Основная часть

Изучение интервенции с теоретической точки зрения является для оте­чест­венной науки сравнительно новой темой. Несмотря на то, что отдельные случаи иностранного военного вмешательства во внутренние дела независи­мых госу­дарств (Кореи, Греции, Вьетнама и т.д.) нашли отражение в иссле­дователь­ской литературе, на данный момент сложно говорить о существова­нии общей тео­рии, способной объяснить сущностные черты таких операций. Этот факт не может не вызывать озабоченности, если учесть, что еще в 1874 году в книге «Начало невмешательства» профессором Л.А. Камаровским был поставлен во­прос о необходимости создания общей теории интервенций. Он считал, что от­вергать возможность существования такой теории могут только «люди мало знакомые с природой государства и законами»⁶, однако до настоящего времени обращения исследователей к этой теме были достаточно редкими. В результате, в научной литературе по данной проблеме от­сутствует даже уни­фицированный терминологический аппарат.

Принимая во внимание вышеназванные обстоятельства, определение ин­тервен­ции необходимо сформулировать следующим образом – «это умышлен­ное вмешательство одного или не­скольких госу­дарств во внутренний конфликт на территории другого государства с целью его прекращения»⁷. Таковое вме­ша­тельство во­все не обязательно явля­ется насильственным, но вполне может быть добро­вольным; оно не всегда призвано причинить вред народу страны, подверг­шейся интервенции, но бы­вает призвано оказать ему под­держку. Собст­венно, и прекращение конфликта может быть достигнуто не за счет достижения мирных договоренностей, а с помощью военного разгрома одного или не­сколь­ких противоборствующих групп и лагерей. Если извест­ный французский исто­рик М. Фуко называл едва ли не главным инструмен­том поддержания межго­су­дарственного баланса в Европе войну⁸, то наибо­лее радикальным средст­вом вос­ста­новления нарушенного политического ба­ланса внутри страны счи­та­лась и считается именно интервенция.

Отдельно стоит остановиться на проблеме интервенции «по приглаше­нию». Такие операции имели место в 1958 году, когда правительство Ливана обратилось к США с просьбой о вмешательстве в развернувшуюся граждан­скую войну; в 1965 году аналогичное обращение сторонников «хунты» по­влекло за собой американскую интервенцию в Доминиканскую Республику. В 1964 году на основании «приглашений» британские войска участвовали в по­давлении армейских бунтов в Танганьике, Уганде и Кении. В 1966 году Фран­ция получила от президента Чада предложение оказать помощь в борьбе с ме­стными партизанами и т.д.

Основываясь на этих и подобных им фактах, американский правовед Ф.Р. Тисон в конце XX века высказывал суж­дение, что интервенция может прово­диться только с согласия хотя бы части граждан государства, которое стано­вится объектом за­рубежного военного вмешательства, и «иностранные вой­ска имеют моральное право оказать жертвам угнетения по­мощь в сверже­нии дикта­торов при условии, что интер­венция пропорциональна злу, которое она должна устранить»⁹.

Как ни странно, схожие тезисы можно встретить и в работах бывшего Председателя Реввоенсовета РСФСР Л.Д. Троцкого, по мнению которого «нельзя навязы­вать другим народам революцион­ные идеи и убежде­ния при по­мощи воен­ного насилия. Эта правильная мысль не озна­чает, разуме­ется, недо­пус­тимо­сти военной интервенции в других странах с целью содейст­вия рево­лю­ции. Но такая интервенция, как часть революцион­ной меж­дународ­ной поли­тики, должна быть понятна международному про­летариату, должна отвечать жела­ниям рабочих масс той страны, на тер­риторию которой вступают рево­лю­ци­онные войска»¹⁰.

Схожих идей в 1918 году придерживались и некоторые политические дея­тели стран Антанты, ожидавшие официального «приглашения» к интер­венции от «красных» или «белых». В данном ключе проблема состояла в правомочно­сти названных лагерей давать подобные разрешения другим го­сударствам.

