Какой модерн. Том 1 (Научное издание)-2010

А в т о р с т в о ( т р а н с ) д и с к у р с и в н о с т и

которая ими постигается и в которую они вместе с тем вторгаются. Теоретическая рефлексия по поводу исторического процесса практической материализации марксистских революционных идей неизменно декларируется как предмет постоянной заботы марксистских теоретиков. Другое дело, как они с этим справляются.

Марксизм и психоанализ суть типичные формы критической теории, стремящейся осмыслить свои собственные пределы и ограниченность. Но если это понимается вне сочетания с топическим характером их построений, то едва ли становится возможным избежать опасности релятивизма. Чересчур охотное признание относительности наших знаний, их несовершенства и неполноты без рефлексивного самопрояснения конкретно-исторической, контингентной, сингулярной и, непременно, экзистенциальной, личностно-индивидуальной их о(т)граниченности и о-пре- дел-енности, т.е. топичности, является не более чем облегченным способом самооправдания или, если можно так выразиться, «самоиндульгенции» на том нивелирующем основании, что, мол, коль все относительно, то, значит, все в равной мере и истинно и ложно. «В противоположность удобной эволюционной позиции, – всегда готовой признать ограниченность и относительный характер своих собственных положений, хотя и заявляя об этом с безопасного расстояния, что дает ей повод релятивизировать любую определенную форму знания, − марксизм с психоаннализом являются “непогрешимыми” на уровне сформулированного содержания – и именно постольку, поскольку они постоянно вопрошают то самое место, с которого произносят»21.

Релятивистски-интонированное вопрошание осуществляется с «безопасного расстояния», очевидно, постольку, поскольку оно, так сказать, «неуместно» и «безадресно»,

21 Там же.

168

А в т о р с т в о ( т р а н с ) д и с к у р с и в н о с т и

ибо предпринимается «вне» или даже «безотносительно» к тому «месту», с которого оно провозглашается, а, значит, и безотносительно к тому, «кто говорит» и «кому говорят». А вот «непогрешимость» в марксовском и фрейдовском дискурсах имеет отношение отнюдь не к абстрактно-универ- сальному ответу-решению для всех соответствующих случаев, а именно к контекстуальной непогрешимости самого вопрошания: применительно или исходя из того самого места, с которого и, одновременно, относительно которого рефлектируют. Такая форма конкретности (=«непогрешимости») знания призвана по идее предоставить возможность обойти ловушку релятивизма, хотя в реальности она, как известно, слишком часто подменялась догматической претензией на обладание единственно возможной и непререкаемой истиной.

Существенно помогает прояснить, в каком смысле К. Маркс является основателем-установителем особой дискурсивности, книга Ж. Деррида «Призраки Маркса». Это в первую очередь относится к мысли о перформативной интерпретации, т.е. интерпретации, которая транс-формирует то, что интерпретирует22. Не касаясь специальных вопросов о природе перформативных суждений, перформативной установки или перформативных противоречий, ограничимся указанием на связь т.н. перформативной интерпретации со знаменитым «11 тезисом» Маркса о Фейербахе: «Философы лишь различным образом объясняли (interpretiert – А.М.) мир, но дело заключается в том, чтобы изменить (verändern – А.М.) его»23.

В этом пункте уместно несколько отступить назад – к более ранней работе М. Фуко «Ницше, Фрейд, Маркс» (1967), которую можно рассматривать как ближайший подступ к обнаружению «авторства дискурсивности». Фуко утверждает,

22См.: Derrida J. Les Spectres de Marx. P.: Galilee, 1994. P. 89; Ж. Дерріда. Привиди Маркса. Х.: Око, 2000. С. 106.

23Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. М.: Госполитиздат, 1955. Т. 42. С. 263.

169

А в т о р с т в о ( т р а н с ) д и с к у р с и в н о с т и

что Ницше, Фрейд, Маркс заново обосновали возможность герменевтики24, изменив сам способ интерпретации, с помощью которого мы как интерпретаторы стали интерпретировать самих себя. Отныне интерпретация всегда будет задаваться вопросом не «что?», а «кто?». Тем самым она превращается в неустранимо открытую и в этом смысле бесконечную деятельность по истолкованию самой себя и постоянному возвращению к самой себе. «Незавершенность интерпретации…, то, что она всегда зависает в неопределенности на краю себя самой», Фуко обнаруживает у Ницше, Фрейда, Маркса «в форме отказа от поиска начала»25.

