Современная психологическая антропология

Русская крестьянская колонизация и проблемы регионализма: взгляд в историю

В своем докладе я предлагаю взглянуть на проблемы регионализма, может быть, с несколько неожиданной точки зрения, а именно остановить внимание на процессе формирования регионов с точки зрения этнопсихологической. Прежде всего я хочу показать, что крестьянская колонизация территорий, занятых силой оружия, шла не хаотично. Существовала особая модель крестьянской колонизации. Эта модель способствовала тому, что сам процесс заселения  и освоения превращал новые территории в пространство, включенное во внутреннее психологические границы России. Во-вторых, я хочу немного коснуться вопроса о факторах определявших силу и характер народной колонизации, а в-третьих - о признаках, указывающих на психологическую дезинтеграцию регионов страны. Хотя я буду опираться главным образом на исторический материал, нет смысла доказывать его актуальность. Законы психологии не менее сильны, чем законы экономики. История показывает, что многие территории, которые когда-то воспринимались как потенциально свои - со временем миром или мечем присоединялись к государству. Территории, которые психологически перестают восприниматься как “свои” рано или поздно будут выпадать из общегосударственного целого.

Итак, процесс освоения территории связан с адаптацией человека к  среде обитания - в том числе, адаптации психологической. В ходе нее формируются определенные модели человеческой деятельности, имеющие целью  снизить  психологически  степень дисгармонии между человеком и миром, сделать мир как бы более комфортным. Эти модели всегда в  той  или иной степени  иррациональны:  они имеют свою внутреннюю логику,  которой и следуют люди. Эта логика,  разумеется,  получает якобы рациональное истолкование, связывается с определенными ценностными доминантами.  Однако  более пристальный взгляд на характер освоения народами новой  территории показывает, что в  поведении  людей сплошь и рядом обнаруживают себя эти не замечаемые ими нелогичности, являющиеся следствием достижения психологической адаптации человека  к  окружающему миру. Каждая культура формирует свой особый "адаптированный", комфортный образ реальности и опыт человека как бы укладывается в  определенные парадигматические формы.

Способ действия народа в мире сопряжен со сложной схемой взаимодействия внутриэтнических групп, которые могут иметь даже различную ценностную ориентацию. Основой этого взаимодействия служит функциональный внутриэтнический конфликт, когда разные группы этноса, даже находящиеся в состоянии вражды друг с другом, совершают некое синхронное действие, ведущее к процветанию целого. Этническая культура содержит внутри себя определенные парадигмы, которые задают имплицитную согласованность действий членов этноса и ритмичность функционирования конфликта и которые обнаруживают себя различных модификациях этнической культурной традиции.

Характер взаимодействия внутриэтнических групп в значительной мере определяется необходимостью адаптации этноса к природной и социокультурной реальности. Для успешного выживания этноса, тем более - для его внешней активности вообще может быть необходимо, чтобы "правая рука не знала, что делает левая". Тот конфликт, который возникает между этими "альтернативами", может носить функциональный характер. Акт за актом как бы разыгрывается драма, каждое из действий которой кажется изолированным и не имеющим отношения к целостному сюжету, но которые все вместе приводят к созданию новой значительной институции. Рассмотрим это на примере русской крестьянской колонизации.

Колонизационное движение в России практически во всех случаях (даже включая санкционированные властями крестьянские переселения начала XX в.) имело характер бегства от государства. Как писал историк начала ХХ в. Л.Сокольский, "бегство народа от государственной власти составляло все содержание народной истории России. <...> Вслед за народом шла государственная власть, укрепляя за собой вновь заселенные области и обращая беглых вновь в свое владычество". Идет словно бы игра в "кошки-мышки". Вплоть до ХХ века "переселенцы тайком бежали с родины,  тайком пробирались в Сибирь по неудобным  путям  сообщения. [До конца 80-х гг. XIX века] ходоки и организаторы мелких переселенческих партий приравнивались к политическим агитаторам и выдворялись на родину по этапу”. Когда же  государство,  наконец,  разрешает  переселение  официально, оно все-таки не вполне управляет процессом.

