ни обзор критической литературы, связанной с Хомским или же его сторонниками, никак не входит, однако, в наши задачи. У ра­боты иная цель: показать, по мере сил и возможностей, к чему подошла лингвистика на рубеже двух тысячелетий и каким был вклад учения Хомского и его последователей в достижение ею со­временного статуса. Стремясь уяснить природу тех радикальных перемен, которые преобразовали облик лингвистики традицион-

154

ной, мы хотим прежде всего очертить те изменения в понимании самого языка и закономерностей его функционирования, кото­рые произошли при переходе от структурализма к генеративиз-му, а затем к постгенеративизму. Естественно поэтому, что спе­циальному анализу здесь подвергается именно генеративное на­правление.

Есть у настоящей работы еще один внутренний замысел. В литературе, посвященной истории нашей науки во второй поло­вине XX века, нет объективной оценки не только ГГ. Многие ев­ропейские и тем более отечественные начинания еще не были оценены по достоинству. Между тем немало конструктивных и новаторских идей было выдвинуто за пределами ГГ и в противо­вес генеративизму. В силу целого ряда причин — и прежде всего причин политического характера, — концепции, развивавшиеся параллельно порождающей грамматике, но иные по своим устре­млениям и установкам, либо вообще не стали достоянием науч­ной общественности за рамками собственных школ, либо наро­чито замалчивались. Но даже в сфере объективной критики и не­предвзятого анализа трансформационно-порождающей грамма­тики отечественные лингвисты сказали свое веское слово, уж не говоря о том, что для целого ряда конструктивных направлений современной лингвистики генеративизм оказался не более чем своеобразным пусковым механизмом: поставленные в его недрах проблемы — хотя, возможно, сформулированные в менее ясном виде или в других терминах — уже давно волновали умы в отече­ственном языкознании, а их решения имели прецеденты и анало­ги. Достаточно вспомнить в этой связи о том, какие глубокие традиции имеют в отечественном языкознании и отечественной психологии проблемы соотношения языка и речи, языка и мыш­ления, статики и динамики, проблемы языка и общества, пробле­мы значения и т. п. Утверждая, что генеративное направление и его роль для современной лингвистики следует изучать на более широком историческом фоне, мы имели в виду именно эти обсто­ятельства. Установки данного раздела связаны поэтому напря­мую с традициями отечественного языкознания как в его недале­ком прошлом, так и в его современном состоянии. В "предпосы-лочную область" анализа входят многие конструктивные идеи, определяющие своеобразие и оригинальность лингвистической

155

деятельности у нас в стране. Приверженность этим идеям сочета­ется у автора данного раздела с его надеждой на то, что в их раз­витие и он внес свой посильный вклад.

Высказав настоящие соображения в качестве предвари­тельных замечаний, мы переходим теперь к изложению материа­ла в том прядке, который был нами выше аргументирован, т. е. начиная исследование облика современной лингвистики с рас­смотрения того, можно ли применять к ее характеристике поня­тие парадигмы знания.

II. О понятии парадигмы научного знания

Примечательной особенностью современной теоретичес­кой лингвистики является ее ярко выраженный интерес к мета­лингвистическим построениям и, в частности, к созданию такого аппарата терминов и понятий, которые помогли бы адекватно отразить ее собственную историю и ситуацию, сложившуюся к сегодняшнему дню. Стремление понять то место, которое зани-, мает лингвистика среди других наук, стремление охарактеризо­вать ту роль, которую играют современные научные концепции о языке в общей цепи поступательного движения лингвистики, — все это ведет к попыткам осознать, в каком направлении идет преобразование бытующих в ней идей и определить более точно цели и задачи самих лингвистических исследований, вырабаты­вая для этого новые подходы к описанию и объяснению языко­вых явлений. Размышления о прошлом науки и ее настоящем ста­тусе призваны сегодня отразить не только историю науки и при­оритеты в постановке и решении тех или иных проблем, — они мотивированы прежде всего убеждением в необходимости ис­пользовать эти данные для лучшего программирования исследо­вательских направлений, для установления того, какой должна быть теоретическая лингвистика (ср.[Демьянков 1989, 12]. Осо­знание ее опыта требует тоже новых методологических устано­вок и новых понятий.

