А_Коростелева_Школа_в_Кармартене

– А ваших родителей и учителей не обеспокоило совершенное вами убийство?

– Моих благословенных родителей обеспокоило бы, если бы мужчина из нашего рода в тринадцать лет почему‑то не смог бы постоять за себя. Если говорить о наставниках, то они зачли мне обрушенный потолок как выпускной экзамен по пяти предметам из девяти, рассмотрев, каким именно способом я его обрушил, – отвечал Змейк.

– Что же это были за предметы? – спросили дотошные методисты, теряя, однако, почву под ногами.

– Алгебра, геометрия, астрономия, сосредоточение и акустика.

– Почему акустика?

– Потому что потолок рухнул бесшумно.

– А астрономия?

– Разумеется, я должен был предварительно вычислить в уме расположение звезд над куполом храма. Что касается музыкальной гармонии и философии, то я досдал их в течение недели.

У методистов начинал заходить ум за разум, однако они никак не могли оставить такую благодатную почву.

– Стало быть, в тринадцать лет вы получили такую серьезную психологическую травму? В столь раннем возрасте вам пришлось убить человека?

– Нет, насчет травмы не сказал бы, – взвешенно отозвался Змейк. – Я забыл отметить, что это была эпоха, когда в принципе исключено было дожить до пятнадцати лет, никого не убив.

Распрощавшись со Змейком, члены комиссии принялись бурно обсуждать услышанное.

– Если таковы события прошлого, о которых он свободно рассказывает, – с пеной на губах говорил психоаналитик, – вы представляете себе, что у него вытеснено в подсознание?..

* * *

В самый канун января, засидевшись допоздна в библиотеке, Ллевелис, Керидвен и Морвидд обнаружили старинное письмо Змейка Риддерху, не оставившее у них сомнений в причастности Змейка к тому страшному, что происходило с его учениками.

«Дорогой Риддерх, – писал Змейк. – В своем письме Вы упоминаете о легком ощущении дискомфорта от своего образа жизни, который я Вам, впрочем, не навязывал. Вы подозреваете, что все это называется двуличием; смею Вас уверить, это именно оно и есть. Однако, на мой взгляд, Вы придаете этому слишком большое значение. Пресловутая двойная жизнь, хорошо знакомая мне по личному опыту, – всего лишь необходимое условие, благодаря которому мы можем заниматься нашим делом. Подобным положением может всерьез тяготиться лишь человек слабый духом и склонный к чрезмерной рефлексии; надеюсь, что к Вам это не относится. Вы пишете, что у Вас нет больше сил лгать и изворачиваться; думаю, Вы себя недооцениваете. Что же касается высказанной Вами гипотезы о запрете на некоторые молекулярные соединения, то она хотя и не безнадежна, но требует еще значительной доработки. Ниже я привожу некоторые собственные выкладки; полагаю, что они Вам будут небезынтересны».

Дальше шли одни формулы.

– Жалко, что мы не понимаем эти формулы, – сказала Морвидд. – За ними ведь что‑то есть!.. Страшно даже представить, чем Змейк сейчас занимается, если этому письму двести лет!.. – она всмотрелась в обозначения. – Это ведь уже не химия, а какая‑то…

– …Мясорубка, – сказал Ллевелис. – А самое ужасное, что он учит… этому… Гвидиона. Хотя и под видом фармакологии.

* * *

– Я понимаю – остальные, но вы! Каким образом вы, воплощение психической нормы, опора здравого смысла в этой школе, могли выступить в таком стиле? – напал на Змейка Зануцки.

– Я полагал, что вам нужны материалы, не так ли? – спокойно отвечал Змейк. – А чем явились мои искренние ответы вам, как не материалами?

На лице Зануцкого показался проблеск озарения.

– В таком случае вы оказали мне неоценимую услугу, – сказал он после некоторого молчания.

– В самом деле? – удивился Змейк. – Чем же?