В настоящее время по этому поводу в практике международных отноше­ний действует принцип, обозначенный Международным судом ООН при раз­боре дела «Никарагуа против США» 1986 года, что просьба об интер­венции может исходить только от правительства страны, но никак не от оп­позиции¹¹. Однако, во-первых, этот принцип был сформулирован через много лет после окончания российской Гражданской войны, а, во-вторых, в усло­виях внутрен­него вооруженного конфликта революционного типа разде­лить противоборст­вующие стороны на «легитимное правительство» и «оппо­зи­цию» часто не представляется возможным.

Более того, само право правительства «приглашать» зарубежные вой­ско­вые соединения для урегулирования возникших в стране конфликтов происте­кает из предположения, что правительство действует от лица народа и выра­жает его волю. Вместе с тем, в условиях революции и гражданской войны га­рантировать это достаточно сложно, и от лица народа вполне может действо­вать как раз оппозиция¹².

В свете данных обстоятельств общая ло­гика меж­дународного права по­зво­ляет считать, иностранное государство мо­жет поль­зоваться «приглаше­нием» к интервенции только в том случае, если оно по­ступает от признан­ного этим го­сударством и местным населением ре­жима, органа или лидера. Правда, данный подход создает нездоровую ситуацию, когда «радикальные круги внутри этни­ческих и религиозных меньшинств» могут пойти «на эска­лацию конфликтов с применением вооруженных сил в надежде на победу благодаря вмешательству иностранных миротворческих сил»¹³.

Как бы то ни было, европейские континентальные политики конца XIX – начала XX века имели возмож­ность опираться в этом вопросе на историко-пра­вовую концепцию Х. фон Роттека, согласно которой в случае распада го­судар­ства на не­сколько борющихся самостоятельных образований, оказание военной по­мощи любому из них являлось абсолютно законным и приемле­мым актом¹⁴.

Что касается, английских исследователей данного вопроса, то еще пра­во­вед и политический деятель сэр Р. Филлимор в своих «Комментариях по меж­дународному праву» делал недвусмысленное заключение, что государ­ство имеет полную возможность вмешиваться во внутренние дела соседей, если его интересы оказались затронуты прямо или косвенно. При этом, с его точки зре­ния, ни одно государство не имело право устанавливать у себя по­литический режим, открыто враждебный правительствам и народам других стран – в таком случае использование против этого государства военной силы было совер­шенно необходимо. Помимо этого, интервенция считалась оправданной для воспрепятствования осуществлению каким-либо государст­вом территориаль­ных захватов и расширения границ¹⁵. Причем ряд британ­ских писателей рассмат­риваемой эпохи даже полагали, что европейские дер­жавы в отношениях с азиатскими народами должны пользоваться исключи­тельно «языком силы», так как последние иных аргументов не понимают.

Получалось, что до принятия Устава ООН в случае начала открытой воо­руженной борьбы в какой-либо стране, другие государства имели полное право вмешиваться в нее, поддерживая одну из сторон практически любыми средст­вами. Если же речь шла о ранних стадиях конфликта, когда восстания и парти­занская борьба еще не превратились в полномасштабную Граждан­скую войну, а законное правительство обладало реальной властью, «пригла­шение» все же считалось необходимым. Иными словами, легитимность ин­тервенции зависела от масштаба конфликта, числа жертв и динамики эскала­ции¹⁶. Как ни странно, аргументы такого рода до сих пор используются в об­щественно-по­литических и правовых дискуссиях, и оправданность «гумани­тарных интер­венций» часто связывается именно с числом жертв в конфликте.

В целом, становится совершено очевидным, что, как современным ин­тер­венциям, так и аналогичным операциям XIX – начала XX веков были свойст­венны одни и те же черты.

Во-первых, опыт исследования интервенций на данном хронологиче­ском отрезке доказывает, что, иностранное военное вмешатель­ство часто было на­правлено не только на подавле­ние насилия на конкретной террито­рии, но и на инспирирование там соци­ально-по­литических изме­нений. К числу таковых можно причислить получе­ние автоно­мии или независимости отдельными ре­гионами страны, подверг­шейся интер­венции (если ожесточен­ная борьба за не­зависи­мость была при­чиной вмеша­тельства), демилитариза­цию, принятие но­вых законов и подза­конных актов, из­менение формы госу­дарственного устрой­ства (от демокра­тии до военной дик­татуры) и т.д.