156

В 70-е и 80-е гг. ученым, работающим в области теоретиче­ской лингвистики, становится особенно ясным радикальный ха­рактер потрясающих ее перемен, и рефлексия над путями разви­тия науки оказывается сопряженной с интенсивной деятельно­стью по анализу и оценке выдвигаемых теорий, по определению вклада отдельных школ и отдельных ученых в исследование язы­ка. Как и в других науках, пристальное внимание привлекает к себе сама трансформация общих представлений о сути изучае­мых объектов, причины и условия появления новых взглядов на объект. Большое распространение получают в этой связи те кон­цепты, которые помогают осветить исторические судьбы кон­кретной науки, диалектику их развития, основные периоды в эволюции научного знания, его истоки. Возникают вопросы о том, как наиболее целесообразно— по именам, по школам, по идеям — рассматривать положение дел. Ответы на эти вопросы начинают связываться все более часто с понятием парадигмы на­учного знания, которой надлежит выполнить как бы двойную функцию: с одной стороны, отражая оригинальность и своеобра­зие взглядов определенного направления или школы, а, с другой, способствуя периодизации истории науки при смене одной пара­дигмы знания на другую в ходе научной революции.

Введенное впервые в начале 60-х гг. Т. Куном понятие па­радигмы было связано с его стремлением подчеркнуть важность коренной ломки бытующих в науке и устаревающих представле­ний, продемонстрировать причины и условия подобных изме­нений, охарактеризовать грандиозные последствия таких измене­ний, происходящих в виде научной революции и связанных в ко­нечном счете с резким непризнанием прежнего набора знаний и решений — прежней научной парадигмы. Изучая структуру на­учных революций, Т. Кун как бы отказывался от идеи простого одномоментного скачка в системе взглядов и подошел к анализу сложных факторов, приводящих к научной революции как сме­няющей плавное и постепенное накопление данных, а, главное, преобразующей исходные допущения науки. В намерения Т. Куна входило также описать черты "нормальной" или "зре­лой" науки, формированию которой предшествует некий предпа-радигмальный период развития, нарушаемый именно научной революцией, выдвигающей новую парадигму знания, которая по

157

протяжении определенного периода тоже будет революционно преобразована в новую.

В фокусе внимания Т. Куна находились закономерности развития естественных наук: радикальные сдвиги в системах гос­подствующих взглядов он иллюстрировал примерами из физики и химии, механики и биологии, в которых стимулами революций являлись прежде всего новые научные открытия. Уже это пред­определило общий вывод Куна о том, что эти науки "развивают­ся не таким образом, как другая любая область культуры" [Кун 1977, 272]. Однако очень многими учеными монография Куна была воспринята как общеметодологическая, поэтому ее появле­ние вызвало к жизни множество публикаций, связанных с уточ­нением, а нередко и критикой предлагаемых им основ научной историографии. Всестороннее рассмотрение получили, напри­мер, связанные с его книгой вопросы получения знаний и его роста, но, конечно, основной поток литературы относился имен­но к освещению проблем научных революций и парадигм науч­ного знания (см., например, [Швырев 1988]). Для нас особый ин­терес представляет тот факт, что идеи Куна были очень скоро ис­пользованы для того, чтобы прояснить историю лингвистики и усовершенствовать ее периодизацию, чтобы представить ход ее эволюции в виде смен главных ее парадигм (сравнительно-исто­рической, а затем структурной), а саму смену рассмотреть как на- учную революцию. Одна из первых удачных попыток такого ро­да принадлежала Э. А. Макаеву (см. [Макаев 1977].

Но отношение к выдвинутым Куном методологическим понятиям в лингвистике не было однозначным. Как и в других науках, одобрение одних сталкивалось с резким неприятием его мнений у других ученых и хотя рассмотрение всех этих взглядов явно выходит за пределы настоящей работы, общее представле­ние о тех аргументах, которые приводились в защиту понятий, или, напротив, доказывали их неприменимость, кажется нам да­леко не бесполезным. Да и уточнения и, возможно, развития по­нятия парадигмы научного знания можно ожидать только после того, как все его положительные и спорные стороны будут выяв­лены и подвергнуты специальному анализу.

"Под парадигмами,— писал Т. Кун.— я подразумеваю признанные всеми научные достижения, которые в течение опре-

158

деленного времени дают научному сообществу модель постанов­ки проблем и их решений" [Кун 1977, 11]. Очевидно, что подоб­ное определение открывало широкий простор для разных его ин­терпретаций, что учел впоследствии и сам Кун, предлагая заме­нить понятие парадигмы понятием дисциплинарной матрицы и в то же время внося коррективы в понятие парадигмы и учитывая многие возражения, которые были выдвинуты против него (см. [Кун 1977, 229 и cл.]).