…Вскоре Зануцки счел возможным огласить собранные данные. Он вежливо попросил преподавателей собраться в большом каминном зале и с плохо скрываемым сарказмом сказал:

– Итак, что мы видим? Преподаватель географии в командировке то ли в Марианской впадине, то ли в созвездии Альфа Центавра… Половина преподавателей считает себя подданными Римской империи, – вот это уже была чистейшая ложь, – другая половина охраняет клады на дне моря! А вот еще более интересный факт, – он скользнул взглядом по Змейку. – Преподаватель химии как о чем‑то само собой разумеющемся рассказывает о том, как он совершал убийства в подростковом возрасте!..

– Вот, – сказал Финтан. – Я так и знал, что Тарквиний найдет способ поставить школу под удар.

– При этом, – отозвался Орбилий, – крайне знаменательно то, как он это сделал. Мы ждали, что он донесет комиссии на других, сообщит обо всех что‑нибудь нелестное. А он просто рассказал о себе. И не придерешься с точки зрения морали, и доброе имя школы это губит бесповоротно, я в этом не сомневаюсь.

– Могу себе представить, – откликнулся Финтан.

– Тарквиний, зачем вот вы это все им сказали? – с досадой спросил Мерлин. – Зачем делать общим достоянием разные личные… неурядицы? Ну, убили там кого‑то, и на здоровье…

– Вот именно, – со спокойствием Харона отвечал Змейк. – Теперь это все равно. Как вы могли заметить, дело настолько стремительно и безусловно идет к развязке, что те или иные наши слова на переаттестации уже ни на что не влияют.

– Так вот, – перебил всех Зануцки. – Входящий в состав комиссии специалист по психиатрии уверенно сделал вывод о том, что все люди, которых мы слышали, абсолютно вменяемы. Для меня давно не секрет, что весь этот балаган имеет политическую подоплеку. Благодаря последним выступлениям в парламенте Национальной партии Уэльса нам стали ясны некоторые тенденции среди валлийских экстремистов. Ими планируется отделение валлийской системы школьного образования от лондонского министерства и в перспективе, очевидно, отделение Уэльса в целом от Великобритании. И если вот эта вот… – он поискал слово, – одиозная демонстрация своей независимости устраивается в рамках все того же протеста, то я попрошу вас уяснить себе следующее: с завтрашнего дня мы начинаем повторную переаттестацию, и если только мои специалисты еще раз услышат здесь то же самое, дело, скорее всего, кончится закрытием школы. И еще у вас будут неприятности лично у каждого. Крупные неприятности. Поэтому я советую вам серьезно подумать, что и как отвечать на собеседовании во второй раз. Вы очень рискуете, коллеги.

* * *

Фингалл провел рукой по камню, составлявшему часть кладки стены возле хранилища манускриптов и сказал:

– Этот камень помнит, как лет триста или четыреста назад он наблюдал одну сцену. На галерее со стороны городских ворот появилось четверо солдат в кирасах и железных панцирях с алебардами или чем‑то в этом роде. К ним навстречу вышел Мерлин и сказал: «Я вижу, что вопрос о закрытии школы стоит остро, но я полагаю, что даже в этом положении он еще немножко простоит. Пока я не получу бумаги из Уайтхолла, устроить пороховые склады вам здесь не удастся. Во всяком случае. Пороху не хватит». Но видно было, что Мерлин сильно обеспокоен.

– Даже камню было видно? – шепотом спросила Гвенллиан, думая о МакКольме с восхищением.

– Неужели школу когда‑то пытались закрыть? – сказал Афарви.

– Сцена требует трактовки, – задумчиво сказал Ллевелис.

* * *

– Итак, сегодня, сегодня… «Забвение как профессиональная необходимость», – и Морган‑ап‑Керриг, загадочно улыбаясь, зачитал из какой‑то книги в козлином переплете притчу, которая освещала новую тему исчерпывающим образом, так что можно было уже ничего не пояснять:

Двое монахов шли однажды по грязной дороге. Лил проливной дождь. Дойдя до перекрестка, они встретили красивую девушку в шелковом платье, которая не могла перейти через рытвину. «Идем, девушка», – сразу же сказал один из монахов. Он взял ее на руки и перенес через грязь.

