ссср и германский вопрос
.docА. М. ФИЛИТОВ
СССР И ГЕРМАНСКИЙ ВОПРОС: ПОВОРОТНЫЕ ПУНКТЫ
(1941-1961 гг.)
Нерешенность германского вопроса была одной из самых ярких характеристик холодной войны. Не случайно ее окончание ассоциируется с падением Берлинской стены в ночь с 9 на 10 ноября 1989 г., событием, которое открыло путь к объединению Германии и окончательному урегулированию ситуации в центре Европы, где долгое время противостояли друг другу вооруженные силы двух блоков и биполярная конфронтация достигала своего максимума.
Если с завершающей фазой истории холодной войны и германского вопроса, очевидно, все ясно (в смысле временного и сущностного совпадения обоих феноменов), то далеко не так обстоит дело с фазами, которые этому предшествовали. Проблем очень много. Имела ли место синхронность возникновения послевоенного германского вопроса и ухудшения отношений Востока и Запада? Если нет, то что было первично и что вторично? Можно ли сказать, что налицо была каузальная зависимость между ними? Как она выглядела: следует ли считать германский вопрос одним из тех факторов, которые породили холодную войну и даже важнейшим, решающим среди всех прочих факторов, ее породивших? Или вернее будет сказать, что холодная война породила германский вопрос — в смысле длительного блокирования путей его решения? Можно ли было представить себе возможность решения германского вопроса в условиях продолжающейся холодной войны? Как соотносились между собой «пики» конфронтации на глобальном и регионально-германском уровнях?
В мировой историографии можно встретить самые разнообразные ответы на этот — далеко не полный — перечень вопросов. Есть концепция, говорящая о принципиальной нерешаемости, «безнадежности» германского вопроса в конкретных условиях послевоенного времени. В своем крайнем варианте она сводится к тому, что одного этого вопроса уже было достаточно для того, чтобы вызвать конфронтацию Востока и Запада — даже если бы не было никаких других осложняющих факторов в их взаимоотношениях1. Есть более оптимистическая концепция — в духе идеи о «неиспользованных возможностях». В рамках последней подчеркивается исходная общность союзников по антигитлеровской коалиции в подходе к определению будущего Германии, и эта общность рассматривается как «скрепа», препятствовавшая до определенного времени развалу их сотрудничества2. Авторы школы «неиспользованных возможностей» приходят порой к парадоксальным выводам о том, что наилучшие шансы на разрядку в Германии существовали как раз тогда, когда холодная война как глобальный феномен достигала своего максимума (например, в связи с так называемой «сталинской нотой» 1952 года)3. Впрочем, и в рамках более традиционного подхода о синхронности процессов и периодов общемировых и внутригерман-ских кризисов и разрядок весьма сильно представлена точка зрения о том, что немецкий фактор играл свою самостоятельную и даже инициирующую роль в процессах как обострения, так и смягчения международной напряженности.
Вероятно, самым правильным подходом к разрешению этих историографических контроверс будут не отвлеченные теоретические споры о неких «общих тенденциях эпохи», а конкретный анализ отдельных отрезков истории послевоенной германской проблемы, каждый из которых, очевидно, характеризовался своими специфическими чертами и закономерностями. Несовпадение этих черт и закономерностей в различные периоды и дает основание говорить о наличии «поворотных пунктов» в общей линии развития. Выделить и исследовать эти «стыки» исторических альтернатив на основе, прежде всего, фактов советского политического планирования и реагирования — это и есть задача, которую ставит перед собой автор данного раздела.
1
Первый поворотный пункт в развитии если не самой истории, то, во всяком случае, предыстории послевоенного германского вопроса, поскольку это касается его «советского измерения», приходится на 1943—1944 годы, когда этот вопрос стал первостепенным объектом процесса политического планирования, когда впервые был сформулирован набор альтернативных путей и методов его решения.