Бурные дискуссии по поводу понятия парадигмы в лингви­стике и антропологии начались, по всей видимости, специальны­ми симпозиумами 1964 и 1966 гг. и первые реакции лингвистов были скорее отрицательными: немало ученых утверждали, что понятие парадигмы научного знания в лингвистике вообще не­приемлемо и не может адекватно охарактеризовать специфику роста в сфере гуманитарного знания (ср. [Коегпег 1983 а, 1213; 1983 6; Banner 1983, 847]). С развернутой аргументацией против применения указанного понятия выступил в середине 70-х гг. К. Персиваль [Percival 1974], а в конце 70-х Ю. С. Степанов под­черкивает, что единственное, что можно заимствовать у Т. Ку­на — это сам термин "парадигма" [Степанов 1980, 112]. Но поле­мика вокруг куновских идей не прекращалась: в американской лингвистике все большее распространение получает понятие ге­неративной парадигмы знания и хомскианской революции как знаменующей ее появление на мировой арене. С момента введе­ния этих терминов Дж. Серлем и Ф. Ньюмейером (см. [Newmeyer 1986; 1989] они приобретают значительную популярность: ведь генеративистам импонировала мысль о том, что они совершили целый переворот в лингвистике и психологии и начали новый пе­риод в ее развитии. Вопросом первостепенной важности для ис­ториографов и методологов лингвистической науки становится, действительно, вопрос о том, имела ли место в истории хомски-анская революция и даже о том, сколько революций может вы­нести один лингвист на плечах, как остроумно замечает А. Хилл [Hill 1980, цит. по Коегпег 1983, 879]. Но для того, чтобы отве­тить на этот вопрос (см. также [Winograd 1983]), необходимо рас­смотреть саму генеративную грамматику и сравнить ее с предше­ствующим периодом, т. е. проанализировать, в чем именно за­ключался резкий разрыв с дескриптивизмом, и можно ли описать

159

его сущность, квалифицируя его как переход от одной парадиг­мы знания к принципиально отличной. В свою очередь, для того, чтобы совершить это, надо рассмотреть, какое содержание вкла­дывается нами в понятие парадигмы, т. е. отразить сущностные характеристики самого понятия парадигмы. Разделяя в общем ту высокую оценку, которую дает куновскому понятию В. С. Швы-рев, а также соглашаясь с тем, что именно многоплановость это­го понятия сослужила ему добрую службу, мы исходим из того, что "реалия, выделенная и зафиксированная в книге, должна бы­ла быть подвергнута более тщательному анализу" (Швырев 1988, 54). Думается, что подобный анализ целесообразно осуществить на материале истории одной науки и даже уже: выбрав в качестве материала развитие знания о языке во второй половине XX века и останавливаясь подробно на роли и теоретических основаниях того направления в этом развитии, которое получило название "генеративной (порождающей) грамматики" и которое, на наш взгляд, заслуживает вполне, чтобы его считали представляющим особую парадигму научного (лингвистического) знания. Нет, на­верно, при этом необходимости специально подчеркивать тот факт, что подобно целому ряду ученых мы полагаем, что понятие парадигмы чисто интуитивно представляется вполне разумным и что его можно использовать для демонстрации развития науч­ных идей в лингвистике, хотя, несомненно, и в модифицирован­ном виде и что, наконец, полностью отвергать его кажется неце­лесообразным (ср. [Руденко, 1990, 263]).

По мнению В. Банера, в лингвистике всегда наряду с доми­нирующим, господствующим направлением существовали и дру­гие, более или менее противопоставленные друг другу школы. Такое положение дел не означает, по его мнению, что лингвисти­ка не достигла статуса зрелой науки, и, что, следовательно, поня­тие парадигмы не может отразить своеобразия эволюции лин­гвистических идей и более приемлем здесь термин "течение" [Ban­ner 1983]. В принципе, однако, признание одновременного суще­ствования нескольких течений или школ не означает, что они не могут иметь общих точек соприкосновения и, таким образом, по Куну, развиваться в пределах одной и той же парадигмы: приме­ром такого положения дел мог бы служить структурализм, кото­рый, как хорошо известно, был представлен на разных континен-

160

тах и в разных странах своими собственными школами. К тому же понятие течения кажется лишенным терминологической опре­деленности, и он может быть использован, на наш взгляд, лишь в развернутых "аналитических дескрипциях". Присоединяясь к кри­тической оценке куновских взглядов, данной К. Персивалем, Ба­нер полагал в то же время, что мысли Куна об общественном, психологическом и социальном климате научной парадигмы за­служивают серьезного отношения и нуждаются в дальнейшем

развитии.

По мнению крупнейшего специалиста в области лингви­стической историографии К. Кернера, анализ Персиваля лишен должной глубины, а потому к обсуждению понятия парадигмы имеет смысл вернуться еще раз [Koerner 1983, 877 и 1214]: в линг­вистике понятие научной революции и парадигмы нашли широ­кий отклик и не могут остаться без внимания.