Второй ничего не сказал и молчал до тех пор, пока они не подошли к монастырю. Больше он не смог сдерживаться и сказал: «Нам, монахам, надо держаться подальше от женщин, тем более молодых и красивых. Они опасны. Зачем ты сделал это?» «Я оставил девушку там, – пожал плечами первый монах. – А ты все еще тащишь ее?»

– Ну, тут ни убавить, ни прибавить, – радостно сказал профессор Морган, оглядывая класс. – Не надо быть семи пядей во лбу, как говорится. Развивая эту тему: что необходимо профессионально забывать, допустим, врачу?

Все слегка задумались. Керидвен хотела было сказать, что врачу следует, наверное, притушить профессиональные знания, когда он просто отдыхает и наслаждается жизнью, чтобы, глядя на красивую девушку, не видеть сквозь все покровы, как макрофаги ее селезенки занимаются разрушением отживших свой век эритроцитов. Но тут в полной тишине раздался ответ Гвидиона:

– Для врача очень важно забывать, сколько пациентов умерло из‑за его ошибок, а то он вообще не сможет работать.

Все, включая Моргана‑ап‑Керрига, оторопели, и только Ллевелис, Керидвен и Морвидд переглянулись так, как будто бы Гвидион их ничем не удивил.

* * *

Обворожительный и, как всегда, веселый профессор Мэлдун появился перед комиссией и приветствовал ее на ирландский манер, пожелав им умереть в Ирландии.

– Ваша семья и происхождение? – пробубнил Зануцки, делая пометки в своем вопроснике, когда Мэлдун в свободной позе расположился напротив него.

– Моя мать была монахиней и была изнасилована моим отцом. Он был тогда в военном набеге. Разумеется, он не запомнил ни ее имени, ни лица, – просто сказал Мэлдун.

– Так, ну, здесь, по‑моему, случай ясный, – шепотом сказал психоаналитик.

– А сами вы? – спросил Зануцки Мэлдуна.

– Что я сам? Не собираюсь ли в военный набег? Не намерен ли кого‑нибудь изнасиловать для продолжения рода, чтобы не отступать от семейных традиций? – лучезарно улыбнулся Мэлдун.

Зануцки ослабил узел галстука.

– Следовательно, у вас никогда не было нормальной семьи? – вежливо спросил психоаналитик.

– Да нет, почему? Я воспитывался в семье короля. Кстати, вот что, оказывается, изображено на этом гобелене! Ну и ну! Никогда не замечал.

Зануцки оглянулся на гобелен у себя над головой и побледнел.

– Случай более сложный, чем я думал, – зашептал ему в левое ухо взмокший психоаналитик.

– Моего отца звали Айлиль Острие Битвы, из рода Эоганахтов, и я так никогда и не отомстил за его смерть, – сказал Мэлдун.

– О‑о, ну, тут такой букет!.. – простонал психоаналитик, хватаясь за голову.

– Не могли бы вы дать нам одно объяснение, – фальшиво улыбаясь, сказал один из методистов. – Если мы правильно понимаем, вы регулярно назначаете свои занятия на ночное время? Вы отдаете себе отчет в том, что это вредит здоровью детей?

– Сырость вредит того хуже, – задумчиво сказал Мэлдун. – Вечно промокшая одежда, мокрые ноги, – посудите сами, разве это дело?

– При чем тут сырость? – не поняли методисты.

– Потому что только со дна колодца, – раскрыл свою мысль Мэлдун, – днем видно звездное небо.

* * *

Небольшой старичок с белоснежными длинными волосами и удивительно невозмутимым выражением лица устроился перед комиссией на табуретке. Длинная его рубаха была расшита понизу орнаментом с оленями.