Но применительно к Марксу это выглядит довольно странно, если исходить из канонических представлений о его методологии, в частности о той роли, которая отводится ею так называемой простейшей «клеточке» и «базису». Ответ Фуко на это возражение вполне убедителен и сводится к тому, что марксова интерпретация проясняет не некий, внешним образом и сам по себе существующий предмет, «подлежащий интерпретированию и ему якобы пассивно отдающийся», а предмет, «данный» посредством интерпретации: Маркс «интерпретирует вовсе не историю производственных отношений, а отношение, которое уже является интерпретацией, поскольку оно предстает как сущность»26. И это так, если принять во внимание, что Маркс, строго говоря, строит не теорию производственных отношений, а предпринимает критику политической экономии, т.е. производственных отношений, взятых в единстве с опосредствующей их критической политэкономической рефлексией. Несколько более специально об этом чуть ниже.

А пока вернемся к «11 тезису» о Фейербахе. Без учета перформативной природы интерпретации он восприни-

24Ср.: Рикер П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. М.: Медиум, 1995. С. 231.

25Фуко М. Ницше, Фрейд, Маркс. См.: http://philosophy.alru.net/perv192.html.

26Там же.

170

А в т о р с т в о ( т р а н с ) д и с к у р с и в н о с т и

мается упрощенно в духе абстрактного противопоставления изменения мира и его интерпретации. Между прочим, именно такой довод был сразу же предъявлен Фуко при обсуждении данной его работы («Ницше, Фрейд, Маркс»). На возражение, что, мол, это у Ницше интерпретация непрерывна, ибо ею конституируется сама ткань реальности, а для Маркса это едва ли так, поскольку «объяснение» и «изменение» мира им противопоставляются друг другу, Фуко ответил, что он ожидал подобную аргументацию. И пояснил: «11 тезис» непосредственно касается конца «прежней» философии, склонной ограничиваться «объяснением» и манкировать «изменением», т.е. разрывать их. Но если обратиться к «Капиталу», то здесь уже интерпретация, в отличие от собственно философской, принимает в расчет изменения мира и в каком-то смысле предназначена интериоризировать их27. Но это именно то, что у Ж. Деррида названо перформативной интерпретацией. И в таком случае вторая часть «11 тезиса» об изменении мира должна прочитываться как идея транс-формации мира в единстве с его перформативной интерпретацией, т.е. с интерпретацией в действии, или действенной интерпретацией. Все это прекрасно резюмирует Жан-Люк Нанси: «Концепция “трансформации” Карла Маркса была все-таки усвоена, – если и не целиком, то по большей части, – в интерпретации, в интерпретации мира как самопроизводства Субъекта истории и Истории как субъекта. С этого времени “трансформировать” значит “изменить смысл смысла”, т.е. вновь перейти от обладания к бытию. Это также означает, что трансформация есть praxis, а не póiēsis, деятельность, осуществляемая личностью, а не работа»28.

После сказанного, по-видимому, не трудно понять, почему отличительные характеристики новой дискурсив-

27См.: Там же.

28Nancy J.-L. The sense of the world. Minneapolis; London: University of Minnesota Press, 1997. P. 9.

171

А в т о р с т в о ( т р а н с ) д и с к у р с и в н о с т и

ности – пусть и безотносительно к авторству Маркса или Фрейда – ныне нередко возносятся до уровня основной черты эпохи модернити вообще. Скажем, Э. Гидденс говорит о презумпции всеохватывающей рефлексивности как атрибутивной особенности современной социальной практики. Имеется в виду тот факт, что она постоянно направляется, проверяется и корректируется в свете поступающей информации и, таким образом, все формы общественной жизни в определенной мере конституируются самим знанием о них действующих лиц, акторов. «Мы живем в мире, который целиком конституирован через рефлексивно примененное знание, и мы никогда не можем быть уверены, что любой его элемент не может быть пересмотрен. …В общественных науках к неустоявшемуся характеру знания, основанного на опыте, мы должны добавить “ниспровержение”, проистекающее из возвращения социального научного дискурса в контекст, этим же дискурсом анализируемый»29. Крайне примечательно, что в своей критике «рыночного фундаментализма», который, как совершенно неожиданно выяснилось, опаснее даже коммунизма и ныне представляет главную угрозу для открытого общества, Дж. Сорос тоже опирается на своеобразную теорию рефлексивности. При ближайшем рассмотрении выясняется, что перед нами все та же хорошо известная нам рефлексивная природа социальных процессов, представленная в качестве механизма с двусторонней обратной связью, в которой реальность способствует формированию мышления «акторов», а мышление «акторов» способствует формированию реальности. Пожалуй, не только в шутку можно утверждать, что марксовской дискурсивности volens nolens* под/привержены даже капиталисты, если им пришло в голову заняться «критикой глобального капитализма»30.

