- •4 К. Чуковский 97
- •1 Марк Твен. Приключения Гекльберри Финна. Перевод с английского н. Дарузес. М.. 1963, стр. 144.
- •6 К. Чуковский 161
- •1 «Жизнь Бенвенуто Челлини». Перевод, примечания и послесловие м. Лозинского. М.—л., 1931, стр. 42.
- •1 Б. Пастернак. Заметки переводчика. «Знамя», 1944, № 1-2.
- •II: •••ч-.-ской точностью.
- •8 К. Чуковский 225
- •It еще про неточную точность
- •9 К. Чуковский 25?
- •VII записки пострадавшего
- •IV искажение мелодики
- •I пута кути не куй... Гармидер, галас, гам у rai..;
- •V особые трудности
- •VI русские «кобзари»
- •12 К. Чуковский 353
- •IX шевченко в великой семье
9 К. Чуковский 25?
Я больше говорить не в состоянье! Я спать хочу! Уже четыре бьет! В прихожей поискали бы! В чулане! Найдете — не забудьте показать: Я жажду это диво увидать!
154
Ну что ж, идальго? Ваши подозренья Пока вы не успели подтвердить? Скажите нам хотя бы в утешенье: Кого вы здесь надеялись открыть? Его происхожденье? Положенье? Он молод и прекрасен, может быть? Поскольку мне уж больше нет спасенья, Я оправдаю ваши спасенья!
155
Надеюсь, что ему не пятьдесят? Тогда бы вы не стали торопиться, Свою жену ревнуя невпопад!.. Антония!! Подайте мне напиться!! Я на отца похожа, говорят: Испанке гордой плакать не годится! Но чувствовала ль матушка моя, Что извергу достанусь в жертву я!
156
Быть может, вас Антония смутила: Вы видели — она спала со мной, Когда я вашей банде дверь открыла! Хотя бы из пристойности одной На будущее я бы вас просила, Когда обход свершаете ночной, Немного подождать у этой двери И дать одеться нам по крайней мере! ..» '
Читатель, я уверен, не станет сердиться, что я предлагаю ему такую большую цитату. Нужно же показать на конкретном примере, с каким неизменным искусством Татьяна Гнедич передает в переводе живые разговорные интонации подлинника.
Русские стихи, полнокровные, звучные! И нигде на всем протяжении огромной поэмы никаких признаков
'Джордж Байрон. Дон-Жуан. Перевод Т. Гнедич. М. — Л., 1964, стр. 76—79. Далее в скобках указывается страница этого издания.
258
усталости, каждая строфа так же богата энергией творчества, как и все последующие и все предыдущие.
И, конечно, нам нисколько не жаль тех многочисленных жертв, которые она принесла ради этого.
Жертвы ничтожны по сравнению с той выгодой, которая приобретается ими.
Там, где у Байрона сказано: «Она приоткрывает свои нежные губы, и биение ее сердца звучит громче ее воздыханий», у Татьяны Гнедич читаем:
Она была как ангел хороша.
(79)
У Байрона: «Чтобы вы не испытывали глубокой скорби». У Гнедич:
Как был он глуп, и жалок, и жесток.
(79)
Вообще буквалистам здесь большая пожива. Никто не мешает им со злорадством придраться к таким якобы недопустимым «неточностям», которые легко обнаружить в этом переводе Т. Гнедич.
— В переводе, — скажут они, — говорится, чтоЮлия была «царственно бледна* (79), что у нее были«атласные плечи» и что она будто бы восклицала сиронией:
Для карлика и кресло подойдет! —
(7S)
а у Байрона в подлинном тексте нет ни атласных плеч, ни царственной бледности, ни карлика. И еще:
— В переводе сто сорок девятой октавы Каццаниназван графом, а в подлиннике он — простой музыкант. Графом был его соотечественник (а не друг, какговорит переводчица) Корньяни. Этот граф назвалдонну Юлию не «испанской добродетелью», как сказано в переводе, но «единственно верной женой изовсех женщин Испании» (the only virtuous wife inSpain).
* 259
— Там же в переводе все той же сто сорок девятой октавы:
У ног моих бывали англичане, — а в подлиннике:
Их было много: русские, англичане.
Заключительное трехстишие этой октавы мо.жет показаться еще более далеким от подлинника. Там оно читается так:
«(Своей холодностью) я причинила страдания графу Стронгстроганову и лорду Маунту Кофихаусу, ирландскому пэру, который из-за любви ко мне убил себя (вином) в прошлом году».
— А «пощада» и «досада» присочинены переводчицей, — злорадно укажет иной буквалист.