– Не могу произнести это имя, – озадаченно сказал методист, смотревший в список.

– Может быть, вы сами как‑то представитесь? – резко сказал Зануцки.

Старенький преподаватель достал из‑за пазухи берестяную табакерку, уселся поудобнее, со смаком нюхнул табаку и начал:

– Не из очень я великих, не из очень чтобы малых: все те песни, что поются на равнинах Калевалы, я сложил во время оно, чтоб свою развеять скуку. Всех сказителей и бардов я великий прародитель, кто мое не знает имя, тот вообще имен не знает. Головой закрыл я солнце, заслоняю месяц ясный, а ступнями врос в заливы, в темные речные тони. Если палец подыму я, в тучах сделаю просветы, если опущу я палец, дуб к земле пригну столетний.

– Это какая‑то феноменальная мания величия, – мрачно пробормотал Зануцки. – Ну что ж, с этим все ясно. Обсудим характер вашего предмета. Итак, вы преподаете, – Зануцки заглянул в бумажку и аккуратно прочитал: – фольклор и эпические сказания народов Севера.

– Ты назвать фольклором можешь и вот этот лес дремучий, и бурливых вод теченье, и на небе ясный месяц, и лосося ход весенний. Это все такой же эпос, как планет круговращенье, обновление природы. Ты сказать бы мог, пожалуй, что и лось могучий Хийси – это маленький ягненок, и что Укко, бог верховный, – это малая козявка. Мифы – то, что ты бормочешь, я же знаю правду жизни.

Когда и с этим стало ясно, Зануцки промокнул лоб платочком и перешел к особенностям методики:

– Скажите, пожалуйста: как у вас обстоят дела с расчасовкой, календарным планом и текстотекой? – спросил он. – По какому принципу вы отбираете материал? Какие компоненты входят в модуль первого уровня обучения? Какое количество смысловых единиц в содержании текста, на ваш взгляд, методически допустимо?

– Может, что еще припомнишь, – спокойно сказал старичок, ковыряя в ухе, – иль уж высказал всю глупость?

* * *

– Мы тоже так думали. А потом мы нашли письмо, – сказала Керидвен.

Керидвен, знавшая наизусть письмо Змейка до того места, где начинались формулы, положительную характеристику Риддерха, данную Змейком, от которой мороз по коже шел, и резолюцию педсовета, объявлявшего имя выпускника забытым, выдала без запинки рассуждение о двуличии. Морвидд сидела на коленях статуи Демокрита и мерно постукивала об него ногой.

– Ты по‑прежнему считаешь Змейка воплощением любви и нравственности? – безжизненным голосом спросил Ллевелис после того, как детальный рассказ о том, что делает Змейк в школе, слетел в беспорядке с их уст.

– Я учусь у него, Ллеу, я вижу, как он любит все неживое! Я не представляю себе, чтобы он мог делать все это! – упрямо сказал Гвидион.

– Любит все неживое, – повторила Морвидд с выражением, менявшим смысл на противоположный.

– Хорошо, – скрипнул зубами Ллевелис. – Тогда скажи: что такого должно случиться, чтобы ты ушел от Змейка?

– Нужно, чтобы Змейк меня выгнал. И запретил возвращаться, – бесхитростно ответил Гвидион.

– Тогда пошли. Пошли найдем хоть Мерлина, хоть кого, и спросим! Что с того, что имя этого Риддерха не должно упоминаться в школе! Я его упомяну!.. Я не хочу, чтобы ты стал таким же изуверским и кровавым фанатиком, – решительно сказал Ллевелис.

– Ну что вот вы орете, что орете, – ворчливо сказал Мерлин, появляясь из‑за колонны. – Что здесь за страсти? Вы все давно должны сидеть обедать. Сегодня вареники с картошкой. Исключительная редкость. Эту картошку, представьте себе, Мэлдун привез из Северной Америки. У нас она не растет. Вы, небось, и не знаете, что это такое!..