Напор колонизационного движения кажется поистине удивительным.  Так,  первые крестьянские просьбы  о  переселении  в Сыр-Дарьинскую область относятся к 1868 году - году завоевания. Первые русские колонисты переселились в Семиречинскую область  в  том же 1868 году - непосредственно после завоевания. Аму-Дарьинская область, Бухара и Хива (последние два - протекторатные владения) были закрыты для крестьянской колонизации. Вопрос о колонизации Бухары особо рассматривался на совещании в Ташкенте в 1909 году: было решено от нее отказаться.  Однако,  "к 1917 году в ханстве проживало до 50 тысяч русских подданных,  не считая военнослужащих". Что же касается других регионов Средней Азии,  то к 1914 году 40% населения Киргизской степи и 6% населения Туркестана (очень густо заселенного) составляли русские, в большинстве своем,  земледельцы.

Если учесть,  что колонизация вплоть до конца XIX в. была нелегальной, а в начале ХХ в. - полулегальной, что, реальная забота о переселенцах отсутствовала, то парадоксальными представляются толки и слухи, сопутствовавшие массовым переселениям конца  XIX  -  начала ХХ века. В них очень отчетливо присутствовал мотив государственных льгот для переселенцев. Еще только-только был занят Мерв, а туда уже направились крестьяне, свято уверенные, что там их ждут государственные льготы (конечно, никаких льгот и в помине не было). "Смелые русаки, - пишет русский путешественник Евг.Марков, - без раздумья и ничтоже сумняшись валили из своей Калуги в "Мерву",  как они называли Мерв,  движимые темными слухами, что вызывали сюда,  в "забранный край",  народушко российский на  какие-то "царские работы"". Все эти толки показывают, что крестьяне в каком-то смысле, понимали, что служат государству, от которого бегут...

Итак, модель русской колонизации может быть представлена следующим образом. Русские, присоединяя к своей державе очередной участок территории, словно бы вновь и вновь разыгрывали на нем историческую драму: бегство народа от государства - возвращение беглых вновь под государственную юрисдикцию - государственная колонизация новоприобретенных земель. Крестьянская колонизация практически во всех ее формах - может быть представлена как выражение конфликта крестьянского "мира" с централизованным государством. Однако этот конфликт, повторяясь бессчетное количество раз, оказывается как бы "снятым". Россия в народном восприятии, вне зависимости от реального положения вещей, была конфедерацией таких "миров", "миром" в более широком смысле. Крестьяне были связаны психологически именно с этой Россией-"миром", а не с Российским государством. Но Россия как "мир" не знает границ, она везде, где поселятся русские. Поскольку русские живут в том или ином месте, оно само по себе уже воспринимается как территория России и включается в ее "сакральные границы". Этот своеобразный русский народный этатизм и обеспечивал силу русской экспансии.

Для русских, вне зависимости от того, какие цели ими движут, и каковы  их  ценностные  доминанты,  арена  действия  - это "дикое поле", пространство, не ограниченное ни внешними,  ни внутренними преградами. Освоение территории происходит посредством выбрасывания в "дикое поле" определенного излишка населения. Этот излишек на любом новом месте организовывался в  самодостаточный  и  автономный  "мир".  "Мир"  и  являлся субъектом действия, в частности - субъектом, осваивающим территорию. На более высоком уровне это "мы" переносится на весь народ,  но только таким образом,  что сам народ,  само государство начинает восприниматься как большой "мир".

В своей первоначальной форме русская колонизация представляла собой как бы наслоение "чешуек", участков территории, находившихся в юрисдикции отдельных "миров".  Видимо, эта "чешуйчатая" структура пространства и характерна для русского восприятия.  Так большие "чешуйки"  наращиваемой  посредством военной силы  территории  в  идеале должны были тут же покрываться мелкими "чешуйками" территорий отдельных русских "миров" - "дикое поле" осваивается, интериоризируется  путем того,  что приобретает "чешуйчатую" "мирскую" структуру. Этим объясняется и напор крестьянской колонизации  даже  в  тех краях, которые по своим природным условиям,  казалось бы, были не пригодны для оседлости русского населения.  Уточним, эти  особенности  восприятия  пространства  связаны  не  с  ценностной ориентацией народа, а с его этнопсихологическими особенностями.