К при­меру, в результате военного вмешательства России, Франции и Анг­лии, неза­ви­симость от Ос­манской Империи в 1830 году получила Греция, при­чем уча­стники этой ин­тервенции называли своей задачей содействие «спа­си­тельному делу умиротворения» и отказывались от попыток добиться «увеличе­ния своих вла­дений», «ис­клю­чительного влияния» и «преимущества в торговле для своих подданных»¹⁷. В 1878 году благодаря интервенции Рос­сии независи­мость при­обрели Сербия и Румы­ния. А в 1860–1861 годах имело место фран­цузское военное вмешатель­ство в Си­рии для защиты местных христиан от при­тесне­ния со стороны му­сульман, что привело к частичной трансформации си­рийской системы государственного управ­ле­ния (была принята Консти­туция, вводившая на части террито­рии страны должность правителя, избираемого из хри­стиан). Характерно, что такие операции про­водятся до сих пор, хотя и то­гда и теперь они вызывают мощную критику, ведь «чтобы политическая сво­бода пустила корни у известного народа, она должна быть упрочена собствен­ными усилиями граждан, а не принесена на иностранных штыках»¹⁸.

Во-вторых, несмотря на замечание историка Дж. Броунли о том, что в ука­занный период интервенции «происходили в политических целях, да­ле­ких от идей гума­низма»¹⁹, использова­ние морально-этических ар­гументов при прове­де­нии таких опера­ций было практически повсеместным. Политиче­ские деятели Нового времени неоднократно апеллировали к необходимости воо­ружен­ными методами отстаивать общечеловеческие ценности, охранять поря­док и стабиль­ность. Это обстоятельство во многом связано с тем, что ле­гитимность интервен­ции, как операции, не носящей харак­тер войны, как в прошлом, так и в настоя­щее время, строится в основном на общественной поддержке. И если в современном мире обще­ствен­ные дея­тели часто выра­жают недовольство по по­воду несоответ­ствия официальных и фактических за­дач интервенций, то для политиков прошлого военная агрес­сия высту­пала сред­ством воплощения кон­структивных функций конфликта, о которых на ру­беже XIX–XX веков неод­но­кратно писали ученые и фило­софы²⁰.

Например, еще в словах российского императора Николая I, датируемых апрелем 1849 года, можно видеть сочетание различных мотивов вмешатель­ства – от сугубо национальных до всемирно-гуманистических: «Не одна по­мощь Австрии для укрощения внутреннего мятежа и по ее призыву меня к тому по­буждает; чувство и долг защиты спокойствия Богом вверенной мне России меня вызывают на бой», поскольку в венгерском мятеже «явственно видны усилия об­щего заговора против всего священного и в особенности против Рос­сии»²¹.

Не менее интересно, что в речи кайзера Вильгельма II перед солдатами, отравлен­ными для подавления Ихэ­туань­ского восстания, содержался призыв не только защи­тить немецких граждан в Китае или продемонстрировать миру воен­ную мощь Германии, но и «открыть путь цивилизации». В представле­нии главы немец­кого государства, восточная модель управ­ле­ния была неэф­фек­тивна, так как строилась не на христианских принципах, и германские войска были при­званы своим примером доказать это китайцам, на­неся им по­раже­ние. Тем самым, интервенция воспринималась им как инст­румент, спо­соб­ный спро­воци­ровать переоценку ценностей у жителей Азии, хотя ее официальные цели состояли только в защите собст­венных граждан и ки­тай­ских хри­стиан.

В администрации Соединенных Штатов Америки также достаточно часто прибегали к использованию аналогичных аргументов. Так, в 1906 году от­правка войск на Кубу, где в этом время происходило восстание антиправи­тель­ственных сил, шла под лозунгами «восстановления порядка» и «защиты жизни, собственности и личной свободы» жителей острова, хотя из докладов разведки можно понять, что цели интервенции лежали в плоскости защиты аме­ри­кан­ских инвестиций на Кубе и «установления политического кон­троля» над ост­ро­вом²². Интересно, что Госсекретарь США Р. Лэнсинг в 1918 году прямо назы­вал среди причин интервенции в Россию «защиту гумани­тарной работы» в стране американских дипломатов²³. Даже по прошествии длительного времени рито­рика не измени­лась, и в 1983 году перед интервен­цией США на Гренаду вновь зву­чали лозунги «остановить правление тер­рора», хотя целью опера­ции было вос­пре­пятствовать созданию на острове социалистического прави­тель­ства.