Здесь сразу же может возникнуть вопрос: не слишком ли запаздывающей является такая датировка? Известно, что еще в декабре 1941 года советское руководство в переговорах с польским премьером В. Сикорским и английским министром иностранных дел А. Иденом представило набор достаточно детальных предложений относительно послевоенного будущего Германии. Они включали в себя следующие пункты: компенсация убытков жертвам агрессии, полное разоружение, ликвидация аншлюсса и восстановление суверенитета Австрии, «разделение Германии на ряд самостоятельных государств», отделение от Германии территорий Восточной Пруссии и восточнее «линии реки Одер»4.
Анализируя эти пункты, следует, прежде всего, отметить их неравнозначность и разнонаправленность. Что касается репараций, демилитаризации и новых границ, то это были положения принципиальные и впоследствии ставшие интегральным элементом послевоенного устройства, а вот идея создания на германской территории «ряда самостоятельных государств» носила явно конъюнктурный, тактический характер: Сталин в данном случае просто решил «подыграть» британскому премьеру Черчиллю, для которого расчленение Германии представляло собой — по крайней мере в 1941 году — непременный императив будущего европейского порядка. Уже в феврале 1942 г. советский лидер публично подтвердил приверженность принципу единой Германии (известная формула: «Гитлеры приходят и уходят, а народ германский, государство германское остается»). Конечно, можно аргументировать в том плане, что публичное высказывание Сталина было чистой пропагандой, а вот в доверительных разговорах с союзниками он выражал свои подлинные мысли. Однако эта аргументация небезупречна: во-первых, нельзя преувеличивать степень его доверия к западным партнерам и соответственно его откровенности в беседах с ними; во-вторых, даже если считать, что в декабре 1941 г. советское руководство всерьез было готово пойти навстречу Западу в вопросе о расчленении Германии, то уже в феврале 1943 г. английский посол в Москве А. Керр получил от Молотова и Сталина информацию прямо противоположного характера5.
На первый взгляд, имеются достаточно веские документальные свидетельства, позволяющие сделать вывод, что начиная с Тегеранской конференции официальная советская позиция по данному вопросу вновь склонилась к идее расчленения Германии. Однако и в данном случае речь, скорее всего, шла о тактическом маневре, рассчитанном на то, чтобы не отягощать союзнические отношения излишней полемикой по вопросу, который еще не приобрел жгучей актуальности. С позиций сегодняшнего дня вполне оправдана критическая оценка этой тактики: она явно подрывала доверие западных союзников к советским партнерам; можно также сказать, что советское руководство, видимо, переоценило степень влияния в западном истеблишменте тех сил, которые выступали за «жесткий мир» с Германией (как и «просоветскую» ориентацию этих сил6). Однако повторим вновь: это все были моменты, характеризующие тактику, но не стратегию советского планирования по Германии.
Что касается основной стратегической линии, то она воплотилась в деятельности советской делегации в Европейской консультативной комиссии (ЕКК; она базировалась в Лондоне; первое ее заседание состоялось 14 января 1944 г.) и того органа, который занимался выработкой директив для нее — Комиссии по вопросам перемирия, созданной решением Совнаркома от 4 сентября 1943 г. Разработки этой комиссии (ее возглавлял маршал К. В. Ворошилов; для краткости будем ее называть «Комиссией Ворошилова») в силу ряда причин получили меньшее освещение в историографии по сравнению с образованной тогда же «Комиссией Литвинова» (где наиболее активно разрабатывалась концепция «жесткого мира») и сформированной несколько позже «Комиссией Майского» (ее глава, в общем, следовал линии Литвинова). Между тем именно документы «Комиссии Ворошилова» воплотились в конкретные межсоюзнические договоренности, которые вначале были кодифицированы в ЕКК, а затем стали базой основополагающих документов антигитлеровской коалиции по германскому вопросу — Декларации о поражении Германии и Потсдамского соглашения. Поэтому имеет смысл подробнее остановиться на деятельности именно этого органа советского политического планирования.
Архиьные фонды «Комиссии Ворошилова» свидетельствуют о том, что она строила свою работу, исходя из двух принципиальных установок: сохранения единства германского государства (включая его центральный правительственный аппарат), а также продолжения (и даже укрепления) в послевоенный период сотрудничества государств антигитлеровской коалиции. Сохраняя, разумеется, известную подозрительность в отношении политики Запада, члены комиссии, включая и ее председателя, в то же время демонстрировали готовность кое в чем поступиться идеологическими догмами, которые постулировали неизбежность будущего конфликта Германии с «буржуазными государствами».