Почти не существовало связи между геополитическими формами организации завоеванной территории и интенсивностью колонизационного потока - точнее зависимость эта была чисто внешняя. Выше мы говорили о колонизации Средней Азии, часть из областей которой в ходе русско-английского соперничества на Востоке превращались как бы в проиграничные регионы-”крепости” с особой системой управления. Между тем миграционный в эти края был довольно интенсивным и сдерживался лишь искусственно.

Однако народная колонизация - только первая ступень образования на новозавоеванной территории русского региона. “Интериоризация” края  была неполной без ассимиляции местного населения. Но вот именно на процесс ассимиляции геополитическая форма организации занятой с помощью оружия территории оказывала глубокое влияние. Так на этих территориях значительно нарушался обычный механизм установления контактов между русскими переселенцами и местным населением, снижали способность русских к ассимилированию местного населения, препятствовали культурной интеграции империи. С психологической точки зрения, русские колонисты были чрезвычайно интровертны, замкнуты в себе и вообще не склонны обращать особое внимание на инородческое население. Ассимиляция же происходила на волне религиозного подъема. В противном случае новые территории империи не превращались в полном смысле слова в ее регионы. Жизнь крестьян-переселенцев и жизнь местного населения существовала как бы в двух паралельных планах. Процесс освоения территории русскими как бы замирал на определенной точки. Действительно, статус местного населения Туркестана постепенно приближался к статусу  населения колоний в западноевропейском смысле, и положение жителя Туркестана значительно отличалось от положение жителей других окраин Российской империи.

Итак, упадок религиозности русского населения в те или иные эпохи практически автоматически вел к потери русскими ассимиляторских способностей, которые многим внешним наблюдателям казались природной чертой русского народа. Это происходило каждый раз, когда “политика интересов” брала верх над “политикой принципов”.

В этом отношении интересно, что территории имевшие для России особую идеологическую значимость заселялись гораздо менее интенсивно, чем территории идеологически нейтральные. Однако по существу, степень интегрированности этих территорий в состав империи достаточно велика.

Теперь перейдем к последнему, из заявленных нами вопросов - о признаках дезинтеграции. Я полагаю, что признак дезинтеграции региона - это потеря его “идеологического” значения для русских, потеря “принципа”. В отличие от предыдущей части доклада, где я опиралась исключительно на исторические примеры, в данном случае я обращусь к примеру не просто современному, но и злободневному, а именно к чечнской войне. Ведет ли эта война к психологическому отторжению от Россиии столь конфликтогенного региона. На сиюминутном эмоциональном уровне - да. Но на более глубоком уровне, которой будет определять действия русского народа через 5 - 10 лет, напротив, чеченская война, как это не парадаксально, работает на интеграцию России. Эта война (тем более, православно-мусульманская война) как бы вернула память о идеальной составляющей русского имперского принципа - хотя и в уродливо-извращенном виде. И насколько мне представляется, вопреки тому, что сейчас русское население покидает Чечню, как только наступит мир, начнет стремительно заселяться русскими. Причем, я полагаю, мы станем свидетелями очень любопытного явления, архаичное по своей сути. Она будет заселяться казачьими общинами  (активизация этого движения происходит на Кавказе в настоящее время) - то есть край начнет приобретать психологически комфортный для русских “чешуйчатый” характер. И очень возможно, что здесь может реализоваться и основная модель народной колонизации, а именно: государственное препятствие колонизации (на деле только усиливающее ее), напор колонизации и, в конце концов, ее признание. Причем, психологически война превращает территорию в “дикое поле”.

Впрочем, я не считаю, что к моему прогнозу следует относиться очень серьезно. Трудно прогнозировать поведение народа, находящегося в остром психологическом кризисе. Однако я хочу подчеркнуть, что сказанное мною выше не следует рассматривать как нечто, имеющее только исторический интерес. Поскольку речь идет о глубинных этнопсихологических комплексах народа, то они могут пробиваться как трава сквозь асфальт и реализовываться в самом неожиданном виде.