Тут Ллевелис выпрямился и с горящими глазами сказал:

– У меня есть к вам вопрос, профессор. Кто такой Риддерх‑ап‑Мивир? Где он? Чем он занимается?

– Риддерх‑ап‑Мивир – это Кервин Квирт, – сказал Мерлин. – Где он? Да вон он пошел. Чем он занимается? Спросите‑ка у него самого. По‑моему, ничем, у него сейчас окно.

* * *

– Ваше имя, – кисло сказал Зануцки. – Полное и желательно… э‑э… подлинное.

– Луций Тарквиний Серпенс, – ответил Змейк, закидывая ногу на ногу и сплетая пальцы на колене с видом человека, приготовившегося к долгому разговору.

Психологи переглянулись.

– А что такое… в таком случае… э‑э… Змейк?

– Калька, – кратко сказал Змейк.

– И вы откликаетесь на эту… м‑м… кальку?

– Разумеется, – отвечал Змейк с легким нетерпением.

– Откуда вы происходите?

– Мой род происходит из Этрурии, из области теперешней Тосканы, но мои родители впоследствии переехали в Британию, на окраины империи, и я родился уже в Уэльсе.

– Ваш родной язык?

– В семье говорили по‑латыни.

– Профессия вашего отца?

– Ауспиций.

– Это какая‑то должность?

– Нет, это специальность. Предсказание будущего по птичьему полету.

– Довольно необычная специальность, а? Можно сказать, редкая, – заметил Зануцки, вновь переглядываясь с коллегами.

– В жреческих кругах не такая уж редкая, – сказал Змейк.

– Когда родился ваш отец?

– В самом конце третьего века.

– Я не ослышался? – переспросил Зануцки. – В конце третьего века? В трехсотом году от Рождества Христова?

– В конце третьего века до Рождества Христова, то есть около двухсотого года по причине обратного отсчета времени.

– Год вашего рождения? – с нескрываемым интересом спросил великий методист.

– Тысяча пятьсот семьдесят девятый.

– Очень странно, – сказал методист, вызвав сдавленные смешки со стороны своих коллег. – Ваши родители, если я правильно понял, родились до нашей эры, вы же – только в конце XVI века?

– Да, я поздний ребенок, – спокойно отвечал Змейк.

– Где вы получили образование?

– В течение семи лет я учился и прислуживал при храме Немезиды, затем продолжил свое образование в Элевсине.

– При храме Немезиды?

– Да, при храме Немезиды в Афинах, в аттическом пригороде Рамнунт.

– Прислуживали?

– Принимал дары от посетителей и поддерживал огонь перед статуей Немезиды с уздой, мечом и бичом.

– Вы хотите сказать, что в шестнадцатом веке в Афинах функционировал храм Немезиды с уздой, мечом и бичом? – внезапно сказал кто‑то из наиболее трезво мыслящих членов комиссии.

– Не только в шестнадцатом веке, но и по сей день. Учебные и научные центры такого масштаба неуничтожимы.

– А вот такой вопрос, – вкрадчиво сказал психолог. – Что вы станете делать, если у вас ученик станет вдруг во время урока вставать, ходить по классу, делать что ему вздумается?

– Попрошу отставки, – сказал Змейк.

* * *

Кервина Квирта осаждали любопытствующие первокурсники. Он привел их в свою комнату, рассадил повсюду, куда только можно было усадить, и вынужден был рассказать им много не самых увлекательных, с его точки зрения, вещей.

– Так вы ученик Змейка?

– А чей же еще?..

– А почему тогда профессор Курои сказал Змейку: «Что вы выращиваете из своих учеников?» – простодушно спросила Морвидд.

Глаза Кервина Квирта затуманились, и он с усмешкой опустил голову.

– С профессором Курои у нас чисто научные разногласия, – сказал он. – Он не принимает многих моих теорий, и потом… я занимаюсь в широком смысле биосферой, а при специальности профессора Курои как раз биосфера отчаянно мешает работе.