Буквалисты, требующие от стиховых переводов дословности— хотя бы при исполнении этого требования текст перевода превратился в какофонический вздор,— будут рады точно так же придраться к тому, что число епископов, якобы влюбленных в донну Юлию, указано в переводе неверно: в подлиннике два, а в переводе один. И т. д. и т. д.
Но, в сущности, какое нам дело, два ли было епископа или один? Был ли графом Корньяни или Кац-цани? И текла ли в жилах у Кофихауса ирландская кровь? Все это третьестепенные мелочи, которыми нисколько не жалко пожертвовать ради того, чтобы воссоздать с наибольшей точностью живую, эмоциональную дикцию подлинника.
Этого Татьяна Гнедич никогда не могла бы достичь, если бы она не обладала такими большими языковыми ресурсами. В ее лексиконе имеется изрядное количество метких, богатых оттенками слов, которые способствуют живости речи.
Старик чудаковатый и вертлявый, —
пишет она о Суворове (300) (в подлиннике: a little-odd-old man).
Да, это факт: фельдмаршал самолично Благоволил полки тренировать...
260
Над ним острили в штабе иногда, А он в ответ брал с ходу города.
(270)
На каждой странице такая живая, одушевленная, отнюдь не переводческая речь.
Правда, есть одно качество подлинника, оставшееся почти невоспроизведенным в переводе Татьяны Гнедич: это прихотливая система рифмовки.
В «Дон-Жуане» несметное множество каламбурных, неожиданных, сногсшибательных рифм, которые придают всему тексту особый характер виртуозно-гротескной игры. На меня они производят впечатление праздничных фейерверков, а у Татьяны Гнедич они гораздо беднее, обыкновеннее, будничнее. Но вместо того чтобы требовать от переводчицы воссоздания этих гениальных причуд, будем признательны ей за то, что дала она русским читателям, — за ее умный, любовный перевод одного из величайших произведений всемирной поэзии. Когда подумаешь, что для каждой октавы требуются троекратные рифмы, не говоря уже о звонких созвучиях каждой концовки, и что всех октав в «Дон-Жуане» тысяча семьсот шестьдесят три, — единственное слово, которое мы вправе сказать о самоотверженном труде Татьяны Гнедич, это слово — подвиг.
Едва я написал эти строки, как в газетах появилось сообщение о тех необычайных условиях, в которых Т. Гнедич совершала свой творческий подвиг. Оказывается, в 1944 году она была арестована — и, как пишут в газетах, «разделила трагическую судьбу, постигшую многих в период культа личности». У нее в одиночной камере не было ни книг, ни бумаги, ни пера, ни чернил. Но, к счастью, она знала наизусть пятую, девятую и часть первой песни Байроновой поэмы. «Всю огромную работу по переводу «Дон-Жуана» Татьяне Григорьевне приходилось проделывать в уме, на память» '. Изумительная память, великолепная сила ума, героически преодолевшая столько почти непреодолимых препятствий.
1 Т. С а т ы р. Один листок перевода. «Вечерний Ленинград», 1964, № 12.
261
TI СЕРДЦЕБИЕНИЕ ЛЮБВИ
В последнее время мне стала бросаться в глаза одна прелюбопытная особенность советских поэтов-переводчиков. Они с таким увлечением воссоздают песни, предания, эпос и лирику того или иного народа, что мало-помалу проникаются к этому народу живейшей симпатией, отдают ему не только талант, но и сердце.
Переводя, например, грузинских поэтов, Борис Пастернак и Николай Заболоцкий всей душой возлюбили Грузию. И Самуил Маршак, пленившись поэзией Роберта Бернса, стал питать самые нежные чувства к родине своего любимого барда.
Теперь, оказывается, произошло то же самое с Верой Звягинцевой, переводчицей армянских поэтов.
«Трудно назвать армянского поэта, стихи которого хоть раз не зазвучали бы на русском языке в переводе В. Звягинцевой»,— говорит критик Мкртчян в предисловии к ее недавней книге1. Длительное общение с армянской поэзией в конце концов заставило русскую поэтессу пристраститься к Армении.
Вначале она сама удивлялась пылкости этого нового, ей непривычного чувства:
Я отказываюсь разгадать, Что в меня эту страсть заронило, — Очень русской была моя мать, Небо севера было ей мило,
И сама я любила не зной,
А морозец веселый и прочный,
Что же это случилось со мной,
Что мне в пышности этой восточной? ..
Не зови же смешным, не зови Беспокойное это пристрастье, В этой поздней нелегкой любви Мне самой непонятное счастье.
1 Л. Мкртчян. Над книгой поэта и переводчика. Предисловие к книге Веры Звягинцевой «Л1оя Армения». Ереван, 1964, стр. 3.