Судьба психологической антропологии в наше время

К началу семидесятых годов психологическая антропология забрела, казалось бы, в полный тупик. Проблема состояла в том, что культурное и психологическое оказалось невозможно изучать в неразрывном единстве. Если вычесть постмодернистскую критику, которая была скорее публицистикой, беллетристикой, но не наукой, то антропология раскололась на две составляющие: символическую антропологию и когнитивную антропологию. Первая принялась изучать культуру как систему значений, не интересуясь тем, как эти значения отражаются в сознании индивидов, то есть, поставив между культурой и психологией непроницаемый барьер и отказавшись рассматривать какие либо психологические проявления в рамках науки антропологии. При этом было принято считать, что психология не проявляет ни малейшего интереса к антропологическим исследованиям.

Такое впечатление имело под собой основание и антропологи прикладывали титанические усилия для того, чтобы разбить эту стену непонимания и заинтересовать психологов своими исследованиями. Но правдой является и то, что сама психология переживает острый кризис и независимо от антропологии обращается, в поисках выхода, к тем казавшимся ранее периферийными отраслям психологии, которые изначально признавали, что культура в той же мере является источником психологического, как и биология. Это направление вылилось в культурную психологию, которую начиная с девяностых годов можно рассматривать как составную часть псиихологической антропологии.

Но вернемся в семидесятые – начало восьмидесятых. Параллельно с символической антропологией развивалась когнитивная, которая так же изучала системы значений, но не в объективированном культурном поле, а в ментальном пространстве индивида. Эта наука имела самые прочные связи с психологией, точнее с когнитивным циклом поддисциплин психологии – теорией восприятия, мышления, памяти. Однако проблема состояла в том, что изучение представления индивида о культуре не продвигало исследователей не на шаг вперед в том, чтобы объяснить сущность самого феномена культуры. Исследования о значениях в культуре (независимые от ментальной деятельности индивида) и значения лежащие в ментальном плане требовалось как-то совместить, найти корреляцию между ними, иначе оба ведущих направления в культурной антропологии заходили в тупик, как когда-то зашла в него психологическая антропология. Когнитивной антропологии грозило слиться с когнитивной психологией, а символической антропологии превратиться в семиотическую герменевтику. Заново встал вопрос о необходимости науки, которая изучала бы одновременно и объективные культурные значения и ментальные значения, но культурные значения как имеющие психологические причины и следствия, а ментальные значения как взаимосвязанные с объективной культурой. Вот тут и приходит вновь черед психологической антропологии.

В 1984 году выходит сборник, который можно рассматривать как предтечу современной психологической антропологии. В нем уже не ставится с прежней самоуверенностью вопрос о комплексном изучении культуры и психологии. Задача намного скромнее: найти точки корреляции культурного и психологического, с достоверностью установить хоть какие-либо взаимосвязи. Участие в сборнике принимают все ведущие на тот период антропологи, вне зависимости от того направления, которое они представляют. Это не сборник, репрезентирующий некое сложившееся научное направление, а сборник-дискуссия, где одни статьи стремятся опровергнуть другие. Клиффор Гирц, глава символической антропологии, пытается опровергать все подходы, где культурным значениям приписываются психологические составляющие. Его оппоненты делятся на две партии – часть из них соглашается, что сами по себе культурные значения психологических составляющих не имееют, но пробуждают их в индивиде, часть полагает, что культурные значения в принципе имеет мотивационные и эмоциональные компоненты. В любом случае мы наблюдаем своего рода дуализм: параллельно существует культура с ее системами значений и ментальное поле со своими системами значений. Чтобы не путаться в терминологии Д’Андрад предложил именовать первые символами. Однако задача ясна – установить взаимосвязь между объектевированной реальностью и реальностью ментальной.