Показательный пример — обсуждение на заседании комиссии 15 июня 1944 г. частного, но весьма важного в контексте отношений с союзниками вопроса о судьбе иностранных инвестиций в Германии. Ворошилов довольно взвешенно подошел к нему, указав, что довоенные активы «возможно, будут возвращены или компенсированы их собственникам», а отчуждению подлежит лишь та часть балансовой стоимости того или иного предприятия, которая «явилась результатом расширения за время войны». Из числа претендентов на компенсацию должны были, по мнению Ворошилова, быть исключены те фирмы, которые во время войны поддерживали «разного рода секретные соглашения с германскими фирмами». Этой в принципе вполне здравой мысли сопутствовало важное замечание, что такого рода собственников «не будет поддерживать и их собственное правительство (например, фирма «Дюпон»)»7. Здесь очевиден отход от идеи, что любое западное правительство — это «орудие монополий», с которым невозможно найти общий язык — во всяком случае, там, где затронуты интересы собственности этих самых монополий. Не лишено иронии то обстоятельство, что американская политика в Германии не подтвердила оптимистического предположения Ворошилова об отношениях между правительством США и частным капиталом; возможно, последовавшее разочарование частично объясняет резкость последующей советской критики «американского империализма».
Оценивая разработки «Комиссии Ворошилова» в развитии, можно констатировать, что оно шло в общем и целом в направлении большего реализма, меньшей идеологизированности. Если, например, на заседании 6 мая, где обсуждался вопрос о директивах по контролю над германской промышленностью, Ворошилов категорически заявил, что «система этого контроля должна полностью исключать возможность каких-либо сделок между промышленниками Германии и промышленниками других стран» (это означало бы нечто нереальное и контрпродуктивное — автаркию большую, чем даже при Гитлере!), то окончательная формулировка соответствующей статьи, вышедшая из комиссии 30 ноября, как раз санкционировала возможность заключения «финансовых, коммерческих и иных сделок» между германским правительством, германскими физическими и юридическими лицами, с одной стороны, и их контрагентами в нейтральных странах — с другой, лишь предусматривая контроль над ними со стороны четырех оккупирующих держав8.
Следует сказать и о том, что принятая в «Комиссии Ворошилова» и вошедшая в документы ЕКК формула относительно роспуска германских монополистических объединений также отличалась гибкостью и сдержанностью: «Созданные за время существования фашизма промышленные объединения всякого рода (картели, тресты, синдикаты и т. п.) могут быть по требованию правительств СССР, Соединенного Королевства и США распущены или реорганизованы в порядке и в сроки, которые будут указаны»9.
Известно, что в Потсдамском соглашении речь шла уже однозначно о роспуске «монополистических объединений», причем всех без исключения, вне зависимости от времени их возникновения и характера их деятельности при фашизме. Внешне «усиливая» содержание документа, новая формулировка, по сути, действовала скорее в противоположном направлении: если вариант ЕКК позволял сравнительно легко определить круг тех, кого следовало наказать, то потсдамская формула чрезмерно расширяла его да еще была чревата развязыванием бесконечной дискуссии насчет определения понятия монополии (что и произошло на деле). До сих пор остается исторической загадкой, как из простой и понятной формулировки ЕКК получилась внешне сверхрадикальная, в действительности же малореалистичная формулировка Потсдама, ясно одно: во время войны это не планировалось, во всяком случае, с советской стороны.
Вообще, следует сказать, что в «Комиссии Ворошилова» придерживались крайне осторожного, если не сказать — консервативного подхода к вопросу о реорганизации внутренней жизни в Германии. Все ее члены единодушно согласились, что должны быть отменены все нацистские законы, и столь же единодушно было решено, что должно быть вновь введено — «по крайней мере временно» — законодательство Веймарской республики (хотя этому и предшествовала некоторая дискуссия насчет того, достаточно ли оно демократично)10. Отвергнуты были такие радикальные меры, как запрет всякой военной литературы в Германии или автоматический арест 600 тысяч функционеров НСДАП (за что выступали англичане и американцы); принята была более разумная процедура: союзники должны сообща составить списки подлежащих запрету милитаристских книг и подлежащих наказанию за конкретные преступления нацистов11.