Резкое неприятие понятия парадигмы знания характеризу­ет последнюю монографию Р. де Богранда, посвященную исто­рии лингвистических учений в XX веке [Beaugrande 1991]. Со­гласно его мнению, это понятие скрывает подлинную сложность и даже противоречивость не только во взглядах ученых одной школы, но даже во взглядах одного и того же лингвиста. Оно огрубляет общие представления о ходе развития идей, ибо за­ставляет искусственно выводить единые линии развития там, где их нет. В существующих исторических обзорах из литературы по вопросу выбирают лишь те мнения, которые служат подтвержде­нию какой-либо идеи, остальные же мнения просто не принима­ются во внимание. Вследствие такой подгонки цитат само суще­ствование единой парадигмы знания оказывается своего рода на­учной фикцией [там же, 343 и ел.]. Ошибочным он считает и мне­ние о том, что историю лингвистики можно представить как цепь беспрестанно происходящих научных революций: здесь, напро­тив, все время возвращаются к обсуждению одних и тех же про­блем, в силу чего нередко можно утверждать, что лингвистика топчется на месте. Во всяком случае, здесь сильна власть тради­ций и преемственности. Несмотря на нигилистическое отношение к куновским идеям, влияние их в книге все же ощутимо, а основ­ные направления, выделяемые Бограндом,— компаративное, структуральное, генеративное и т. п. — равносильны тем, кото-

161

рые у других ученых рассматриваются как отдельные парадигмы знания.

Сильной стороной концепции самого Р. де Богранда, важ­ной для нас по причинам методологического порядка, является сам принцип рассмотрения истории лингвистики по дискурсив­ным построениям отдельных выдающихся лингвистов, т. е. по цитируемым обильно текстам этих ученых, что призвано проде­монстрировать развитие идей, их постоянные модификации и уточнения в разных трудах и разных пассажах одних и тех же ав­торов. Очевидно, однако, что сообразуясь с такой динамической точкой зрения на происходящее, можно подойти так же и к поня­тию парадигмы знания: возможно, что в становлении парадигмы действуют разные факторы, возможно тоже, что отдельные ее звенья (о них мы подробно расскажем ниже) принимают свой окончательный вид после ряда изменений и, наконец, что и пара­дигма в целом испытывает разные трансформации вплоть до того момента, когда новая революция полностью подрывает ее устои. Думается, что прав Богранд и тогда, когда подчеркивает, что все теоретические положения отдельных лингвистов должны пониматься и интерпретироваться в контексте своего времени и в зависимости от общих установок и целей исследователя. Но ведь это же может быть отнесено и к пониманию концептов парадиг­мы и научной революции у Т. Куна.

В контексте всей книги Куна становится, однако, ясным, что у каждого из названных понятий есть как бы своя собствен­ная цель. В тех случаях, когда Кун рассуждает о принципах роста научного знания, об особенностях формирования нового знания, ему очень важно подчеркнуть роль научных революций как вы­хода из кризиса, как необходимого этапа в преодолении чисто кумулятивного накопления сведений об объекте; его рассуждения носят явно антикумулятивный характер, и с этим можно согла­ситься. В тех же случаях, когда ему нужно описать развитие в пределах уже сложившейся "нормальной" науки, он подчеркива­ет существование некой единой системы убеждений и ценностей, характеризующей деятельность научного сообщества, объеди­ненного общими представлениями, научным инструментарием, даже набором правил, которым в пределах заданной парадигмы надлежит строго следовать, понимая их набор как "образец" и в

162

то же время — гештальт. В описании этой ситуации Куну как бы становится необходимым тот научный эталон, по отношению к которому знание может быть оценено как традиционное или же, наоборот, как новаторское, содержащее зародыш наступающей революции. И то и другое представляется нам заслуживающим серьезного внимания и вполне пригодным для характеристики развития науки о языке.

В контексте рассуждений о научных революциях Т. Куну кажется важным подчеркнуть, что революции в науке бывают большими и малыми, что они могут затронуть "только членов узкой профессиональной подгруппы" и что далеко не ясно, как они могут возникать [Кун 1977, 76]. Ему также важно осознать, что "развитие науки идет не путем плавного наращивания новых знаний на старые, а через периодическую трансформацию и сме­ну ведущих представлений, то есть через периодически происхо­дящие научные революции" (см. [Микулинский, Маркова 1977, 279]. Но вряд ли переход от традиционного описательного исто­рического языкознания к структурализму можно охарактеризо­вать как такое плавное наращивание, уже не говоря о переходе от структурализма к генеративизму. И здесь дело не в неких ре­лятивистских скачках, а в выдвижении таких идей, которые дей­ствительно преобразуют облик науки и ее главные установки.

