Среди дочерей пустыни

1.

"Не уходи! – сказал тогда странник, называвший себя тенью Заратустры. – Останься с нами, не то прежняя смутная тоска снова нападет на нас.

Старый чародей от души поделился с нами тем наихудшим, что было у него, и вот, взгляни, – у нашего доброго благочестивого Папы на глазах слезы, и он опять готов плыть по морю уныния.

Похоже, что эти короли стараются сдерживаться перед нами: ибо лучше всех нас научились они этому за сегодняшний день! Но я готов побиться об заклад, что не будь свидетелей, они бы тоже затеяли скверную игру,

– скверную игру медленно ползущих облаков, влажного уныния, сырой тоски, заволоченного неба, украденных солнц, завывающих осенних ветров!

– скверную игру наших рыданий и криков о помощи: останься с нами, о Заратустра! Здесь много скрытых бед, желающих высказаться, много облачного и вечернего, много спертого воздуха!

Ты насытил нас сильной, мужской пищей и напитал подкрепляющими притчами: так не допусти же того, чтобы дух женственности и изнеженности овладел нами за десертом!

Ты один делаешь воздух, тебя окружающий, крепким, бодрым и чистым! Нигде на земле не встречал я воздуха свежее, чем в пещере твоей!

Хотя и повидал я много стран, а нос мой разучился распознавать и оценивать разные запахи; у тебя же, в пещере твоей, услаждается обоняние мое как никогда ранее!

Разве что однажды, – о, прости мне одно воспоминание! Не обессудь за одну старую застольную песню, которую сложил я, живя среди дочерей пустыни:

– ибо там тоже был добрый, здоровый, светлый воздух Востока: там отдалился я дальше всего от затянутой тучами, от сырой, угрюмой, дряхлой Европы!

Любил я тогда девушек Востока и других поднебесных стран, чьи лазоревые небеса не омрачали ни единое облако, ни единая мысль.

Вы не поверите, до чего же чинно восседали они, когда не плясали – глубокие, но при этом бездумные, словно маленькие тайны, словно разукрашенные лентами загадки, словно десертные орешки,

– пестрые, яркие и чуждые, поистине так! Но не омрачало их ни одно облачко – эти загадки позволяли разгадывать себя: и вот – в честь этих девушек сочинил я тогда застольный псалом – псалом для десерта".

Так говорил странник, называвший себя тенью Заратустры; и прежде чем кто-нибудь успел ответить ему, он схватил арфу старого чародея и, скрестив ноги, оглянулся вокруг, спокойный и мудрый: медленно и испытующе он втянул в себя воздух, будто пробуя на вкус новый, незнакомый воздух чужой страны. А потом запел в какой-то особой манере, с воплями и завываниями.

2.

Пустыня ширится: горе тому, кто пустыни таит!

О! Торжественно! Поистине торжественно! Достойное начало! По-африкански пышно! Как и пристало льву Или высоконравной обезьяне, – Но чуждо вам, возлюбленные девы, У чьих прелестных ног мне, европейцу, Позволено сидеть. Селах.

Поистине, достойно удивленья, Что я – вблизи пустыни И в то же время от нее далек И не опустошен: Оазис-крошка, Зевнув, открыл благоуханные уста И я низринулся в сладчайшие пределы, И вот, возлюбленные девы, Я перед вами. Селах.

Благословенно чрево того кита, Что гостя приютил! – Понятен ли ученый мой намек? Хвала утробе, что была с невольным постояльцем Радушна, как со мной оазис: Но в чем себе позволю усомниться, – Я сын Европы, а она – Старух всех недоверчивей на свете. Да исправит это Господь! Аминь!

И вот я здесь, Вокруг меня оазис; Я словно финик – Румяный, сладкий, сочный, золотистый, Вожделеющий девичьих уст, алчущий укуса Белоснежных, холодных и острых девичьих зубов: Сердца всех пылких фиников Томятся такой же страстью. Селах.

Итак, похожий – даже слишком – На вышеназванные южные плоды, Лежу я, окруженный роем Игривых и назойливых жучков, А также сумасбродной суетой Нескромных, крошечных причуд и вожделений – О кошки-девушки, Зулейка и Дуду – Безмолвные и полные предчувствий, Я вами окружен и осфинксован, Когда одним бы словом Мне выразить как можно больше чувства: (Да простится мне этот грех против языка!) Я с упоением вдыхаю райский воздух, Прозрачный, свежий, в золотых прожилках, Давно уже не посылал на землю месяц Такого воздуха, – Случайно ли, по прихоти, – Как повествуют древние поэты? Но я из рода скептиков и сомневаюсь в этом, Я вышел из Европы, а она – Старух всех недоверчивей на свете. Да исправит это Господь! Аминь!

Сижу я здесь, любезные подруги, Без будущего, без воспоминаний, Упиваюсь благоуханьем, Втягиваю его раздутыми от жадности ноздрями, Гляжу на пальму, Что как танцовщица Сгибает стройный стан, Стоит заглядеться И начинаешь подражать ее движениям! Она похожа на танцовщицу, что долго – О, как небезопасно долго! – Стояла на одной ноге – Быть может, о второй она забыла? По крайней мере тщетно я искал Бесценную другую половину, В священной близости искал легчайших, Покровов тканых и блестящих, Тончайших, развевающихся юбок. Увы, мои прелестные подруги, Хотите верьте, хотите – нет: Она утратила вторую ножку! Ах, какая жалость! Быть может, где-то блуждает она, Безутешная, одинокая? Быть может, ужасного чудовища страшится – Льва с пышной желтой гривой? Или уже обглодана, разгрызена на части? О горе! Не иначе, как съедена она! Селах.

О, не рыдайте, нежные сердца! Сердца сладчайших фиников, не плачьте! Сосцы, наполненные молоком! Сосуда с благовониями! Бедняжечка Дуду, утешься! Зулейка, будь смелей! Или уместней укрепиться сердечным средством – Умащенной бальзамом притчей? Торжественным наставленьем?

Поднимись, достоинство! Достоинство добродетели! Достоинство Европы! Раздуйтесь, мехи добродетели! Не повыть ли, Пореветь еще! Исторгнуть рев высоконравный! Высоконравным львом рычать пред дочерьми пустыни! О девы! Для алчной страсти европейской Рев добродетели всего милее! Я, европеец, перед вами, Я не могу иначе, помоги мне, Боже! [19] Аминь!

Пустыня ширится: горе тому, кто пустыни таит!