Какой модерн. Том 1 (Научное издание)-2010

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

вейшей, виртуальной форме доминирования капитала над трудом. Важно понять практическую значимость подобного поворота проблемы. Виртуализация отношений безраздельного господства капитала и полного подчинения ему труда, в особенности на фоне манипуляций с «концом труда», укрепила фетишистскую уверенность в способности денег к безудержному самовозрастанию. Тем самым открылись по видимости неограниченные возможности для беспрепятственного накопления симулятивного капитала в отрыве от сколько-нибудь значимой эквиваленции реальной товарной массы. Безумной затее капитала осуществлять процесс собственного накопления безотносительно к ограничивающему его опосредствованию трудом – добиться освобождения капитала от труда вместо освобождения труда от капитала – предшествовала длительная предыстория, решающие поворотные пункты которой маркированы вытеснением трудовой теории стоимости маржиналистскими представлениями о предельной полезности благ, качественным сдвигом в дематериализации товарно-денежных отношений, создающей возможность беспрепятственного роста фиктивного капитала, абсолютизацией потребления и услуг, их отрывом от производства и противопоставлением ему, культивированием жизни в кредит в качестве господствующей нормы и повсеместным нарастанием умопомрачительных долгов государственного и частного секторов, утратой виртуализированной частной собственностью субъектной авторизации и функциональной определенности… Все это «непроследимое» потенцирование рефлексии над рефлексиями располагало капитал к явно завышенной оценке своей чудесной способности ускользания от фиксированной идентичности и перевоплощения в безосновный и потому абсолютно свободный симулякр, на марше произвольно меняющий свой порядок как перчатки, в стремлении позволить себе быть ничем, чтобы овладевать всем. И вот, как гром среди ясного дня, грянул очередной кризис: «примерка» пребывающим в го-

28

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

ловокружительном кураже капиталом «невесомой легкости бытия ничем» словно мгновенной вспышкой высветила невыносимость ни для него, ни, тем более, для общества самочинно присвоенной им самому себе беспредельно безответственной свободы. И

внезапно обнажилось, что не столько так называемые риски «малой вероятности с гигантскими катастрофическими последствиями» – озоновая дыра, парниковый эффект и глобальное потепление, опасности использования ядерной энергетики и др., сколько неограниченно безответственная свобода капитала, или, яснее говоря, близкий к абсолютному произвол капитала выступает в качестве доминантного источника интегральной опасности в современном «обществе риска». Обнажилась во всей своей практической чистоте и прозрачности основополагающая марксова истина: при капитализме последним непреодолимым ограничителем-пределом-препятствием для утверждения практической всеобщности свободы служит сам капитал. Тем самым кризис возвращает в повестку дня на заглавное место практическую задачу освобождения свободы от неограниченного господства капитала.

Вадим Гусаченко. Итак, потенцировано-рефлексивный модерн. Значит ли это, что Вы охладели к концепции «пост(недо)модерна»?

Александр Мамалуй. Не то чтобы охладел, скорее, я сегодня яснее представляю себе возможности сочетания этой концепции с другими подходами, если угодно, их взаимной рефлексивности. Не думаю, что попытки достичь единого, общеприемлемого именования достойны каких-то особых усилий. Приставка «пост» только в силу своей неоднозначности весьма адаптивна к тем процессам плюрализации, децентрации, диссеминации, диверсификации и т.д. и т.п., которыми отмечена наша неуловимая и (дефинитивно) невозможная современность. Не случайно записные, с точки зрения учебных квалификаций, постмодернисты часто решительно отказываются признавать свою принадлежность к постмодернизму. В самом деле, прописка Ж. Деррида с

29

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

его деконструкцией и différance* в постмодернистской коммуналке иначе как приклеиванием обезличивающего ярлыка назвать нельзя. Хотя это нисколько не означает, что другие пути конкретизации состояния «пост» напрочь заказаны. Как очевидно, в концепции «пост(недо)модерна» возможности такой конкретизации заключены в игре «недо» и «пост» в отношении к большому Модерну – столь же великой, сколь и многострадальной стратегии современности, вдохновляемой идеалами нововременного Просвещения. Это ключевое «недо» опосредствует собою «пост» в двух направлениях: во-первых, в качестве differentia specifica* Модерна: модерн, пока он остается Модерном, обречен непременно выказывать свое «недо» в смысле фундаментальной недостижимости любых чистых, идеальных форм и быть «незавершенным/незавершимым» проектом; во-вторых, в качестве «недомодерна», охватывающего состояния «не-Модерна», «до- Модерна» и вообще «не до модерна», которыми стигматизируется наша отечественная (в общем-то, к несчастью, тра- гико-фарсово-комическая) ситуация, как бы застывшая в безнадежно запаздывающе/догоняющей диспозиции к западному «пост(да и просто)модерну».