Но, собственно, против мысли о двух типах познаватель­ной деятельности — революционном и эволюционном — не воз­ражают и другие методологи науки (см., например, Поппер 1983). К тому же сама историческая ситуация второй половины XX века с ее лавинообразным накоплением информации и рез­ким преобразованием типа и способа ее обработки — все это требовало нетривиальных оценок происходящего, а, значит, и нетрадиционного, антикумулятивного подхода. Подобная пози­ция, на наш взгляд, должна быть поддержана. Другое дело, что и у нее могут выявиться слабые стороны при рассмотрении про­блемы преемственности знаний. Странно было бы, например, по­лагать, что в лингвистике как науке гуманитарной наращивания знаний вообще не существует и что новые знания опровергают старые (подобная ситуация в теоретической физике решается главным образом за счет признания старых сведений как бы частным случаем более общих). Конечно, следует согласиться и с

163

тем, что понятие новых данных в лингвистике отлично от того, что подразумевается в естественных науках — здесь чаще гово­рят об открытиях и т. п. И все же требуют известных оговорок слова о том, что "во всяком случае в ряде ситуаций развитие лин-гвофилософских парадигм детерминируется не столько обнару­жением принципиально новых реальностей, тем более — катего­рий, сколько выявлением возможностей новых интерпретаций в принципе уже известных фактов" [Руденко 1990, 261-262]. В лин­гвистике "новой реальностью" становится сама новая интерпре­тация фактов! С другой стороны, даже если речь идет только о новых онтологических реальностях, то и здесь следует, наверно, признать, что вовлечение в лингвистический анализ ранее не изу­ченных и, в частности, экзотических языков, соответствует обна­ружению новых явлений, а это, в свою очередь, заставляет пере­сматривать складывающиеся концепции.

Вопреки привычным утверждениям о том, что объект, яко­бы, не зависит от факта существования теории, описывающей этот объект, а теория объекта — не зависит от деятельности ис­следователя с объектом, есть все основания полагать, что в гума­нитарных науках статус существования выделяемого объекта мо­жет определяться теорией данного объекта, причем теория о нем может быть частично продуктом деятельности с ним [Фрумкина 1980, 214-216]. В таком случае можно утверждать, что новые под­ходы в современной лингвистике тоже приводят к обнаружению новых реальностей, и в этом смысле последние близки "открыти­ям" в естественных науках. Примером может служить новая клас­сификация глаголов, полученная в теории речевых актов: так, одно только выделение перформативов способствовало новому пониманию семантики ассертивных утверждений, точно так же как выделение директивов — уточнению и расширению катего­рий повелительного наклонения и т. п. Объекты, увиденные в но­вом ракурсе, выявляют новые свойства; наука получает в свое распоряжение новые факты. Об ингерентных связях нового мате­риала с новыми теориями и новыми подходами в лингвистике свидетельствуют и исторические условия возникновения сравни­тельно-исторического языкознания в отличие, например, от де­скриптивного направления.

164

Именно в лингвистике, где опора на накопленные в ней эм­пирические данные особенно важна, велика и опасность пола­гать, что здесь господствует один индуктивный подход и что лишь факты диктуют определенный способ их представления. Большой заслугой Н. Хомского является то, что он внес новую струю в давний философский диспут о соотношении эмпиризма и рационализма в процессах познания и отстаивал необходимость дедуктивно-гипотетического подхода в лингвистике (см. под­робнее [Жоль 1990, 174 и ел.]; настоящий раздел, с. 24 и сл.).

Завершая рассмотрение понятия научной революции у Т. Куна, хочется еще раз отметить, что основные возражения против его применения в лингвистике были связаны в основном с отрицанием существования в языкознании резких "парадигм раз­рыва" (ср. [Серио 1993; Степанов 1980, 111 — 112]), т. е. с общей оценкой фактора преемственности в истории этой науки. Но как правильно указал Р. де Богранд, учет традиций прошлого здесь принимает весьма неожиданные формы: возвращение к предше­ственникам не бывает признанием непосредственных предтеч но­вой концепции, а приобретает вид "прыжков к предкам" — ances­tor-hopping, т. е. перескока на большую историческую глубину [Beaugrande 1991, 344]. Иначе говоря, линия развития лингвисти­ки довольно сложна— отвергая своих непосредственных пред­шественников, ученые используют в то же время гораздо более ранние источники, благодаря чему "парадигмы разрыва" харак­теризуют прежде всего смену смежных поколений, но они суще­ствуют, и их наличие нельзя не признать (ср. [Winograd 1983, 8]. В этом смысле можно полагать, что у каждой парадигмы есть своя история и что прослеживаемая общая линия развития каких-ли­бо идей имеет не просто точки, но целые периоды разрыва и за­бвения предшествующих традиций.

В качестве примера "перескоков" во временной последова­тельности можно привести примеры обращения Р. Якобсона к идеям Ч. Пирса и Ч. Морриса, Н. Хомского — к картезианской школе, современной филологии — к идеям герменевтики и т. п.