262
В 1964 году вышла книга ее избранных переводов с армянского. Книга так и озаглавлена «Моя Армения». Переводам предшествует цикл собственных стихотворений Веры Звягинцевой, которые можно назвать гимнами этой стране, ее песням, ее пляскам, ее Арарату, Исаакяну, Сарьяну.
Как влюбляются в человека, В голос, жесты, висков седину, Так под ветром большого века Я влюбилась в эту страну.
И в другом стихотворении снова:
Торжественней я не видала стран, Воды не знала слаще ереванской.
Своими стихами, посвященными Армении, Звягинцева продемонстрировала, до какого накала может дойти это чувство, зачатки которого — в восхищении армянской поэзией.
Явление знаменательное. Не было бы ничего странного, если бы Семен Липкин, печатая свои переводы с киргизского, предварил их таким же циклом стихов под заглавием «Моя Киргизия», а Гребнев, переводя кабардино-балкарцев, воспел бы их страну в поэме «Моя Кабардино-Балкария».
Не может поэт-переводчик оставаться равнодушен к народу, духовная жизнь которого так широко и полно раскрылась перед ним за долгие годы его постоянного общения с нею. И никогда не удалось бы ему осуществить свою великую миссию — сближение, сплочение и взаимопонимание народов, если бы та страна, поэзию которой он воссоздает на родном языке, осталась для него чужбиной.
Я уже не говорю о том, что, находясь в течение долгого времени наедине с тем автором, произведения которого переводчик воссоздает на своем языке, он проникается таким сочувствием к его личности, поступкам, мыслям, чувствам, что уже не терпит никаких отрицательных суждений о нем. Помню, как во времена «Всемирной литературы» была удручена и обижена Анна Васильевна Ганзен, талантливая переводчица
263
Ибсена, когда Гумилев заявил ей, что с юности питает антипатию к творениям знаменитого норвежца. А Григорий Лозинский, переводивший для той же «Всемир-ки» португальского романиста Эса ди Кейроша, чувствовал себя глубоко польщенным, когда Горький сказал, что романы Кейроша ему по душе.
То же нередко бывает у нас и теперь. Самый процесс перевода так тесно сближает переводчика с переводимым поэтом, что он становится другом поэта, его апологетом, заступником.
Вспомним, как И. А. Кашкин научил нас любить Хемингуэя. И вот что случилось с В. Левиком, переводившим в последнее время Бодлера. До какой степени ему свойственно увлекаться поэтами, которых он переводит, видно из его недавней статьи о Бодлере, где он по внушению любви выдвигает на первое место светлые черты его личности и скороговоркой — да и то мимоходом — упоминает о темных '.
Попробуй кто-нибудь отозваться о Шарле Бодлере без должной почтительности, Левик почувствует себя кровно обиженным.
Только одушевляемый этой пристрастной любовью, он мог с такой пристальной тщательностью воссоздать его поэзию по-русски. Упругим и металлическим стихом зазвучал в переводе Левика знаменитый бодлеров-ский «Альбатрос»:
Временами тоска заедает матросов, И они ради праздной забавы тогда Ловят птиц океана, больших альбатросов, Провожающих в бурной дороге суда.
Грубо кинут на палубу, жертва насилья, Опозоренный царь высоты голубой, Опустив исполинские белые крылья, Он, как весла, их тяжко влачит за собой.
Лишь недавно прекрасный, взвивавшийся к тучам, Стал таким он бессильным, нелепым, смешным! Тот дымит ему в клюв табачищем вонючим, Тот, глумясь, ковыляет вприпрыжку за ним.
1 См. статью В. Левика «Шарль Бодлер» в книге «Писатели Франции». М., 1964, стр. 467—482.
264
Так, поэт, ты паришь под грозой в урагане, Недоступный для стрел, непокорный судьбе, Но ходить по земле среди свиста и брани Исполинские крылья мешают тебе.
Сколько было переводов «Альбатроса» на русский язык! Но рядом с левиковским все они представляются нам безнадежно неверными именно потому, что в них не чувствуется того сердцебиения любви, которое слышится здесь в каждой строке и без которого искусство не искусство.
Не сомневаюсь, что среди тех чужеземных мастеров перевода, которые воспроизводят на своих языках наши повести, романы, стихи, тоже бывают такие, что не могут не проникаться горячей симпатией к писателям, которых они переводят, — к Горькому, к Маяковскому, к Бабелю, к Ильфу и Петрову, к Булгакову, к Багрицкому, к Пастернаку.
Таких переводчиков мне приходилось встречать и в итальянской литературе, и во французской, и в английской. Недавно в США вышло два перевода «Мастера и Маргариты» Булгакова на английский язык. Из них самый поэтичный, самый точный перевод Мирры Гюнц-берг, потому что на каждой странице здесь чувствуешь горячую влюбленность в эту книгу.