Лидия Стародубцева. Среди Ваших курсов лекций один из наиболее интригующих – «Культура авторства». Если это «авторский» курс, то можно ли считать, что «смерть автора» – не более чем миф?

Александр Мамалуй. Не более чем миф? А разве те, кто взял на себя ответственность за смертельный диагноз «автору» в момент его, казалось бы, очевидного акме, – Р. Барт в первую очередь, – не были восприняты как авторы идеи «смерти автора»? Разве парадоксальность этой идеи не подняла настолько градус ее обсуждения, что это сказывается и по сей день, спустя четыре десятилетия? Ведь мало проку – негодовать по поводу эпатажной, можно сказать, пиаровской манеры представления реальной проблемы и за нарочито провокативно-экстравагантной формой не разглядеть

30

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

крайне важного содержания, связанного и со «смертью» буржуазного индивидуалистического субъекта, и с открытием бесконечности соавторства в составе авторства, и с дистанцированием продуктивной авторской функции текста от авторитетности авторского имени. Коль скоро об этом зашла речь, я бы оттенил элемент дара в соавторстве как всеобщей структуры авторства, который обычно, насколько могу судить, отчетливо не фиксируется. Когда Борис Гройс усматривает в притязании на однозначный примат индивидуального творчества/авторства не что иное как буржуазность (напомню его шокирующее утверждение о том, что романтический поэт – парадигматически буржуазный парвеню-псевдоаристократ), то его, по-моему, вполне можно понять при условии, если под буржуазностью иметь в виду то частное присвоение прибавочной стоимости (ценности) медиумического дара «со-» в со-творчестве/со-авторстве, которое поразительным образом схватывает и о котором предупреждает поэтическое озарение: «Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель…».

Лидия Стародубцева. Назовите, если это возможно, ключевые концепты Вашей философии.

Лидия Стародубцева. Любой ли философ является историком философии и, vice versa*, любой ли историк философии является философом? Конкретизирую вопрос. Размышляя на тему «Маркс – Ницше – Фрейд» и скрываясь за рядом блистательных цитат, Вы все же остаетесь Мамалуем?

Александр Мамалуй. В этом отношении мы встречаемся с любопытными диссонансами. Нельзя не заметить, что в академической философской среде уже давно принято посмеиваться над философами, вся философия которых исчерпывается историей философии. И в то же время историки философии нередко претендуют на особое положение, считая себя чуть ли не единственно легитимными вершителями кантовского трибунала философского разума. Между тем, как я думаю, историки философии сегодня не

31

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

могут не стремиться быть эффективными исследователямифилософами, если не хотят остаться без истории философии… вслед за концом истории… вкупе с концом самой философии… в придачу с концом «великих нарраций», влекущим за собой неминуемый конец философии истории. Мне не известен ни один сколько-нибудь значительный философ, который для выдвижения своих оригинальных конструкций и иных премудростей не черпал бы полной пригоршней из глубин рhilosophia perennis*. Даже когда Ален Бадью, которому просто невозможно отказать в высочайшей историко-философской оснащенности его трудов, преднамеренно вызывая огонь критики на себя, предлагает «императивное» и даже «насильственное забвение истории философии», то делает он это с целью не полагаться на «историчностно предписанный смысл», а, опираясь на собственные мыслительные решения, «призвать свою историю». Крайне важно, чтобы «вечная философия» предстала отнюдь не навсегда «забронзовевшей», или выражаясь более строго, навечно ставшей и снятой, а, напротив, как вечно живая и непрестанно заново актуализируемая история философии, не канализированная безальтернативно однонаправленным движением от устаревающего прошлого ко все более совершенствующемуся настоящему, а постоянно открытая к потенциально неограниченной диверсификации посредством личностно-экзистенциального со-философ- ствования. Кстати, в свете такого подхода проявляется и новая роль цитаты как средства самовозрастания или вариативизации смысла текста. Тогда цитата становится не просто выпиской, но, как писал Осип Мандельштам, чем-то, напоминающим цикаду – «неумолкаемость ей свойственна». И не то, чтобы я намеренно скрываюсь за цитатами, скорее,

цитирование для меня − это признание склонности быть в большей мере читателем, получающим наслаждение от чтения, чем писателем, испытывающим муки неудовлетворенности собственными текстами. Да и слушать я люблю

32

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

больше, чем говорить. Но это слишком большая роскошь – позволить себе удовольствие от молчания.

