Концепция к.Н. Леонтьева

Константин Николаевич Леонтъев (1831—1891)

Прежде чем говорить о концепции Леонтьева и анализировать его культурологические идеи, необходимо хотя бы вкратце остановиться на его жизненном пути, который вряд ли можно рассматривать как ординарный, и перипетиями которого во многом объясняются взгляды Леонтьева. Не будет преувеличением сказать, что его судьба и творчество трагичны имманентно и этим неразрывно связаны, что жизненные коллизии рождали идеи, идеи — жизненные коллизии.

Леонтьев исходит из того, что Россия занимает особое место в мире. Располагаясь на перекрестке между Западом и Востоком, она вынуждена играть ключевую роль в международной политике, выступая в качестве арбитра и судии в вечном противоборстве между этими мирами, чьи различия непреодолимы. Есть у России и другая, не менее важная функция, возложенная на нее провидением. Она на протяжении всей своей истории оказывала поддержку и помощь тем, кто был порабощен и боролся за свою независимость, кто отстаивал честь и веру. И это относится не только к славянским народам, которые всегда в лице России имели державу, радеющую за их интересы, но и ко всем остальным, испытавшим на себе тяжесть сапога завоевателя.

У России, — пишет Леонтьев, — особая политическая судьба: счастливая или несчастная, я не знаю. Интересы ее носят какой-то нравственный характер поддержки слабейшего, угнетенного. И все эти слабейшие, угнетенные до поры до времени... стоят за нее... В Польше крестьяне-мазуры... в Финляндии финский народ... В балтийских провинциях сельские эсты и латыши... В Туркестане... полевое кочующее население полуязычников киргизов... Греки жаловались на угнетение от турок: Россия защищала их; болгары жаловались на притеснение от греков: Россия защищала их¹⁸.

Эту роль защитницы Россия играла на протяжении столетий и сегодня играет ее, помогая болгарам в открытии школ и введении православной литургии, грекам — в укреплении экономического положения монастырей и открытии гимназий, сербам — в развитии собственной культуры. Однако, считал Леонтьев, она не стремилась и не должна стремиться создать союз славянских народов, ибо каждый из них обладает собственными национальными интересами, которые зачастую не совпадают с интересами России.

Идею панславизма Леонтьев рассматривал как преждевременную и резко критиковал за это Н.Я. Данилевского, который был ее ярым защитником и апологетом. Ущербность идеи панславизма Леонтьев видел не только в том, что она не учитывает различия национальных интересов славянских народов, но и в том, что она базируется на мифе существования славянства как этнической целостности, обладающей единой культурой, единым мировоззрением и единой системой ценностей. С его точки зрения подобные утверждения явно опираются не столько на факты, которые говорят об обратном, сколько на вымысел, рожденный в тиши профессорских кабинетов. Если подобное объединение и возникнет когда-либо, то оно, по предположению Леонтьева, должно быть федерацией, где Россия выполняла бы роль защитницы гражданских прав всех христиан. Одновременно она должна быть хранительницей исконной православной веры, ибо в других славянских странах основания этой веры весьма размыты в силу многовекового контакта с чуждыми православию религиями, в частности с исламом и католичеством. Именно с этой позиции является оправданной экспансия на Восток и завоевание Константинополя, который должен превратиться в политический и культурно-религиозный центр новой славяно-восточной цивилизации, способной стать противовесом романо-германской цивилизации, интенсивно расширяющей зону своего влияния в мире. Когда это произойдет, «тогда будет две России, неразрывно сплоченные в лице государя: Россия-империя с новой административной столицей в Киеве и Россия — глава Великого Восточного Союза с новой культурной столицей на Босфоре»¹⁹. Отчего же именно Константинополь, а не Москва или Петербург? Леонтьев так отвечает на этот вопрос: «Цареградская Русь освежит Московскую, ибо Московская Русь вышла из Царьграда; она более петербургской культурна, т.е. более своеобразна; она менее рациональна и менее утилитарна, т.е. менее революционна; она переживет петербургскую²⁰.

Леонтьев считает: чем раньше Петербург превратится в провинциальный город, своего рода балтийский Севастополь, тем будет лучше для России, ибо он служит не только рассадником чуждой культуры и чуждых русскому народу нравов, но и символом западного пути развития России, необратимости тех перемен, которые произошли во времена Петра 1 и которые прервали эволюционный путь развития страны как специфичной социокультурной целостности. Превращение же Константинополя в культурный и политический центр славяно-восточной цивилизации станет прологом к возрождению византийского начала и утверждению ценностей истинного православия, которые были поколеблены в России, идущей по тупиковому пути буржуазно-либеральных преобразований.

