Макаров М.Л. - Основы теории дискурса-2003

признание ее гуманитарного характера. Но проблема онтологического конфликта в лингвистике осталась. Выход на лидирующие позиции коммуникативного языкознания, в частности прагматический бум второй половины XX в., еще не означает принятия языковедами новой дискурсивной онтологии. Сказывается инерция мышления: язык и ныне рассматривается как

23

некий предмет в пространстве и времени, которым говорящие пользуются, что свидетельствует о прочной стойкости метафорического образа «языкаинструмента», восходящего к «Кратилу» Платона [1968] и «Органону» Карла Бюлера [1993; Bühler 1934; Киселева 1978; Сусов 1980: 6; Motsch 1980: 155; Östman 1981: 5; Renkema 1993:7]. Элизабет Бэйтс весьма лапидарно сформулировала эту метафору: «Language is a tool. We use it to do things» [Bates 1976: 1]. И вроде бы все это соответствует общей направленности деятельностного подхода к языку и даже вторит остиновской формуле «How to do things with words», но на самом деле здесь происходит недопустимое смешение понятий и подходов: «язык как особая деятельность» и «язык как инструмент для выполнения внешней (по отношению к нему) деятельности» принадлежат к разным онтологическим системам.

Практически игнорируется тот факт, что по мере ввода в лингвистику человеческого фактора меняется природа объекта и предмета самой науки, и все, что было сказано выше о гуманитарных науках, оказывается релевантным и для языкознания: лингвист теперь имеет дело не с абстрактным овеществленным конструктом, не с инструментом, обслуживающим какую-либо постороннюю деятельность, а непосредственно с коммуникативной деятельностью человека, обладающего таким же, как и сам исследователь, сознанием. А это уже требует пересмотра методологических оснований всей дисциплины. Иначе в очередной раз громко провозглашенное обращение к говорящему человеку останется нереализованным на практике лозунгом.

1.2.5Лингвистика в условиях дискурсивного переворота

Ивсе же современное языкознание обратилось к деятельностному анализу реально функционирующего языка в широком социально-культурном контексте. Именно это позволяет некоторым социальным наукам в условиях дискурсивного переворота обратиться к дискурс-анализу как к модели и методу строительства новой парадигмы в целом. Лингвистика же получает новый стимул, новые цели и перспективы для приложения своих усилий к исследованию языкового общения людей. Если ранее влияние философии и психологии возвращало лингвиста в гуманитарный контекст, то сейчас уже сам анализ языка и речи становится частью философии, социологии и психологии [Арутюнова 1995: 32—33], тем самым подтверждая прикладной статус лингвистики, все более ориентированной на решение внешних задач [Леонтьев 1995: 307—308], что предполагает широкое и разнообразное применение лингвистических данных, с одной стороны, к «рассмотрению вопросов из области других наук», с другой — к «делам общественной и умственной жизни вообще» [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 101].

24

Обращение сразу нескольких отраслей знания к анализу языка и речи закономерно и симптоматично. Это уже свершившийся факт. Парадоксально замыкается историко-научный цикл: в начале прошлого века Ф. де Соссюр, определяя предмет лингвистики «языком в самом себе и для себя», методом редукции выстроил ряд наук: психология — социальная психология — семиология — лингвистика — внутренняя лингвистика — лингвистика языка

— синхроническая лингвистика [Соссюр 1977]. Сегодня сложилась ситуация, когда «движение внутрь» начинается в обратном направлении: от дискурсанализа, от лингвистики речи (эскизно намеченной Соссюром к третьему чтению Курса), от изучения щербовской языковой действительности, языка «в широком смысле» — к другим гуманитарным дисциплинам.

Интересно, что и эту тенденцию в развитии лингвистики и смежных с ней дисциплин предвидел Бодуэн де Куртенэ [1963, II: 18], говоря, во-первых, о том, что «языковые обобщения будут охватывать все более широкие круги и все более соединять языкознание с другими науками: с психологией, с антропологией, с социологией, с биологией»; а во-вторых, о том, что некоторые лингвистические «исследования окажут огромное влияние на психологию и дадут ей совершенно новый материал для выводов и обобщений». Бодуэн не виноват в нашей медлительности: лишь к концу XX в. эти тенденции проявили себя. Видимо, по-настоящему осознать мудрость его пророчеств и претворить их в жизнь стало возможным только в третьем тысячелетии (см.: [Киб-

рик А. E. 1995:218—219]).