29Гидденс Э. Последствия модернити // Новая постиндустриальная волна на Западе. М.: Academia, 1999. С. 105-106.

30См.: Soros G. The Crisis of Global Capitalism. Public Affairs, 1998.

172

А в т о р с т в о ( т р а н с ) д и с к у р с и в н о с т и

Но вернемся к «авторству (транс)дискурсивности». На наш взгляд, этот феномен может пролить дополнительный свет на причину незавершенности основного труда К. Маркса. Остановимся на этом вкратце.

Марксу не грозит ослабление интереса, по крайней мере, до тех пор, пока люди будут стоять перед проблемой: как совместить (материальное, социально-экономиче- ское) освобождение и (духовно-творческую, индивидуальную) свободу как самоосвобождение? Не взаимопротивопоставление или взаимоисключение «хлеба» и «свободы», а именно взаимополагание и взаимодополнение их друг другом – таков исходный пункт его поисков. Это хорошо выражают слова Н. Бердяева. «…Людям предлагают или свободу без хлеба, или хлеб без свободы. Сочетание же хлеба и свободы есть самое трудное задание и высшая правда»31. Это самое трудное задание и высшую правду Маркс осмысливает преимущественно со стороны движения от (материальнопрактического) освобождения к свободе как (практически-духов-

ному) самоосвобождению.

Вот таким общим ракурсом определен замысел основного труда всей жизни К. Маркса под названием… «Капитал»? Само собой разумеется, «да», но и не без некоторого требующего пояснения «нет». Как известно, «Капитал» имеет уточняющий подзаголовок «Критика политической экономии». С учетом этого, а также того, что самим Марксом был опубликован только первый том «Капитала», а обо всем замысле, а также масштабах и, главное, процессе и перипетиях его воплощения можно судить по сочинениям-спутникам и, в особенности, по оставшимся необъятным рукописям, марксов opus magnum* приобретает иную конфигурацию, определяемую выдвижением подзаголовка «Критика политической

31 Бердяев Н.А. О рабстве и свободе человека. Опыт персоналистической философии // Бердяев Н.А. Царство Духа и царство Кесаря. М.: Республика, 1995. С. 268.

173

А в т о р с т в о ( т р а н с ) д и с к у р с и в н о с т и

экономии» на передний план в качестве более адекватного выражения всего задуманного исследования.

С определенной дозой условности можно сказать, что Маркс стал Марксом потому, что он всю свою жизнь был занят «Критикой политической экономии». И лишь поскольку это так, мы вправе считать его автором-основателем (транс)- дискурсивности. Ведь критика политической экономии для него ни в коем случае не сводится к критике политэкономической науки, а берется в единстве с развитием предмета ее рефлексии, превращаясь, таким образом, в

критику общества политической экономии. Напомним самое необходимое.

В свои студенческие годы, занимаясь юриспруденцией, историей и в особенности философией, юный Маркс не проявил сколько-нибудь заметного интереса к политической экономии. Однако, будучи после окончания университета редактором «Рейнской газеты», он должен был определиться относительно конкретных столкновений материальных интересов, за которыми по существу стоял институт собственности. Чтобы выработать собственный взгляд, молодой Маркс предпринимает критический разбор гегелевской философии права, в результате которого он установил, что «правовые отношения, так же точно как и формы государства, не могут быть поняты ни из самих себя, ни из так называемого общего развития человеческого духа, что, наоборот, они коренятся в материальных жизненных отношениях, совокупность которых Гегель, по примеру английских и французских писателей ХVIII века, называет “гражданским обществом”, и что анатомию гражданского общества следует искать в политической экономии»32. Так открытие первоначальной идеи материалистического понимания истории указало Марксу путь к политической экономии и – через посредство ее критики – к выявлению пределов суще-

32 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. С. 6.

174

А в т о р с т в о ( т р а н с ) д и с к у р с и в н о с т и

ствования и, одновременно, прехождения ее предмета, т.е. общества политической экономии, или, говоря более привычным языком, капиталистического общества. Уже в «Парижских рукописях» 1844 года предполагалось раскрыть «связь политической экономии с государством, правом, моралью, гражданской жизнью и т.д.», хотя и «лишь постольку, поскольку этих предметов ex professo* касается сама политическая экономия»33. Логично признать, что Рукописями 1844 года открывается реализация замысла «Критики политической экономии» как труда всей жизни Маркса34.