Задача, казалось бы слишком простая, если бы не многие поколения антропологов и не десятки теорий, которым так и не удалось вполне отчетливо и доказательно продемонстрировать, в чем эта взаимосвязь состоит. Так возрождается психологическая антропология. В 1992 году издается увесистый том под названием “Новые направления в психологической антропологии” (переизданный в 1994 году). В том же 1994 году издается “Настольная книга по психологической антропологии”. Оба издания в целом посвящены определению подходов к разрешению указанной выше задачи.

Речь не идет еще о выдвижении единого ведущего подхода, то есть о формировании научной школы. Психологическая антропология представляет собой набор разнообразных концепций, которые объединены (причем скорее имплицитно, чем эксплицитно) общей исследовательской задачей. А коль скоро так, то психологическая антропология охватывает очень широкое научное поле, более того – интегрирует ряд дисциплин, которые обычно рассматриваются как самостоятельные. Так в качестве разделов психологической антропологии в этих изданиях присутствует когнитивная антропология, культурная психология, кросс-культурные исследования.

Это создает значительную сложность для объяснения структуры соотношения этих дисциплин (и многие другие) их взаимосвязей. Но что делать, если исключив анализ работ по когнитивной антропологии, которые приводятся в психолого-антропологических изданиях, мы не только обедняем психологическую антропологию, но и в значительной мере лишаем ее смысла, ее особой “изюминки”, а ограничив когнитивную психологию теми ее версиями, которые сейчас излагаются под общей шапкой психологической антропологии, мы выносим за скобки огромный объем материала, который, в ходе дальнейшего развития психологической антропологии, надо ожидать, окажется чрезвычайно важным? То же относится и к культурной психологии.

Мы пойдем по такому пути: представим, что в вышеназванных науках существует психологоантропологическая составляющая, и все теории такого рода изложим коротко в разделе “Современная психологическая антропология”. В разделах “Когнитивная антропология” и “Культурная психология” мы снова коснемся этих проблем, уже в ином контексте. Но при этом нам необходимо помнить, что мы распутываем сложный междисциплинарный клубок проблем и находимся на исследовательском поле, которое пока нельзя назвать даже междисциплинарным. Все три эти науки не имеют сколько-нибудь четко очерченной области, все они состоят из ряда различных, а то и взаимоисключающих, подходов. Часть из них пересекается с частью подходов, лежащих в рамках других дисциплин, часть, напротив, могут быть другим дисциплинам противопоставлены. Многие из проблем, исследуемых ими, могут с равной или с почти равной долей справедливости быть отнесена к каждой из них. Но при этом их нельзя рассматривать в качестве единой области науки, поскольку каждая имеет свою особую специфику. Мы имеем дело с частично пересекающимися множествами.

Рассматриваем современную психологическую антропологию, мы наблюдаем зарождение под привычным названием практически новой науки.

Неструктурированность исследовательского поля ведет нас к неизбежной терминологической путанице. Но это было бы еще полпроблемы. Авторы заимствуют друг у друга терминологию, вставляя ее в новый смысловой контекст. При этом данные контексты могут быть взаимоисключающими. Поэтому нам нередко придется затрагивать то или иное понятие, поясняя его применительно к данному контексту, а развернутое его определение давать ниже, когда речь пойдет о концепции автора данного понятия.

Предполагаемый анализ всех этих дисциплин и подходов не является для нас только анализом. Наша задача в том, чтобы, не отступая от объективности изложения, указывать те подходы, которые представляются наиболее плодотворными с точки зрения формирования теоретических основ этнопсихологии, предлагать собственные варианты разрешения тех или иных теоретических задач, и тем самым практически принять участие в формировании новой дисциплины.

Современная психологическая антропология >>>

Richard A. Shweder, Robert A. LeVine (eds.) Cultural Theory. Essays on Mind, Self, and Emotion. Cambridge, L., NY., New Rochelle, Melbourne, Sydney: Cambridge University Press, 1984.

New direction in Psychological Anthropology. Theodor Schwartz, Geoffry M. White, catherine A. Lutz (eds.) Cambridge: Cambridge University Press, 1994. (first — 1992).

Handbook of Psychological Anthropology. Philip K. Bock (ed.) Westport, Connecticut-London; Greenwood Press, 1994.