1.2.6 Критерии научности

Возвращаясь к рассмотрению методологических положений теории, необходимо установить наиболее общие, универсальные критерии научности

[ср.: Giorgi 1995: 26—27; Dinneen 1995: 9]. В отличие от обыденного научное знание (в самых общих чертах) должно быть:

(1)систематическим: отдельные его фрагменты должны быть взаимосвязаны, а выводы — структурно организованы;

(2)методическим: в любой научной практике должны присутствовать рекуррентные процедуры сбора и анализа материала, системы понятий и логических операций, принятые как минимум двумя индивидами (требование

интерсубъективности метода);

(3)критическим, т. e., во-первых, достоверным и доказательным, что обычно достигается не одним только стремлением к «эмпирической объективности»; а во-вторых, публичным, иначе говоря, открытым для обсуждения, критики и верификации всему научному сообществу;

25

(4)общим: полученные результаты, данные и выводы должны быть справедливы и применимы не только к ситуации, в которой они были получены, но и за ее пределами.

Эти критерии справедливы и для естествознания, и для социальных наук, но качественная природа их объектов, соответственно, не обладающих и

обладающих сознанием, определяет специфику выполнения этих требований в разных парадигмах, основанных на принципиально разных онтологиях. Следовательно, научность никогда не бывает абсолютной, и уж тем более — ограниченной познанием явлений только одной природы, скажем, лишь эмпирических фактов, принадлежащих миру вещей. При этом не надо забывать о культурно-исторической принадлежности научного знания.

Одной из теоретических систем, способствующих преодолению методологического кризиса социальных наук и философскому обоснованию нового, расширенного понимания научности (не сводимого к традиционным формам позитивизма и эмпиризма) следует признать феноменологию, о чем предстоит более детальный разговор.

1.3. ФЕНОМЕНОЛОГИЯ КАК ФИЛОСОФИЯ НАУЧНОГО АНАЛИЗА

Я исхожу из такого знания о человеке, которое настолько эмпирично, что может быть совершенно подлинным, и философски настолько обоснованно, что может иметь силу не только в данный момент, но и вообще.

Из письма В. фон ГУМБОЛЬДТА к ГЁТЕ, 1798 г.

1.3.1 Феноменология и новое определение научности

Хотя термин феноменология уже в XVIII в. стал известен благодаря классическим трудам Г. В. Ф. Гегеля, современная феноменология как самостоятельное учение восходит к идеям Эдмунда Гуссерля [1994; Husserl 1907; 1925], критиковавшего распространенные в его время философский скептицизм и релятивизм. Носителем этих тенденций Гуссерль считал психологизм XIX в., утверждавший полную обусловленность познавательного акта структурой эмпирического сознания. Выражение этих тенденций Гуссерль видел в линии, идущей от Дж. Локка и Д. Юма через Дж. Милля к В. Вундту.

На самого Гуссерля большое влияние оказали идеи Бернарда Больцано, марбургской школы неокантианства и особенно труды Франца Брентано по экспериментальной психологии, которые, как тогда казалось, обеспечивали эмпирическую базу для изучения когнитивных процессов и построения целостной системы научной философии. От Брентано Гуссерль унаследовал не только общее направление в исследовании «актов человеческого сознания», но и ключевую идею интенциональности, ставшую одной из центральных в его философии. С ее помощью Гуссерль стремился решить вопрос о соотношении субъекта и объекта, связав отношением интенциональности имманентность сознания и трансцендентность бытия «внешнего мира».

Математическое образование Гуссерля предопределило его обращение к числам как наглядному примеру феноменологии: числа, системы исчисления в готовом виде не существуют в природе, это результат взаимодействия человеческого сознания и мира вещей. Эту же тему развивает Г. Гийом [1992: 23— 24): «математические истины не являются ни следствием экспериментальных данных, ни результатом логических построений или дедукций. Следовательно, они предполагают тип восприятия, отличающийся

как от чувственного опыта, так и от логического мышления». Так Г. Гийом подходит к описанию другой категории, занимающей центральное место в феноменологической системе Э. Гуссерля, — интуиции.