Вынужденно оставляя «за кадром» дальнейшие исторические вехи становления и многократного уточнения общего исследовательского замысла Маркса, ход и трудности его реализации, формирование структуры его изложения, отметим, что в настоящее время уже стало широко признанным различение «Капитала» в собственном, если хотите, узком смысле слова и в широком – как совокупного марксового критического исследования капиталистического способа производства. В первом случае имеется в виду, прежде всего, конечно, первый том «Капитала», изданный самим автором в 1867 году, а также не доведенные самим Марксом до завершения и подготовленные к печати уже после его смерти, на основе его рукописного наследия: второй и третий тома – Ф. Энгельсом, и четвертый том («Теории прибавочной стоимости») – К. Каутским. «Капитал» в широком смысле слова – это вся марксова «Критика политической экономии», включающая и работы, выполненные «на пути» к собственно «Капиталу», и обширнейшие рукописи, в особенности 1857-1858, 1861-1863, 1863-1864 годов, не только служащие подготовительными, черновыми вариантами различных томов собственно «Капитала», но и,

33Там же. Т. 42. С. 43.

34См.: Багатурия Г.А., Выгодский В.С. Экономическое наследие Карла Маркса. М.: Мысль, 1976. С. 208.

175

А в т о р с т в о ( т р а н с ) д и с к у р с и в н о с т и

безусловно, имеющие самостоятельное, далеко еще не в полной мере постигнутое значение.

Тем не менее, при всей громадности сделанного, оно все же весьма далеко от завершения задуманного. «Критика политической экономии» осталась в пределах абстракции «чистого капитализма», т.е. на самом высоком уровне теоретической идеализации капиталистического способа производства. «План шести книг», предполагавший выход теоретического движения от производственных отношений к соци- ально-классовой структуре и государственно-политической сфере, а также анализ «обращения капитализма во вне себя», Маркс был вынужден отложить. Этот виток восхождения на новый уровень «конкретного анализа конкретного предмета» можно было осуществить только после разработки серии специальных теорий производственных отношений (в частности, стоимости, конкуренции как подчиняющихся своей собственной логике движения, а не только общему закону прибавочной стоимости). III том «Капитала» оборвался наброском 52 главы под названием «Классы». Это значит, что предусмотренной ранее специальной теории классов и классовых отношений (борьбы) Маркс не оставил, как, впрочем, и специальной теории государственно-поли- тических отношений. Но главное, что касается незавершенности научного замысла Маркса, и, пожалуй, решающее для выхода в непосредственную практику революционного движения – это то, что отношение «капиталистический центр» – «не/до-капиталистическая периферия» не стало предметом сколько-нибудь специального исследования. Отсюда и известная аберрация исторической перспективы, переоценка степени (пере)зрелости капитализма, выпрямление пути к новому обществу.

Грандиозность, невыполнимость лишь собственными силами гигантского начинания постоянно тяготила Маркса, угнетала, давила, нервировала, превращала его титанические усилия отчасти в сизифов труд. Э. Балибар полага-

176

А в т о р с т в о ( т р а н с ) д и с к у р с и в н о с т и

ет, что после Парижской коммуны 1871 года Маркс, хоть и «не прекратил работать, но с этого момента он был уверен, что не сможет “завершить” свою работу и никогда не придет к “итогу”. Итога не будет»35. Подумать только, за три года до смерти, по свидетельству К. Каутского, на предложение издать собрание его сочинений К. Маркс с горечью заметил: «Сначала их нужно еще написать».

Итак, что же в решающей степени помешало К. Марксу закончить свой основной труд? Недостаток времени? Житейские обстоятельства? Необходимость отвлекаться на «посторонние» дела? Состояние здоровья? Сравнительно ранняя для человека науки смерть? Безусловно, все это надо учитывать. Но, скорее всего, главное в другом: он реально уже «вошел» в позицию новой транс-дискурсивности, но в то же время еще полностью не вышел за пределы классического понимания научного творчества. Очевидно, это противоречие не просто объясняет факт незавершенности его труда, но и делало его в принципе незавершимым. Ибо он уже предполагал рефлексию не по поводу во вне лежащего наличного предмета, имеющего свои границы и извне предстающего «во всей своей красе или, скорее, безобразии» перед очами стоящего над ним или напротив субъек- та-исследователя, а рефлексию по поводу предмета трансдискурсивного, претерпевающего транс-формирование в процессе интерпретации. Теоретическая рефлексия по поводу собственной же практической рефлексии обернулась рефлексией по поводу своего же следствия. Рефлексия на перформативную интерпретацию превращается в рефлексию саморефлексии, делаясь принципиально незавершимой, бесконечной. (Собственный метод требовал брать «развитой предмет», а перформативность интерпретации делала его «развитие» неостановимой трансгрессией в форме рефлексии над рефлексией).

35 Balibar E. Op. cit. P. 103.

177