Византизму Леонтьев в полном смысле поет осанну. Именно византизм, с его точки зрения, способен обеспечить возрождение разнообразия форм духовной жизни, создать предпосылки для утверждения ценностей подлинной культуры, аристократичной по своей природе, для укрепления государства, повышения уровня нравственности, поставить преграды нарастающей социальной напряженности. «Римский кесаризм, оживленный христианством, — пишет Леонтьев, — дал возможность новому Риму — Византии — пережить старый италийский Рим на целую государственную нормальную жизнь, на целое тысячелетие»²¹. Именно византизм, перенесенный на европейскую почву после взятия Константинополя турками-османами, дал мощный импульс развитию культуры Западной Европы, в результате чего возник феномен Возрождения, благодаря которому произошло быстрое становление европейских абсолютистских монархий, обеспечивших расцвет национальных культур.

Не менее существенную роль сыграл византизм в судьбе России. Правда, здесь он не вызвал к жизни Возрождение, потому что был перенесен на неподготовленную почву, однако быстрый взлет Московской Руси и превращение ее в мощное государство, влияющее на процесс европейской политики, был обусловлен, по мнению Леонтьева, именно органичным слиянием византийского начала и основ народной жизни. Византизм позволил нашим предкам построить сильное централизованное государство, дал толчок развитию искусств, науки и письменности, не говоря уже о том, что Византии мы обязаны своей религией, которая и до сегодняшнего дня сохраняет черты той религии, которая была государственной в Восточной римской империи. В России византизм нашел народ свежий, добрый, простодушный, не утомленный образованностью и религиозными войнами, который безоговорочно принял постулаты канонического православия и стал руководствоваться ими во всех своих делах и поступках. Византизму Россия обязана институтом самодержавия, возникновением родового дворянства, являющегося хранителем устоев, монашества и заботящейся о духовной жизни народа сельской общиной. В византизме, считал Леонтьев, следует искать корни своеобразной системы местного самоуправления, когда принципиальные вопросы решаются всем миром, а также исток той духовности, которая отличает русскую культуру от всех остальных.

Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь, — пишет Леонтьев. —

Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое данничество... Византизм дал нам силу нашу в борьбе с Польшей, шведами, с Францией, Турцией... Церковное же чувство и покорность властям — византийская выправка — спасли нас в 1812 г. Разве не византизм определил нашу роль в великих, по всемирному значению восточных делах? Даже раскол наш великорусский носит на себе печать глубокого византизма... Византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникают насквозь весь великорусский общественный организм²².

Если византизм будет восстановлен в своих правах, то тогда, полагает Леонтьев, России не страшен натиск даже «всей интернациональной Европы», которая неизбежно потерпит поражение, столкнувшись с монолитом — народом, объединенным общностью веры и монаршей волей.

К тому же есть еще одно обстоятельство, которое настоятельно требует возрождения византизма. Речь идет о сохранении культурного своеобразия России, ее высокого духовного потенциала, которое возможно только при консервации социального и экономического неравенства и укреплении института самодержавия.

Логика рассуждения Леонтьева такова. Если бросить ретроспективный взгляд на историю России, то нетрудно заметить, что по мере того как набирают темпы либеральные реформы, как складывается в стране класс буржуазии, а доступ к образованию получает все большее число разночинцев, расшатываются основы государства и падает уровень культуры. Ее ценности, выработанные высшими слоями общества, размываются, перерождаются, превращаясь в ценности среднего человека, который не способен к продуктивной культуросозидающей деятельности и в основном является потребителем, готовым «проглотить все, что ему предложат». Сегодня, считает Леонтьев, происходит опошление, примитивизация культуры, которая утрачивает свою духовную сущность, превращаясь в некий суррогат, только по виду напоминающий подлинную культуру, базирующуюся на нетленных, прежде всего религиозных ценностях. Процесс нивелирования, сглаживания материальных, социальных и нравственно-эстетических различий ведет к постепенной деградации культуры, ибо последняя существует только тогда, когда есть многообразие, когда есть слой людей, способных создавать культурные ценности.