Как позитивизм или эмпиризм, феноменология занимается изучением материала, данного в опыте, но в отличие от них она признает правомочность использования данных, полученных не только из сферы чувственного восприятия, но и вне ее (например, интуитивных представлений об отношениях, ценностях и т. д.). Чтобы какое-либо явление стало объектом исследования, необходимыми предпосылками могут быть как опытное наблюдение, переживание этого явления, так и вызванные им интуиции. Этот тезис очень важен для исследования человеческой коммуникации, потому что «мир, с которым мы вступаем в контакт в лингвистике, — это внутренний мир, это мир мысли, формируемой в нас нашими представлениями. То, что он внутри нас, добавляет значительные трудности в его наблюдении, ибо действительно трудно точно уловить, что же происходит в нас самих. В большей мере эта трудность следует из того, что мы всегда начинаем наблюдать с опозданием»

[Гийом 1992: 20].

Феноменология, следовательно, отличается от рационализма с его концептуальными рассуждениями a priori и не исходит из единого основополагающего принципа, подобного cogito Декарта, наоборот, исследование начинается с анализа целого психологического поля — сложной совокупности актов сознания.

Многие не совсем правильно понимают природу феноменов вследствие исторически и культурно сложившихся воззрений на субъективность, не принадлежащих феноменологии. Вот как это резюмировал Морис Мерло-Понти: «Феноменологическое поле — это не то же самое, что внутренний мир, фено-

27

мен — не состояние сознания или ментальный факт, а опытное представле-

ние феномена не является актом интроспекции или интуиции... трудность не только в том, чтобы разрушить предубеждения внешнего мира, как того требуют от новичков все философии, трудность в том, чтобы отучиться описывать психику человека языком, созданным для представления вещей. Это куда более глубокое различие, ибо внутренний мир, определяемый впечатлением, по своей природе ускользает от всякой попытки выразить его... Поэтому мгновенно схваченный образ живого представал как нечто разрозненное, неопределенное, смутное и размытое. Переход к феноменальности не влечет ни одного из этих следствий» [Merleau-Ponty 1962: 57—58].

Общая направленность, главный методологический смысл высказывания Мерло-Понти состоит буквально в следующем: мир феноменов доступен исследователю в такой форме, что на его основе можно построить теорию с опорой на новое, расширенное понимание научности, не сводимое к модели естественных наук. Иначе говоря, исследователь обладает возможностями получать систематическое, критическое и методическое знание не только из эмпирического мира вещей, но и из актов сознания, мира феноменальности.

1.3.2 Основные положения феноменологии и язык

Главная идея феноменологии: установление примата сознания как привилегированной сферы бытия. Приоритет сознания распространяется на само существование человека (в построениях экзистенциалистов) и на субъективность как таковую.

Подчеркивая роль сознания, феноменология не скатывается к релятивизму и верит в возможность достижения точных и универсальных описаний явлений путем строгого соблюдения правил научно-философского познания, включая метод редукции, позволяющий выносить за скобки существование «объективного», эмпирического мира. Одновременно с этим, явления не должны вписываться в рамки заранее сформулированных теоретических правил и причинно-следственных отношений, предопределенных «естественной установкой» нашего сознания по отношению к внешнему миру. В этом тезисе заложено обоснование ведущей роли мягкого интерпретативного анализа, все более популярного и широко применяющегося в современных социальных науках.

Можно считать, что язык и общение, наука и культура — это результаты человеческой деятельности, значит, любое исследование этих явлений в итоге приводит к изучению самих людей, субъектов, конституирующих эти социальные институты. Можно также начать с утверждения о том, что существование людей предполагает наличие разных социокультурных миров,

28

которые и необходимо анализировать, но и в этом случае большая часть исследования должна быть посвящена возникновению этих социокультурных миров, что неизбежно возвращает нас к истокам: привилегированному миру бытия человека. Экзистенция и субъективность могут содержать бессознательные факторы, но феноменология обычно включает бессознательное в общий объем предмета анализа как особую модальность сознания.