Александр Мамалуй. Не будем обольщаться: в наше время своя/моя философия – претензия не только невыполнимая, но и не очень серьезная, скорее даже, легкомысленная. В подобных случаях слово «философия» часто используется в качестве ни к чему не обязывающего способа возвышения или приукрашивания чего угодно за счет звучного, но пустого наименования – вроде таких экстравагантностей, как «философия бюджета» (будто укрепив «бюджет» самой распрекрасной «философией», можно устранить его зияющую пустоту) или «философия нашей политической силы» (будто таким образом этой силе удастся прикрыть свое политическое бессилие). Согласитесь, здесь есть очевидная опасность: подобно тому, как, публично рекламируя казалось бы невинный бренд «моя нация», этим самым свою нацию, пусть и вопреки намерению, брутальным образом дискредитируют, так и, с лучшими побуждениями претендуя на свою собственную философию, наносят философии страшное оскорбление. Все зависит от неудобного вопроса «Кто говорит?»

Лидия Стародубцева. Но я-то имею в виду совсем иной вариант, подразумевая, что «кто говорит» как раз известно.

Александр Мамалуй. Да, конечно, я понимаю, что Вы имеете в виду гораздо более драматичную ситуацию. Еще на заре своего – теперь уже несколько затянувшегося – пребывания на кафедре, я впервые услышал от нашего маститого доцента, большого оригинала Владимира Петровича Шерстнюка поразившее меня признание, хотя, скорее всего, не им первым высказанное: «Я – не философ, я – только преподаватель философии». Тогда мне еще не были известны отправные классические варианты этой мысли – ближайший: «Быть профессором философии еще не значит быть философом» и более общий, который в редакции Ф. Шлегеля звучит примерно так: «Философом нельзя быть,

33

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

им можно только становиться. Как только кто-то посчитает, что он стал философом, так он и перестает им быть». Насколько «неумолима» сия участь, можно судить по тому, что она не обошла даже «абсолютного философа» по имени Гегель, который, если верить Жану Валю, разрушил свою систему в тот самый момент, когда поверил, что ее возвел. Насколько же мучительно состояние «быть или не быть философом», можно судить по крайностям в «амплитуде колебаний» «позднего» Ф. Ницше. В феврале 1888 года он пишет о себе: «Говоря между нами…, не исключено, что я – величайший философ эпохи, а может быть, и нечто … большее, решающее и роковое, стоящее между двумя тысячелетиями». А спустя всего лишь два месяца – в апреле того же года тональность явно изменилась: «Философ ли я? А что это меняет?». Объяснить эти метания можно тем, что планка, которую ставит Ницше для подлинного философа, предельно высока. Право считаться настоящим философом он отдает только тому, кому по силам быть «повелителем и законодателем», способным распоряжаться подготовительными трудами так называемых «философских работников». И не важно, что в числе подобных «философских работников», готовящих почву для настоящих философов, у Ницше значатся Кант и Гегель. Впрочем, добавим от себя, если бы Кант и Гегель могли встать из своих гробов и ответить Ницше, то они вправе были уличить его в том, что он движется по колее, задолго до него проложенной ими: первый из них признает возможность существования только одной, единственно истинной философии, считая все остальные философские учения в лучшем случае более или менее удачными подготовительными опытами субъективного философствования, а второй собственную философскую систему мыслит как снятие (знаменитое Aufheben) всей истории философской мысли. Как видим, и здесь: «кто философ?», а «кто философский работник?» – зависит от того же вопроса «кто говорит?».

34

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

Лидия Стародубцева. Тем самым Вы хотите сказать, что на этом фоне можно более отчетливо представить себе, в какой исключительно сложной исходной ситуации находится преподаватель философии?

Александр Мамалуй. Вот именно. Хотя сперва нельзя не отметить, что преподаватель не лишен и очевидного преимущества. Ведь он говорит о всевозможных философиях, как правило, уже после того, как попытки их авторов стать философами состоялись и их притязания превратились в предмет придирчивого рассмотрения истории/историков философии, результаты которого (пусть и не окончательные) он может учитывать. Но это только немного смягчает,