При всем желании трудно найти в разработках «Комиссии Ворошилова» что-либо напоминающее программу подготовки коммунистического захвата власти во всей Германии или же раздробления Германии на ряд мелких государств. Порой выдвигается тезис о том, что комиссия планировала некий промежуточный вариант между «завоеванием Германии в целом» и ее расчленением, а именно вариант ее разделения на две части — восточную и западную, с проведением границы между ними по линии соприкосновения войск СССР, с одной стороны, и западных держав — с другой12. Именно такой вариант и стал реальностью в послевоенной Германии, и для тех, кто исходит из презумпции высокой эффективности советской плановой системы, вывод о том, что так именно произошло, потому что так именно планировалось, может показаться убедительным. Однако доказательная база этой версии весьма слаба. Она базируется на двух фактах: в свой первый период деятельности «Комиссия Ворошилова» уделяла главное внимание вопросу о демаркационной линии между советской и западными зонами оккупации (1), а при распределении полномочий между общесоюзническими и зональными структурами преимущество давалось последним (2). Факты верны, но достаточны ли они для доказательства советского намерения «отделить», «изолировать» свою зону, которое-де проявилось уже на стадии планирования военного времени? Думается, нет. Попробуем аргументировать этот вывод.
Разнообразные варианты поправок к британскому проекту зонального разграничения в Германии преследовали скорее всего престижные цели — достижения равенства, паритета (вовсе не преимущества) — по отношению к западным союзникам. Если те претендовали на размещение своих гарнизонов в центре советской зоны — в Берлине, то выдвинутые в ответ идеи совместной с союзниками оккупации Гамбурга и Шлезвиг-Гольштейна или раздела Берлина на два равных по территории сектора в принципе не были лишены логики. Кстати сказать, все эти поправки были в конечном счете сняты, и британский проект был принят практически без изменений.
Что касается желания советской стороны ограничить компетенцию планировавшегося четырехстороннего механизма, то, конечно, это было связано в том числе и с опасениями насчет того, что советские представители будут там в меньшинстве. Это можно считать следствием идеологической подозрительности. Но было ли совсем уж необоснованным то соображение, что ранее никогда не опробованный на практике наднациональный орган может и не справиться со сложными задачами периода непосредственно после капитуляции и что лучше на первое время поручить их военным властям каждой из зон? Заметим: внутри «Комиссии Ворошилова» точка зрения о передаче политического контроля в Германии общесоюзническому механизму с оставлением у зональных властей только функций поддержания безопасности находила своих сторонников. За нее высказался адмирал И. С. Исаков, через некоторое время его поддержал и заместитель председателя маршал Б. М. Шапошников. Председатель комиссии предложил компромисс, согласно которому функции Контрольного совета, первоначально довольно узкие, со временем все больше расширялись бы. Это предложение и было принято13.
Если судить по предложенной в документе комиссии от 22 сентября 1944 г. схеме штатного расписания советских оккупационных органов, то задача взаимодействия с союзниками получала явный приоритет: для аппарата главнокомандующего советской зоны предусматривалось 125 должностей, а для делегирования в общесоюзные органы — 165. Столь малый штат аппарата зональной администрации, кстати сказать, никак не свидетельствовал о намерении чрезмерно опекать немцев, а тем более их «советизировать»14.