Для анализа языка и речевой коммуникации это положение имеет особое значение, потому что роль бессознательного (не вполне по 3. Фрейду) в организации речевой деятельности и языковых представлений велика: «Сознательность обыденной разговорной (диалогической) речи в общем стремится к нулю» [Щерба 1974: 25]. Бодуэн де Куртенэ [1963, I: 58] к общим факторам, общим причинам, обусловливающим развитие языка и его строй и состав (которые он предложил именовать силами), причисляет среди прочих бессознательное обобщение, апперцепцию, бессознательную память, бессознательное забвение, бессознательную абстракцию, бессознательное отвлечение, бессознательное стремление к разделению [ср.: Якобсон 1978].

Вторая ключевая идея: феноменология — это философия интуиции, хотя само понятие «интуиция» здесь не должно приниматься в обыденном значении как разновидность эзотерического знания с налетом чего-то мистического или таинственного. Скорее, интуиция означает присутствие определенного объекта в сознании. Этот смысл в современной науке покрывается целым комплексом терминов: восприятие, представление, внимание, память, воображение и т. д. В феноменологии все они — это лишь отдельные модаль-

ности интуиции. Согласно Г. Гийому [1992: 24], «именно в человеческом языке лучше, чем где бы то ни было, проявляется неизбежность таких убеждений, которые... и составляют человеческую интуицию».

Для лингвистики языка и речи этот тезис тесно связан с упомянутой выше категорией бессознательного. Вновь обратясь к Г. Гийому [1992: 24], согласимся с тем, что «все операции интуитивной механики происходят бессознательно. Бессознательность, интуиция — это одно и то же, и эффективность операций интуитивной механики, удостоверяемых структурами языка, которые позволяют видеть результат, дает неопровержимое свидетельство наличия в нас такого уровня деятельности, над которым у нас нет контроля и сила которого заключается не в увеличении наших знаний, а в увеличении ясновидения (lucidité), без которого стало бы невозможным приобретение знаний» [однако ср.: Якобсон 1978].

Выделение понятия «присутствие» ведет к третьей ключевой идее: различаются два типа интуиции. Поскольку интуиция может замещать непосредственный опыт, феноменология в корне меняет общий взгляд на науку как

29

только опытную область знания. Тем самым становится методологически возможной новая, расширенная концепция науки и научности. Разные типы интуиции соотносятся с различными объектами, каждый из которых становится доступным исследователю и может быть изучен им в строгом соответствии с выбранными методиками, но по-своему, отлично от объектов, обладающих другой природой. Таким образом, Гуссерль выделяет, вопервых, опыт, или интуитивные акты, представляющие эмпирические, отдельные «реальные» объекты, помещающиеся в рамках пространственновременных и каузативных отношений; во-вторых, идеативные акты интуиции, представляющие объекты, не являющиеся эмпирическими в вышеописанном смысле, например, концепты, сущности, идеи, образы. Следовательно, наука, понимаемая как деятельность, направленная на выработку систематического, методического и критического знания, не ограничивается лишь исследованием эмпирических объектов, которые представляют собой лишь частный случай — один из типов объектов, попадающих в феноменологическое поле.

Исторически этот подход не нов, но его значение и выводы явно недооценивались до Э. Гуссерля [Giorgi 1995: 32]. По его выражению, эйдетические науки (т. e. концептуальные науки, изучающие «чистую возможность») призваны дополнять, поддерживать эмпирическое знание. Самим своим развитием эмпирические науки во многом обязаны наукам эйдетическим: можно говорить о логическом эмпиризме как общей философии, долгое время обеспечивавшей прогресс науки.

Еще одно положение феноменологии, позволяющее по-новому взглянуть на науку: феномен сознания коррелирует лишь с представлением объекта, а не с его реальным бытием. Для феноменологии сущее или действительное — это лишь один из типов присутствия. Он относится к тем случаям, когда объект сознания помещен в определенное пространство, время и подчинен

каузативности. Как правило, именно так определяется эмпирический объект, ему-то эмпиризм и присваивает привилегированный статус, сделав такие объекты и их качества образцом объекта познания (что способствовало распространению естественнонаучной модели).