В целом можно поэтому утверждать, что история лингви­стики демонстрирует разные типы развития и процесса возник­новения знаний и что она не может служить мотивом отказа от понятия парадигмы, призванного охарактеризовать и трансфор-

165

мацию взглядов, и их преемственность — в зависимости от при­нимаемой точки отсчета и, что особенно важно, точки зрения, о которой так ясно говорит Ю. С. Степанов, выдвигая понятие "стиля мышления" и уточняя само понятие парадигмы (ср. [Серио 1993, 37; Степанов, Проскурин 1993, 15; Степанов 1985; Швырев 1988, 52 и сл.]). В итоге понятие парадигмы знания представляет­ся нам удобным способом выделить некие концептуальные еди­ные моменты за внешним разнообразием подходов, средством обнаружить сходство "на глубине", прочертить основные линии развития науки в рассматриваемый период и выделить главные тенденции в ее поступательном движении. Это понятие диктует необходимость определить ключевые концепты определенных эпох и отличить эволюционные периоды от революционных, охарактеризовать природу новаторских идей. Ведь одно только кумулятивное понимание роста науки никак не может объяснить появления "фундаментальных гипотез, вступающих в противоре­чие со сложившимися в науке понятиями, представлениями и да­же целыми системами знания и приводящих к научным револю­циям" [Постовалова 1980, 57]. Понятие парадигмы обязует также рассмотреть более конкретно причины наступающей ревизии концепций. Ведь, по Куну, существенным аспектом зарождения новой парадигмы знания оказывается ее психологическая при­влекательность. Создается она благодаря тому, что появление новой парадигмы приносит с собой надежду на выход из тупика и кризисного состояния — это помогает преодолеть ощущение, что прежние пути анализа исчерпаны и уже не приносят никаких результатов. Именно в этом смысле Т. Кун говорит о том, что "в каждом случае новая теория возникла только после резко выра­женных неудач в деятельности по нормальному решению про­блем" [Кун 1977, 107], или о том, что в моменты формирования новой парадигмы усиленно ощущается недоверие к прежним [Там же, 110]. Он правильно отмечает: "что-то должно заставить по крайней мере нескольких ученых почувствовать, что новый путь избран правильно" [Там же, 207 — 208].

Важным компонентом в понятии парадигмы мы считаем в связи со сказанным представление о ее направляющей роли. Дело заключается не в том, что новая парадигма знания сразу же пред­лагает новые решения ставящим в тупик проблемам, — она опре-

166

деляет скорее перспективные пути анализа, связанные с виденьем объекта в ином по сравнению с прошлым ракурсе. В такой ситуа­ции, — пишет Кун, — "требуется выбор между альтернативными способами научного исследования, причем в таких обстоятель­ствах, когда решение должно опираться больше на перспективы в будущем, чем на прошлые достижения" [Кун 1977, 207].

Методологически мы считаем существенным также, что возникновение новой парадигмы знания связано с формировани­ем иного "третьего мира", т. е. мира объективного знания, данно­го каждому члену научного сообщества. Ведь принятие постула­тов определенной парадигмы и следование ее предписаниям означает для отдельно взятого ученого возможность согласиться с целым рядом теоретических допущений об объекте и его свой­ствах без особых доказательств, т. е. принимая их на веру. Тогда "ему не приходится в своей работе перестраивать всю область за­ново, начиная с исходных принципов, и оправдывать введение каждого нового понятия" [Кун 1977, 40]. Кун остается верным попперианцем, утверждая, что третий мир с его постулатами (что, на наш взгляд, составляет особое звено парадигмы) рас­сматривается затем "как основа для его дальнейшей практичес­кой деятельности" [Там же, 28]. Используя мысли Г.-Г. Гадамера, мы считаем необходимым выделить в понятии парадигмы звено ее "предпосылочного знания", систему ее исходных допущений. В связи с этим кажется важным подчеркнуть и другое— именно лингвисту, использование термина "парадигма" для которого вполне естественно, понятно и стремление в ситуации его широ­кого использования придать этому термину более определенный и конкретный характер. В частности, концептуальное основание у этого термина сводится не столько к понятию образца, сколько к понятию особого объединения единиц, существующего за счет наличия у каждой парадигмы определенного числа позиций (сло­тов) и семантической этикетки каждой позиции (см. [Кубрякова, Соболева 1979]). Выполняя это требование, мы и предлагаем вполне в духе куновских идей охарактеризовать понятие пара­дигмы не только в довольно расплывчатом общем виде, но и представить более конкретно ее составляющие — ее главные "по­зиции", образующие ее компоненты.