На чем же основываются утверждения о наличии такого рода планов, будто бы имевших хождение в СССР в период войны? Если отвлечься от бездоказательных «откровений» типа тех, что представлены, например, в мемуарах Хрущева, то речь идет, во-первых, о проектах, связанных с группой пленных немецких генералов во главе с В. фон Зейдлицем в рамках Национального комитета свободной Германии (НКСГ) и Союза немецких офицеров (СНО), а во-вторых, о деятельности немецких эмигрантов-коммунистов в рамках Коминтерна, а затем Отдела международной информации ЦК ВКП(б) и того же НКСГ. Что касается Зейдлица, то он действительно выступал за создание на территории СССР немецкого правительства на основе активистов НКСГ (себя он видел в качестве его главы), которое могло бы затем распространить свое влияние на всю Германию. Возможно, эти идеи находили известный отклик в аппарате советской госбезопасности, в частности со стороны лично Берии, однако эта позиция не разделялась Политуправлением РККА и самое главное — Сталиным, который в разговоре с английским послом квалифицировал политические планы НКСГ как несерьезные15. То же можно сказать о планах немецких коммунистов-изгнанников. Некоторые из них действительно мыслили в духе фразы «После Гитлера придем мы», однако это было весьма далеко от реальности. Подобные планы никогда не представлялись советскому руководству; косвенным образом (например, передачей руководству КПГ донесений советской разведки о крайней слабости коммунистического подполья в Германии — даже в сравнении с социал-демократическим, тоже не особенно активным16) оно предупреждало «друзей» от шапкозакидательских иллюзий.
Резюмируя, можно сказать: советское планирование по германскому вопросу в период войны, если говорить о его магистральном направлении, было нацелено на продолжение межсоюзнического сотрудничества в деле ликвидации фашистского режима и восстановления демократического строя единой Германии; оккупация и разделение на зоны не были рассчитаны на длительное время и на интенсивное вмешательство с целью «экспорта революции».
2
Год победы — 1945-й — принес фундаментальный поворот в концептуальном подходе в германском вопросе, хотя в конкретной политике он пришелся на более поздний срок. В чем состоял этот поворот и в чем его причины? Коротко говоря, акцент в планировании переносился с союзнического сотрудничества в построении единой демократической Германии на форсирование таких специфических форм антифашистских преобразований в собственной зоне, которые не могли найти понимания и поддержки со стороны большинства немецкого населения и со стороны западных союзников, что несло с собой тенденцию прогрессирующего расхождения путей развития на востоке и на западе страны.
Можно назвать, по крайней мере, четыре фактора, определивших специфику «поворота 1945 года».
1. Капитуляция Германии произошла при обстоятельствах, не соответствовавших тем, которые ожидались и исходя из которых велось союзническое планирование. Тщательно разработанные документы ЕКК фактически оказались невостребованными, и подписание акта об окончании войны в Европе привело к ситуации правового вакуума, когда каждый зональный главнокомандующий (а точнее — каждое соответствующее правительство стран-победительниц) получало полную свободу рук.
2. Отсутствие центрального германского правительства (или хотя бы административного аппарата) еще более акцентировало этот вакуум, усугубило его негативные последствия. Вместо имевшегося в виду планировщиками властного треугольника (зональный главнокомандующий, межсоюзнический механизм, немецкое представительство) возник диполь, который не мог не действовать в направлении поляризации Восток—Запад17.
3. Внутриполитическая ситуация в Польше и Чехословакии вынуждала советскую сторону соглашаться с крайне суровыми мерами властей этих стран в отношении проживавшего там немецкого населения, а также с гораздо более радикальным (не в пользу немцев) решением о новой германо-польской границе. Если еще в начале 1944 г. советское правительство не связывало себе руки относительно границы по Одеру — Западная Нейсе, а в качестве, по крайней мере, запасного варианта советское планирование предусматривало для СССР роль своеобразного арбитра в территориальном урегулировании между Польшей и Германией, то уже через год «прополь-ская» позиция стала очевидной. Это, в свою очередь, ослабило возможности для советской стороны находить поддержку в умеренно консервативных кругах немецкого общества, обусловило одностороннюю ориентацию на германских коммунистов, а тем самым на ущемление демократических норм в оккупационной политике и на прогрессирующее расхождение с западными державами.