Но есть иные модальности присутствия (образы, воспоминания и т. п.). По Гуссерлю, восприятие эмпирического, трансцендентного объекта — всего лишь один тип присутствия, пусть даже привилегированный, но отнюдь не в том смысле, в каком рассматривал этот объект эмпиризм: сознание соотносится с присутствиями, а не с эмпирическими объектами, поэтому поле присутствия со всеми его вариациями шире поля эмпирических постоянных, являющихся только одним типом присутствия. Этот вывод весьма важен для анализа языкового общения, довольно часто имеющего дело с присутствиями «нереального» свойства: сюжетами, образами, фантазиями.

30

Наконец, интенциональность — суть сознания, его постоянная направ-

ленность на объект. Это своего рода принцип открытости всему трансцендентному по отношению к сознанию. Иногда сознание направлено само на себя, когда мы задумываемся о процессах, происходящих в нашей «душе»: чувствах, мыслях, воспоминаниях, образах. Тогда мы имеем дело с имманентными, внутренними объектами. И хотя имманентные, внутренние объекты находятся в том же «потоке сознания», что и акты познания, направленные на них, тем не менее, они выделимы в качестве объектов, отличных от самих актов мысли.

1.3.3 Феноменология и социальные науки

За пределами философии феноменология самый заметный след оставила в психологии (чего и следовало ожидать, памятуя о психологических истоках теоретических построений Гуссерля), в частности, в трудах Карла Ясперса, разработавшего методику анализа субъективных переживаний своих пациентов. Одним из результатов его исследований, небезынтересным и для дискурс-анализа, стала категория Verstehen, понимаемая как внутреннее восприятие собственной умственной деятельности, интуитивные представления о ментальных процессах и осознание значимых психологических отношений и связей, раскрывающих внутреннюю каузативность (в отличие от внешней каузативности Erklären, раскрываемой объяснением).

Феноменология своеобразно воплотилась в различных лингвистических традициях [см.: Verschueren e. а. 1995: 404]. Во-первых, она поддерживала тезис о том, что языкознанию никак нельзя ограничиваться рамками эмпирического. Подчеркнутое внимание, которое в феноменологии уделяется изначальным субъективным реалиям, вернуло интуициям носителя языка статус главного источника лингвистического материала, о чем И. А. Бодуэн де Куртенэ [1963, II: 101] писал: «Занятие языковедением, как и всеми другими науками с психологическою основой, является прямым применением сократовского γνώθι σεατον (познай самого себя)». Это нашло продолжение в структурализме, в частности, в поисках методом редукции сущности langue, позво-

лившего «вынести за скобки» неупорядоченность parole. Влияние феноменологии проявилось в психосистематике Г. Гийома [1992], в трудах Пражского лингвистического кружка, заметно в теории А. А. Потебни [1976].

Ученый мир тщетно ждал появления программной феноменологии языка. Действительно, язык становится центральным феноменом человеческого существования и опыта, как только происходит переход от индивидуального сознания в сферу межличностного и социального, где осознание присутствия других становится частью воспринимаемого мира. Но de facto феноменоло-

гии языка так и не было создано [ср.: Wetterström 1977; Lanigan 1977].

31

Феноменология социального зиждется на идее опытного переживания интерсубъективности, осознания, ощущения того, что воспринимаемый внешний мир не принадлежит кому-либо одному, а доступен всем. Поэтому феноменология общественных отношений, как правило, использует в качестве основополагающего принцип «общих» или «разделенных» смыслов (shared meanings), принятый многими социальными науками, включая лингвистику. Гештальтисты давно провели грань между поведенческой и географической окружающей средой человека, из которых первая является феноменальной, а вторая — объективной [Giorgi 1995: 37].

Феноменологическое основание методологии социальных наук было удачно сформулировано Альфредом Шютцом: «Я излагаю смысловые акты, ожидая, что Другие проинтерпретируют их именно в этом смысле, и моя схема изложения ориентирована на учет интерпретативной схемы Других. В то же время я могу во всем, что произведено Другими и предоставлено мне для интерпретации, искать смысл, который определенный Другой, сотворивший его, мог с ним связать. Так в этих взаимных, обоюдонаправленных актах изложения и интерпретации смыслов возникает, возводится мой социальный мир повседневной интерсубъективности, который точно так же служит социальным миром Других, на чем, собственно, и основываются все социальные и культурные явления» [Schütz 1940: 468].