но не отменяет самой трудности. Коль скоро кто-то − и ни я, ни Вы здесь не исключение – берет на себя тяжкий труд преподавания философии, то он по идее, не важно хочется ему этого или нет, попадает в по-настоящему «турбулентный» переплет: для своих слушателей он вынужден в какойто мере повторять миссию Сократа и персонально воплощать своей неповторимой, но, увы, бренной персоной ни много ни мало как самою философию. Именно с его слов, да и по нему судят о философии и воспринимают философов. Трудно представить себе, какая тьма отравленных или отвращенных от философии душ на счету таких «со- кратиков-дубликаторов» одновременно и поневоле, и по сознательному выбору! Но куда труднее постоянно переживать непосильную ответственность за причастность к этой отнюдь не малочисленной и уж точно не считающей себя слабосильной, в большинстве своем крайне амбициозной и воинственной рати добровольных невольников своей философии! Переживать, а не прятаться от ответственности, как будто она касается всех остальных, но только не тебя самого. И кто знает, не посредством ли такого обостренного переживания ситуации «Если не я, то кто?» может появиться шанс на спасительное самооправдание: мол, что, в самом деле, было бы с миром и где поныне обретался бы человек,

35

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

если бы не отчаянные смельчаки-соискатели философского духа – по праву ли обретенного благодатного дара либо исходя из самолично присвоенного себе права на свободное самовыражение, но всегда на свой собственный страх и риск, – решившиеся на испытание (своей) жизни превосходящей любую ее фактичность мерой, будь то Истина, Добро, Прекрасное, Возвышенное, Смысл либо Свобода, Справедливость, Равенство, Братство, Любовь? И вот это, пожалуй, и есть круг

наиболее ключевых «концептов» не какой-то особой, а что назы-

вается «вечной философии», «рhilosophia perennis». Именно он указывает, хотя и не определяет, направление нашего поиска, или, если повторить известный образ, именно он служит в качестве компаса, но не в качестве руля в нашем движении к себе самим и к миру. Все остальное проблематизируется особым контекстуальным отношением к этим вечным – в смысле вечно обновляющимся и потому вечно возвращающимся – условиям (возможности) философского вопрошания человека о самом себе. Тогда-то и «рhilosophia perennis» предстает не как раз и навсегда утвердившаяся, наличная истина философии, во всей полноте застывшая в ожидании своего исполнения, а, напротив, как вечно открытая – для (пере)решения каждый раз заново – проблема, предполагающая животворную актуализацию через посредство экзистенциального вовлечения и личностного усилия. Как говорится в Талмуде, не в нашей власти завершить выполнение этой задачи, но мы и не вольны не брать ее на себя.

Лидия Стародубцева. Итак, несмотря на условность любых самодефиниций и тщету усилий «наклеивания ярлыков», все же готовы ли Вы сформулировать Вашу философскую позицию? Чуть конкретнее говоря, если Вы согласитесь с тем, что Ваше философствование пронизано вкусом освобождения, то что для Вас означает «свобода»?

Александр Мамалуй. Когда-то хорошим тоном профессионального обсуждения выше названного ряда вечных философских концептов было представление их во взаим-

36

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

ной связи, в виде своеобразного герменевтического круга, который образовывался исходя из обращения к любому из них (в моем случае это, как Вы заметили, «свобода») и – через посредство более или менее обязательного вовлечения в сферу рассмотрения всех остальных – должен был завершиться возвращением к изначально избранному. Ни один из них не мыслим вне соотнесенности с другими, а, значит,

ивне философского построения в целом. Иными словами, все они (это «все» достаточно условно не только потому, что приведенный ранее перечень не претендует на полноту, но и сама эта полнота всегда остается не полной) принимаются в качестве равно изначальных, автономных и фундаментальных, друг из друга не выводимых и друг к другу не сводимых. Это значит, что своеобразие той или иной философской позиции определяется выбором исходного начала, перерастающего затем в основополагающий принцип

идалее образующего определенную конфигурацию системной связи с остальными концептами. И хотя в настоящее время былая методологическая строгость подобного рода уже не выдерживается, да и не требуется, для меня в качестве центральной по-прежнему остается в силе связка «освобождение – свобода». При этом я пытаюсь продумывать возможность радикальной контекстуализации этой категориальной пары применительно к нынешним реалиям, причем преимущественно в интенциональном горизонте К. Маркса. Позвольте обрисовать наиболее проблемный, на мой взгляд, узел сплетения общей консенсуальной основы и завязи противоречия между специфически марксовским и неолиберальным видениями судьбы освобожденческой парадигмы. Само собой разумеется, у К. Маркса, которого по логике вещей следовало бы отнести к сторонникам аристотелевского учения о гармонии человеческих добродетелей, мы не найдем гораздо позже выдвинутой такими авторами как Исайя Берлин, Джозеф Рац и Джон Грей идеи о плюрализме, нетранзитивности и несоизмеримости высших цен-

37