– А что у него за специальность? – спросил Ллевелис, ибо этого не знал даже он.

– Курои двигает горами, – пояснила Керидвен, знавшая это твердо.

– А, ну тогда конечно, – согласился Ллевелис.

– А все ваши страшные эксперименты? – забираясь с ногами на кровать, спросила Морвидд. – В школьных хрониках написано о вас… бог весть что.

– Я был очень ярким студентом, – осторожно начал Кервин Квирт. – Очень тогда был увлечен биохимией… просто очень. Одним словом, я все опыты обычно проводил на себе. Однажды профессор Мерлин пообещал вышвырнуть меня из школы, если еще хоть раз услышит, что я что‑то там такое делал с собственной кровью. Змейк тогда выручил меня, но и… побеседовал со мной, – Кервин Квирт помрачнел, видимо, вспомнив ту беседу. – Подробности его тогдашней речи я вам пересказывать не буду, но суть ее сводилась к тому, что на себе можно проводить лишь демонстрацию, но никак не эксперимент… причем ему, а не мне. Что когда он пьет яд, он обычно знает скорость его действия и состав противоядия и что… Ну… словом, пробрал хорошенько.

– А с сывороткой?

– С какой сывороткой? – переспросил Кервин Квирт. – Ах, да, Господи! Я чуть не умер тогда от этой сыворотки, и Змейк долго напоминал мне об этом… в разных формах.

Морвидд на всякий случай покрепче прижалась к его плечу.

– А зачем вы изменили имя?

– А вы не понимаете? – Кервин Квирт рассмеялся. – Вы забыли, из какой я семьи? Я подошел к Змейку после церемонии выпуска и спросил, как мне дальше быть и как я смогу совмещать преподавание с той судьбой, которую прочат мне родители. Змейк пожал плечами и сказал: «Кто же преподает под своим собственным именем?» В то время я не знал, что ему эта проблема была знакома не понаслышке. Змейк сам из очень аристократической семьи. Нет никаких сомнений, что отца его хватит удар, если он услышит, что его сын – школьный учитель. Ведь настоящее имя Змейка – тоже не Змейк. Я же ухватился тогда за его слова, изменил имя радикально и попросил педсовет торжественно предать старое имя забвению, чтобы оно нигде уже не всплывало. Вот и вся история Риддерха‑ап‑Мивира. Страшно?

– Очень, очень страшно, – сказала, ликуя, Морвидд.

– Но самое страшное, – сказал Кервин Квирт, вдруг погрустнев, – самое страшное, что у меня завтра в три – партия в гольф с герцогом Нортумберлендским. Я не верю ни в какие предчувствия, но сейчас у меня очень яркое ощущение, что я больше не вернусь. Я люблю вас всех и… могу не увидеть вас больше.

Все взвыли очень громко. Все вдруг поняли очень отчетливо, что если Кервин Квирт не вернется, это будет большая, большая потеря.

– Дьявол разрази все это скопище кретинов, – пробормотал рафинированный аристократ Кервин Квирт, доставая из шкатулки с фамильным гербом антикварные запонки.

* * *

Чем ближе был конец января, тем шире среди мальчиков разворачивалась таинственная деятельность по вырезанию деревянных ложек. Двадцать пятое января, праздник святой Двинвен, было днем, когда всякий холостой валлиец мог подарить собственноручно сделанную ложку избранной девушке, что первоначально говорило о его желании обручиться с ней, но в последнее время, в связи с упадком нравов и общим разложением традиций, могло иногда уже означать и просто, что он ее любит.