167

Рассмотрев существующие определения парадигмы и при­ведя мнения о ее сущности в работах Ю. С. Степанова и 3. Вансика, Д. И. Руденко пишет: "Парадигма, определяемая в расширительном смысле, трактуется ... как доминирующий ис­следовательский подход к языку, познавательная перспектива, методологическая ориентация, широкое научное течение (мо­дель), даже научный "климат мнения" [Руденко 1990, 19]. Но что­бы быть всем этим, парадигма должна удовлетворять более стро­гим требованиям: эти требования относятся прежде всего к ее собственной архитектонике. Чтобы отвечать представлению об упорядоченном объединении составляющих, понятие парадигмы должно, на наш взгляд, включать три следующих звена:

— установочно-предпосылочное,

--- предметно-познавательное,

— процедурное, или техническое

Напомним, что и Т. Кун, считая возможным замену поня­тия парадигмы на понятие дисциплинарной матрицы, имплици­ровал этим самым наличие у них определенных "клеток", или же компонентов, частей. Охарактеризуем теперь эти составляющие более подробно.

В определении установок лингвистического иссле­дования могут наблюдаться расхождения в: а) признании (+ / -) связи лингвистики с другими науками (т. е. другими словами, ее рассмотрение в качестве автономной/ неавтономной науки); б) в случае признания определенной связи — выборе той "высокой" науки, под эгидой которой она должна изучаться (ср. например, выбор между семиотикой, когнитивной психологией или же ког­нитивной наукой в целом); в) ограничении (+ / -) сферы интере­сов лингвистики внешней или внутреннй лингвистикой, а, следо­вательно, установки на такое изучение языковых единиц, при ко­тором приветствуется или же запрещается выход в контекстные условия употребления единиц или же вовлечение в лингвистиче­ский анализ интенций говорящего/слушающего.

С определением установок лингвистического исследования тесно связано и понимание уже имеющихся сведений о языке, т. е. осознанное следованмие определенным предпосылкам анализа, которые нередко выступают в виде системы предпосылочного

168

знания или же системы исходных допущений. По мысли Г.-Г. Га-дамера, всякое понимание требует определенного пред-понима­ния (см. [Гадамер 1991]), а потому не может быть беспредпосы-лочным. Каждый ученый живет и работает в определенной обще­ственной и культурной среде, он зависит от законов своего вре­мени и, что не менее важно, от параметра "пространства": как указывает П. Серио, "в лингвистике играет роль то, где развива­ется та или иная концепция: как история самих концепций, так и системы их противопоставлений другим концепциям не одни и те же повсюду, они зависят от страны или, точнее, от той или иной культурной традиции" [Серио 1993, 38]. Так, одно дело рассмат­ривать, как мы постараемся показать ниже, генеративизм на фо­не американского дескриптивизма (тогда его разрыв с американ­ской же традицией достаточно очевиден), а другое— на фоне других европейских традиций (ср. [Кубрякова 1994]). Точно та­кая же зависимость проявляется и в реализации, казалось бы, об­щих установок — например, когнитивизма и т. п. В сочетании с установками предпосылочные части парадигмы дают отчетливое представление о целях и задачах теоретической лингвистики для данного научного сообщества, и уже на этом основании можно судить об общей ориентации парадигмы на описание языка или объяснение, на статические или же динамические свойства изуча­емых объектов и т. д. В силу сказанного ясно, что установочно-предпосылочная часть научной парадигмы органично связана и с таким следующим звеном парадигмы, как ее предметно-познавательная часть.

Это звено парадигмы определяется более конкретно тем, что считается непосредственнй областью лингвистического ана­лиза, — единицы или правила, функции или отношения зависи­мости, особые категории или параметры языковых систем и т. п. В эту часть парадигмы мы также включаем сведения о круге во­влекаемых в анализ языков, а также о преимущественно синхрон­ном или же диахроническом подходе к языковым явлениям, а, возможно, и сведения о принимаемом направлении анализа — от формы к ее содержанию или же, напротив, от заданного содержа­ния — к выражающим его формам. Небесполезно отметить, что выбираемая область исследования может быть как жестко огра-

169

ничейной (ср. теорию речевых актов), так и областью с размыты­ми границами (ср. лингвистику текста).

"Техническо е", или же процедурное опера­тивное звено парадигмы можно было бы назвать также областью выбираемых методик и конкретных процедур анализа; в нее мы включаем используемые в данной парадигме знания приемы и способы постижения данных, излюбленные модели, отношение к формализации этих данных, формы их записи и т. д.; о важности этого звена парадигмы можно судить уже по тому, что многие школы получали свое название по развивавшимся здесь приемам анализа— ср. школы дистрибутивного анализа, анализа по не­посредственно составляющим, трансформационное направление.