Нечто подобное, но значительно более быстрыми темпами, происходит в Европе, которая постепенно погружается в пучину бескультурья и безверия. Ее культура уже сегодня не является многоцветной целостностью, обладающей большим духовным потенциалом, в ней все больше и больше преобладают серые тона. Пик развития европейской культуры, по мнению Леонтьева, пришелся на XV—XVII вв., т.е. на то время, когда установки буржуазного либерализма и идеологеммы мыслителей Просвещения не были доминирующими установками массового сознания. С середины XVIII в., считает Леонтьев, начался процесс ее деградации, который нарастает с каждым десятилетием. Причина этого коренится в «.эгалитарно-либеральном прогрессе, который есть антитеза процессу развития»¹³. Леонтьев пишет:

Прогресс, борющийся против всякого деспотизма — сословий, цехов, монастырей, богатства и т.п., есть не что иное как процесс разложения, процесс... упрощения целого, смещения составных частей... процесс сглаживания морфологических очертаний, процесс уничтожения тех особенностей, которые были органически (т.е. деспотически) свойственны общественному телу²⁴.

Другими словами, прогресс в его буржуазно-либеральном варианте несет уничтожение самобытности народов, способствует деградации их культур, стирает индивидуальные различия и самым негативным образом сказывается на устойчивости государственных структур. Отсюда вытекает идея о необходимости приостановить этот процесс путем внедрения консервативного, византийского начала в общественную жизнь. Леонтьев говорит о насущной общественной потребности подморозить Россию, ибо в противном случае она неизбежно потеряет свое культурное своеобразие и скатится в «пропасть эгалитарно-либерального прогресса».

Таковы основные идеи, составляющие основу историософской и политической доктрины Леонтьева. В их свете становится понятной суть леонтьевской дефиниции культуры, где он определяет данный феномен как вовсе не какую попало цивилизацию, грамотность, индустриальную зрелость и т.п., а лишь цивилизацию свою по источнику, мировую по преемственности и влиянию²⁵. Под мировой культурой, — продолжает Леонтьев, — я разумею целую свою собственную систему отвлеченных идей — религиозных, политических, юридических, философских, бытовых, художественных и экономически²⁶.

Такая система идей есть у каждого народа, обладающего великой культурой; те же народы, которые живут заимствованным багажом и не способны рождать идеи мирового уровня, обладают культурой только номинально. Их можно рассматривать как этносы, находящиеся на низшей стадии развития.

Данная трактовка культуры, по мнению Леонтьева, позволяет расставить все народы по рангам шкалы соответственно их культурному развитию, или, другими словами, по уровню самобытности, ибо при ее применении становится ясно, что, например, Китай явно «культурнее» Бельгии, а Индия — Северной Америки, так как ни та, ни другая страна, принадлежащие к ареалу «фаустовской цивилизации», не дали миру ни уникальной философии, ни оригинального искусства, ни неповторимой системы государственного управления. В отличие от них Россия, обладающая культурной самобытностью, внесшая существенный вклад в культурную сокровищницу человечества, с полным основанием может рассматриваться как великая культурная держава. Более того, Леонтьев считал, что Россия даст миру новую культуру, отличную от той, которую предлагают западные страны, культуру «положительную, созидающую, в высшей степени новоединую и новосложную»¹⁷. Но для этого Россия должна критически пересмотреть ориентиры собственного развития и выбрать путь, который имманентен ее духовной природе. Если же она и дальше будет прислушиваться к тем пошлостям, которые беспрестанно повторяют идеологи либерализма, уверовавшие в единый для всех путь «фаустовской цивилизации», то она неизбежно окажется в числе второразрядных стран, не могущих даже претендовать на культурное своеобразие и самобытность.

Леонтьев полагает, что в мире существует множество культур, каждая из которых представляет собой локальное образование и только в определенных пределах вступает во взаимодействие с другими культурами. Типы взаимодействия культур различны, есть среди них и такие, которые приводят сначала к подавлению, а затем и уничтожению одной из культур, вступивших в диалог. Однако он считает, что культурное многообразие, которое наблюдается сегодня, может исчезнуть в ближайшей перспективе в силу экспансионистских устремлений, которые демонстрирует романо-германская культура, и углубления процесса демократизации, который приводит к нивелировке и подведению всех культур под общий знаменатель.