4. Начало атомного века коренным образом подорвало те предпосылки и основы, на которых базировалось советское планирование в отношении послевоенного мира, в том числе и по германскому вопросу. Если ранее территории стран — европейских соседей СССР рассматривались как «буферная зона», причем Германия — как часть «нейтрального пояса», который, как предполагалось, должен был пройти с севера на юг Европы и исключить прямое противостояние с Западом, то отныне речь шла о том, чтобы превратить эти территории в плацдарм советского военного развертывания. Угроза американского атомного удара с военных баз по периметру границ СССР могла быть нейтрализована массированным присутствием советских войск в максимальной близости к жизненно важным центрам Западной Европы. Кроме того, недра ряда стран Центральной и Юго-Восточной Европы были богаты урановыми рудами. Это относилось к Болгарии, Румынии, Чехословакии, но прежде всего — к советской оккупационной зоне. Обеспечение поставок этого стратегического сырья, которые, по крайней мере в первые послевоенные годы, не могли быть компенсированы внутренним производством в СССР, было императивом с точки зрения обеспечения его безопасности, а это, в свою очередь, диктовало необходимость более жесткого контроля над политикой этих стран (и советской зоны в Германии), чем это имелось в виду ранее. Можно сказать, что германский вопрос в послевоенный период стал компонентом более широкого вопроса гонки ядерных вооружений, или, как это выразил в своих мемуарах известный советский дипломат В. М. Фалин, «расщепленный атом расколол Германию»18.
Точный момент начала поворота в советской политике по германскому вопросу определить достаточно трудно. Скорее всего, речь идет о конце мая — начале июня 1945 г. Именно в рамках этого сравнительно небольшого отрезка времени можно зафиксировать ряд симптомов пересмотра старых установок в сторону большей конф-ронтационности и большего радикализма. Характерные изменения отразились в процессе выработки документов, которые конституировали советскую военную администрацию в Германии (СВАГ): в окончательном их варианте по сравнению с более ранними проектами значительно ослаблены моменты, говорившие о четырехстороннем сотрудничестве и немецком участии в управлении, зато в иерархии СВАГ резко повышался статус представителя НКВД в ущерб статусу и компетенции политсоветника19. Активные действия военных США в плане попыток проникновения в советскую зону с чисто разведывательными целями, разумеется, лишь способствовали росту недоверия и подозрительности с советской стороны, что в свою очередь стимулировало тенденцию к проведению радикальных мер в собственной зоне без оглядки на реакцию Запада.
Новые документы, в частности, о переговорах делегации немецких коммунистов со Сталиным 4 июня 1945 г., засвидетельствовали ту же тенденцию. Во-первых, высший советский руководитель лично распорядился форсировать земельную реформу в советской зоне. Первоначально ее планировали не ранее чем на 1946 год, что в принципе открывало возможность осуществить ее по всей Германии путем соответствующей договоренности с союзниками и к тому же избежать всяких перегибов. Сталин же «рекомендовал» начать, по сути, немедленную подготовку к ней и завершить ее уже в 1945 г., что практически исключало четырехсторонний подход и подразумевало значительную степень административного давления. Во-вторых, Сталин наложил вето на идею главы немецкой делегации В. Ульбрихта о возможности и желательности скорейшего объединения социал-демократов и коммунистов. По мысли Сталина, последние должны вначале укрепить свою собственную организацию. Компартия отныне рассматривалась как главная опора советской политики в Германии20.
В свете этих сталинских «указаний» следует, очевидно, несколько скорректировать сложившуюся оценку приказа № 2 СВАГ от 10 июня 1945 г., которым разрешалась деятельность антифашистских партий в советской зоне. Этот документ традиционно толковался как свидетельство демократизма советской политики, доверия к демократическим потенциям немцев. Этому имиджу соответствовал и учредительный манифест воссозданной КПГ — никакой «советской системы» для Германии, всего лишь завершение буржуазно-демократических преобразований. На самом деле мотивы и расчеты были иного свойства: предполагалось, что Ульбрихт и его присные, воспользовавшись тем, что они заранее знали о предстоящем допуске партий и что оккупационная власть обеспечивала им максимальные возможности для пропаганды, сумеют быстро добиться большинства над социал-демократами, продиктовать им свои условия объединения, а затем тем же путем обеспечить послушность «буржуазных» партий — Христианско-демократического союза (ХДС) и Либерально-демократической (ЛДПГ). В конечном счете именно так все и произошло, однако на пути к этому результату далеко не все шло по разработанному сценарию, имелись определенные заминки и зигзаги, которые потенциально могли стать и поворотными пунктами в развитии как советской политики в Германии, так и всего германского вопроса.