Развивая расширительный вариант истолкования понятия парадигмы знания, мы отнюдь не исключаем возможностей ис­пользовать это понятие и в других смыслах, а также учитывать в нем другие его стороны и аспекты. Так, характеризуя положи­тельные и сильные стороны концепции Куна, методологи пра­вильно отмечают, что он впервые настаивает на значительной роли научных сообществ. "Парадигма— это то,— указывает Кун, — что объединяет членов научного сообщества, и, наобо-: рот, научное сообщество состоит из людей, признающих пара-дигму" [Кун 1977, 229]. Справедливо и то, что "Кун через научное' сообщество вводит в свою концепцию человека" [Микулинский, Маркова 1977, 281]. В куновском духе выдержано и разъяснение Ф. Ньюмейера, касающееся известной престижности того на­правления, которое выдвигает собственную парадигму знания: так, можно было не принимать генеративной грамматики, но не считаться с нею было в 70-е гг. невозможным [Newmeyer 1986; 1988 - 1989]. Важной чертой в концепции научной парадигмы яв­ляется, несомненно, и то, что с этим подходом связывается воз­можность констатировать в науке не только "большие" и "ма­лые" научные революции, но, по-видимому, "большие" и "малые" научные парадигмы.

Заключая настоящий раздел, мы бы хотели в этой связи за­вершить его некоторыми соображениями о том, как можно клас­сифицировать научные парадигмы знания. Из того, что мы утверждали о трехчастной стуктурации парадигмы, ясно следует, что и принципы классификации могут зависеть прежде всего от

•--■

;,

170

того, какую из рассматриваемых частей — целеполагающую, предметную или процедурную — следует считать наиболее суще­ственной для характеристики всей парадигмы в целом, Очевидно и то, что опыт предыдущих классификаций научных парадигм (не всегда к тому же с эксплицитно истолкованными критериями предлагаемых классификаций) указывает на ориентацию на ка­кой-либо один из аспектов ее бытия: например, на лидера или со­здателя соответствующего направления или же на ключевое для всего направления понятие. Так, в специальной литературе не­редко говорят в последнее время о соссюрианской или неогум-больдтианской парадигмах, с одной стороны, или же о парадиг­мах структурализма и генеративизма, с другой. В этих последних случаях прослеживается ориентация на установочную часть па­радигмы.

Возможно, однако, классифицировать парадигмы, призна­вая главенствующую роль второго компонента парадигмы — ее предметной области. По удачной формулировке Ю. С. Степано­ва "язык как бы незаметно направляет теоретическую мысль (фи­лософов, размышляющих о языке) ... поочередно по одной из своих осей — сначала семантики, затем синтактики и, наконец, прагматики" [Степанов 1985, 5]. Соответственно, при выборе од­ного из этих измерений языка в качестве находящихся в фокусе внимания, исследование всего многомерного пространства языка происходит в рамках либо семантической, либо синтактической, либо прагматической парадигмы. Данный опыт применения этих лингвофилософских парадигм мы находим в работах Д. И. Руденко [Руденко 1990; 1993].

Вполне возможно также выделение таких лингвистических парадигм знания, которое обусловлено признанием вхождения лингвистики в более высокую по рангу науку*. Так, со времен де Соссюра, когда язык был определен как знаковая система осо­бого рода, естественным представлялось рассмотрение явлений языка с точки зрения семиотики и множество лингвистических исследований можно было бы по праву считать выполненными в русле семиотической парадигмы. В 60-е и 70-е гг. достаточно рас-

__________________________________________________

* Ср., например, освещение с этой точки зрения русской антропотеософской традиции в разделе В.И.Постоваловой.

171

пространенной была точка зрения, высказанная Н. Хомским, о языке как о явлении ментальном, психическом, благодаря чему американской лингвистике был присущ какое-то время сильный крен в когнитивную психологию (a psychological turn), сменив­шийся затем явной когнитивной ориентацией. Соответственно, психологическая парадигма знаний о языке была замещена ког­нитивной.

В историографических работах мы считаем самым целесо­образным признавать доминирующую роль первой, установоч­ной части парадигмы, что в значительной мере совпадает и с тем, на познание каких свойств языка направлена данная парадигма, и с тем, какие объяснения этим свойствам считаются наиболее убедительными (генетические, функциональные, когнитивные и т. п.). Историю языкознания двух последних веков можно тогда условно представить как смену сравнительно-исторической пара­дигмы знания структуральной и далее— генеративной. Парал­лельно этим "большим" парадигмам внутри них можно было бы выделять и "малые" (такая практика широко распространена для демонстрации особенностей структуральной парадигмы). Но главный вопрос, который интересует нас в данной работе, каса­ется того, как можно обрисовать постгенеративизм.

Для того, чтобы совершить это, мы и рассмотрим первона­чально генеративное направление как особую парадигму науч­ного знания и ее влияние на эволюцию лингвистической мысли двух последних десятелетий с тем, чтобы обрисовать в заверше­ние раздела ту ситуацию, которая сложилась в лингвистике к на­стоящему моменту.

172