Гвидион свободными вечерами, не привлекая к себе ничьего внимания, вырезал такую ложку, по традиции не пользуясь ничем, кроме перочинного ножика и стамески. Вот и сегодня он сидел, мурлыча что‑то себе под нос, и усыпал пол стружками. Ллевелис поприставал к нему, пытаясь добиться, кому предназначается его ложка, но ничего не добился. Тогда Ллевелис порассуждал немного о том, кому бы теоретически он сам мог подарить свою ложку, – список этот длиной превосходил список наложниц ханьского императора Юань‑ди, – хлопнул себя по лбу и кинулся искать Фингалла МакКольма, чтобы рассказать ему про обычай с ложками. Но оказалось, что шотландец уже и без Ллевелиса заметил, что все кругом вырезают ложки, спросил об их назначении и понял, что Гвенллиан без прекрасной ложки, вырезанной его руками, в день святой Двинвен – это абсурд. Мысль о том, что тихие, но по‑своему упорные валлийцы, следуя своим народным обычаям, надарят ей ложек, а он окажется от этого в стороне, не очень‑то ему улыбалась.

* * *

Во втором семестре должно было прибавиться два новых предмета. Одним из них было «Введение в сомнение», которое читал Мерлин. «Историю Британских островов» он, впрочем, тоже не прекратил читать. В одно прекрасное утро Ллевелис пришел к себе в комнату с добычей – святой Коллен выдавал учебники по «Введению в сомнение», и Ллевелис не преминул обзавестись этой книгой.

– Пойди скорее возьми тоже, – велел он Гвидиону, который еще лежал в постели и не подозревал, что где‑то можно что‑то взять. И Ллевелис с благоговением открыл книгу. На первой странице – там, где бывает титульный лист, – сказано было:

Некогда учитель с учениками прогуливался по мосту над рекой. Указывая на рыб в воде, он сказал: «Взгляните, как привольно резвятся в реке лососи! В этом их радость». «Откуда тебе знать, в чем их радость? – возразил один из учеников. – Ведь ты же не лосось!» «Откуда тебе знать, что я не лосось? – возразил учитель. – Ведь ты же не я!».

Перевернув страницу, Ллевелис увидел фрагмент трактата «О природе богов».

– «Как ты, друг мой, прекрасно знаешь, много еще есть в философии вещей, до сих пор не получивших объяснения. В особенности же трудным и темным является вопрос о природе богов, который не только для религии или там познания духа важен, но и вообще хотелось бы знать. Между тем по этому вопросу учеными мужами были высказаны такие мнения, что все это уже само по себе наводит на мысль, что причиной и началом философии должно быть незнание».

В этом месте на лице Ллевелиса отразились столь сильные и противоречивые чувства, что Гвидион даже приподнялся на локте и вынул воск, которым были залеплены его уши.

– «Большинство думает, что боги существуют, – это ведь и правдоподобнее, и сама природа нас к этому приводит. Хотя Протагор сомневался, а Диагор Мелосский и Феодор из Кирены считали, что и вовсе нет никаких богов. Карнеад же, возражавший им, выдвинул против них столь многое, что и по сей день невозможно просто так от него отмахнуться. Спроси же на улице трех‑четырех человек из тех, что признают существование богов, – и они настолько разойдутся между собой в суждениях, что ты едва сумеешь их разнять. Многие повествуют и о внешнем виде богов, и о месте их пребывания, и об их образе жизни, и во всем этом между философами царит величайшее разногласие. Главное же в этом вопросе: взаправду ли боги с самого начала все сотворили, и установили, и всем правят, и все приводят в движение, или же они живут в полном бездействии, совсем не заботясь о мире и об управлении им и ни во что не вмешиваясь, – как будто можно не вмешиваться, когда возле тебя устраивают безобразную возню и обливают тебя компотом, или когда в кабинет к тебе забрели гуси и все там загадили, или когда учащиеся до сих пор не могут взять в библиотеке нужные учебники, хотя второй семестр на носу!».

C компотом – это было вчера, – сказал, не веря своим глазам, Ллевелис. – Я сам видел.

– А гуси вовсе ничего не успели загадить, – прибавил Гвидион. – Он сразу их выгнал.