В-третьих, именно в начале XX века (как происходит и сегодня) наблю­да­лась политическая активность в сфере ограничения и регулирования норм и правил иностранного вмешатель­ства во внутреннюю политику независи­мых го­сударств. Дело в том, что к тому моменту подобные действия миро­вых держав, фактически, стали нор­мой – имела место так называемая «рути­низация» интер­венции, доминирую­щим было отношение к ней, как к обы­денному явлению. Как заявил Министр иностранных дел Франции Ф.Р. де Шатобриан на Верон­ском Конгрессе, «государство должно вмешиваться или не вмешиваться в дела другого, смотря по своим потребностям»²⁴. Причем с точки зрения многих уче­ных XIX столетия иностранная интервенция счита­лась допустимой, скажем, если последствия политических преобразований в одном государстве представ­ляли опасность для других государств. При этом едва ли не единствен­ным «ог­раничителем» дей­ствий ин­тер­вентов на протя­жении XVIII–XIX ве­ков являлся коалиционный формат воен­ных вмеша­тельств и связанные с ним взаимные обя­зательства стран-уча­ст­ниц по недо­пущению различных форм насилия. Как пи­сал об этом профессор М.Н. Ка­пустин, меж­дународное сообщество с середины XIX века стремилось «сде­лать вмеша­тельство актом общеевропейским и отнять право его у от­дельного государ­ства»²⁵.

Значитель­ная часть интервен­ций в данный период, в самом деле, но­сила коллектив­ный ха­рактер – например, дейст­вия I анти­фран­цузской коа­лиции в 1791–1797 го­дах, призванной остано­вить развитие револю­ционного процесса во Франции, интервенции в Греции и Мексике в XIX столетии – и необходи­мость коорди­нации действий и недопущения чрез­мерного усиления влияния союзни­ков-интервентов способствовали началу выработки правил вмеша­тельства в чу­жие конфликты.

Так, в 1833 году в Берлине дипломатические представители Россий­ской Империи, Австро-Венгрии и Пруссии подписали конвенцию о праве на про­ве­дение интервен­ции «во время смут внутренних, а также при внешней опас­но­сти», с согласия правительства страны, которая не могла справиться с воз­ник­шими пробле­мами самостоятельно²⁶. Притом каждый конкретный слу­чай коллек­тивного вмешательства мировых держав во внут­ренние военно-полити­ческие кон­фликты сопровождался отдельным согла­шением – в 1861 году такой доку­мент был подписан Великобританией, Францией и Испанией относительно интервен­ции в Мек­сике; в конце 1917 года аналогичное согла­шение по поводу действий в России заключили Вели­кобритания и Франция.

Благодаря этому, как справедливо заметили Дж. Бро­унли и Ф.К. Эбью, к началу XX века боль­шин­ство полити­ков и чле­нов научного сообщества на За­паде признали су­ще­ствова­ние у миро­вых дер­жав права на осуществление воен­ной интервенции, если она не является «од­носто­ронней акцией, прово­димой вооруженными си­лами одного государ­ства на тер­ритории другого»²⁷.

Конечно, на тот момент коалиционный формат вмешательств находился в стадии становления, так как был осложнен отсут­ствием постоянно дейст­вовав­ших круп­ных военно-политических блоков, однако коллективные опера­ции су­лили гораздо больше шансов на успех. Данная точка зрения была озвучена, к примеру, Министром иностранных дел Российской Империи К.В. Нес­сельроде при рассмотрении в 1830 году вопроса об отправке русских войск для подавле­ния Бельгийской революции: «посылка помощи королю Нидер­ландов, – писал министр, – поставит нас перед выполнением двойной задачи: помочь ему при­вести к послушанию его восставших подданных и не допус­тить, чтобы наша интервенция привела к всеобщей войне. Но для достиже­ния этой цели необхо­димо сотрудничество Англии, так как мы знаем, что это единственное средство воздействовать на французских революционеров»²⁸. В свою очередь, взаимный контроль участников интервенции позволил бы избежать ее чрезмерной эска­лации.