Каждая культура, с точки зрения Леонтьева, проходит один и тот же цикл развития: зарождения, когда она выступает в простых и доступных непосредственному созерцанию формах, цветущей сложности и вторичного смесительного упрощения, когда она, исчерпав свой порыв, постепенно деградирует и умирает. Леонтьев считает, что можно говорить о законе, которому подчинены все «культурные миры и государственные организмы», ибо, если бросить ретроспективный взгляд на всемирную историю, то нетрудно установить тот факт, что развитие государств и культур идет по одному и тому же кругу, впрочем, как и развитие небесных тел, искусства, философии, биологических организмов, растений и т.д. Исходя из своих наблюдений, Леонтьев формулирует всеобщий закон развития, который гласит:

Постепенное восхождение от простейшего к сложнейшему, постепенная индивидуализация, обособление, с одной стороны, от окружающего мира, а с другой — от сходных и родственных организмов, от всех сходных и родственных явлений. Постепенный ход от бесцветности, от простоты к оригинальности и сложности. Постепенное осложнение элементов составных, увеличение богатства внутреннего и в то же время постепенное укрепление единства. Так что высшая точка развития не только в органических телах, но и вообще в органических явлениях есть высшая степень сложности, объединенная неким внутренним деспотическим единством²⁸.

Особенно наглядно действует данный закон в истории Европы, где исследовательский взгляд фиксирует сначала грубые циклические постройки наподобие дольменов этрусков и Стоунхеджа древних бриттов, песни первобытных племен, не отличающиеся мелодичностью и богатством, музыкальных красок, наскальные изображения — прообраз живописи и фрески последующих времен, затем — в период цветущей сложности — совершенный Парфенон, творчество Лейбница и Спинозы, размышления Канта и Гегеля, музыку Моцарта и Бетховена, и, наконец, — в период вторичного упрощения — эклектическое искусство, беспредметную живопись и архитектурный стиль «модерн».

Опрощение европейской культуры, с точки зрения Леонтьева, неизбежно приведет к деградации и исчезновению культуры, к торжеству пошлости, банальности, примитивизма и бездуховности. Предрекая неизбежное исчезновение высокой культуры в Европе, Леонтьев пишет: «Практику политического гражданского смешения Европа пережила, увидим ли мы, как она перенесет попытки экономического, умственного (воспитательного) и полового окончательного упростительного смешения»¹⁹.

Нетрудно заметить, что, излагая свое представление о культуре и ее генезисе, Леонтьев следует логике Н.Я. Данилевского

Впрочем, Леонтьев идет дальше Данилевского, уточняя и развивая положения теории культурно-исторических типов. Например, он считает, что факт существования в настоящее время культурно-исторических типов, отличающихся друг от друга, еще не является гарантией того, что таковыми они останутся и в дальнейшем. С его точки зрения, реальна ситуация, когда «человечество может легко смешаться в один общий культурно-исторический тип», хотя, провидчески предупреждает он, это произойдет перед окончательной гибелью культуры — «перед смертью»³¹. Подчеркивая, что его вера в историческую миссию Россию тождественна вере Данилевского, он сомневается в том, что идея автора «России и Европы» о существовании единственного четырехосновного типа — славянского — теоретически обоснована, ибо «если даже допустить, что романо-германский тип, несомненно разлагаясь, уже не может в нынешнем своем состоянии удовлетворить все человечество, то из этого вовсе не следует, что мы, славяне, в течение 1000 лет не проявившие ни тени творчества, вдруг теперь, под старость»³², сумеем создать культуру, равновеликую как в своих религиозно-духовных, так и политических, а также экономических составляющих.

В то же время он считает, что будущее всечеловеческой культуры напрямую связано с расцветом и расширением ареала русской культуры, которая одна сохранила свой высокий духовный потенциал и способность к саморазвитию и совершенствованию. Анализируя различные культурно-исторические типы, Леонтьев пишет:

Если мы сравним Россию и русских с их восточными единоверцами, греками, славянами, то, конечно, современные русские покажутся нам представителями чрезвычайной сложности. В России характеры сложнее и разнообразнее, потребности, роды воспитания, привычки, вкусы, идеалы разнороднее, мысли сложнее и всегда оригинальнее, чем на Востоке, в среде интеллигенции, конечно. Состояния и общественное положение гораздо дальше стоят друг от друга; всякого рода разнообразия больше: сословного, племенного, религиозного... чиновного; экономические противоположности богатства и бедности резче, чувства тоньше и сложнее, глубже, поэтому неизбежно и страдания и наслаждения живее и разнороднее³³.

Чтобы сохранить самобытность России, высокую духовность ее культуры, Леонтьев считал необходимым соединить «китайскую государственность с индийской религиозностью», затормозить либерально-буржуазные преобразования, ограничить всевластие капиталистического класса, увеличить социальную дифференциацию общества по сословному признаку. Только так можно обеспечить расцвет русской культуры и превращение ее в ведущую культуру мира, оказывающую духовное влияние на все страны и народы.