Феноменология идейно тесно связана с прагматикой, поскольку, всячески подчеркивая активную роль индивидуального сознания и уделяя пристальное внимание непосредственному опыту, это философское направление стимулирует изучение реального функционирования языка с точки зрения субъекта. Эта генеалогическая линия может показаться чуть ли не умозрительной или даже надуманной, но есть и прямая методологическая наследственность, связывающая феноменологию с идеями лингвистической прагматики через этнометодологическую традицию в социологии, в недрах которой зародился конверсационный анализ. Этнометодология в качестве первичного материала для исследования использует обыденную повседневную речь. Изучая ее с помощью метода редукции, выявляя в житейском хаосе универсальные «типы деятельности» (activity types), этнометодология стремится объяснить организацию социальной жизни общества.

Из сказанного выше можно сделать вывод о том, что с помощью теоретического аппарата феноменологии исследователь способен обосновать расширенное понимание научности, выявить релевантные аспекты взаимодействия психического и социального в актах языкового общения, сформировать методологию дискурс-анализа. Из современных разработок в этой

32

функции следует прежде всего отметить концепцию системомыследеятельности Г. П. Щедровицкого [1995; 1997].

1.4. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ МОДЕЛИ КОММУНИКАЦИИ

В диалоге существует лишь одно-единственное преломление лучей мысли — это преломление создает собеседник, как зеркало, в котором мы хотим снова увидеть наши мысли в возможно лучшей форме.

Ф.НИЦШЕ [1990: 412]

Любое исследование языка и общения опирается на ту или иную модель коммуникации (каковых обычно выделяют три — см.: [Schiffrin 1994: 386 — 405]),

в соответствии с которой определяются такие категории, как коммуникация и информация, их разный статус в теоретических построениях.

1.4.1 Информационно-кодовая модель коммуникации

Ярким примером теоретического подхода, отдающего приоритет

информации, стала кодовая модель коммуникации. Свою реализацию она обрела в кибернетической схеме Шеннона и Уивера

[Shannon, Weaver 1949; ср.: Богушевич 1985: 42; Каменская 1990: 17;

Гойхман,

Надеина 1997: 14]:

Эта модель демонстрирует возможность воспроизведения информации на другом конце цепочки благодаря процессу коммуникации, осуществляемому посредством преобразования сообщения, неспособного самостоятельно преодолеть расстояние, в сигналы кода, которые можно транслировать. Шум и помехи в канале связи могут исказить сигнал и даже перекрыть его. Если канал чист, успех коммуникации в основном зависит от эффективности работы (де)кодирующих устройств и идентичности кода на вводе и выводе.

33

Адаптированная для представления человеческой речевой коммуникации информационно-кодовая модель остается в принципе той же: говорящий («отправитель») и слушающий («получатель») оба обладают языковыми (де)кодирующими устройствами и «процессорами», перерабатывающими и хранящими мысль или «информацию» [Кибрик А. E. 1987: 37; Почепцов 1986: 5]. В устной речи «сигнал» акустический, а «канал связи» — любая физическая среда, проводящая звуковые волны. Такой взгляд на речевую коммуникацию основан на двух тезисах: во-первых, каждый национальный язык (хинди, английский, русский и т. п.) является кодом; а во-вторых, эти коды соотносят мысли и звуки [ср.: Жинкин 1982; Tsui 1996].

Кибернетическая модель возникла в годы революционного развития телекоммуникационных технологий, но два основополагающих тезиса, на которых она держится, имеют куда более долгую историю в науке о языке. Эти идеи можно найти у Аристотеля [1978], авторов грамматики Пор-Рояля и др. Точка зрения на языковую коммуникацию как (де)кодирование мыслей в звуках так глубоко укоренилась в западной культуре — «entrenched in Western culture» [Sperber, Wilson 1995: 6], что стало просто невозможно относиться к ней как гипотезе, метафоре, а не как к абсолютному факту. Для иллюстрации один пример: «The speaker's message is encoded in the form of a phonetic representation of an utterance by means of the system of linguistic rules with which the speaker is equipped. This encoding then becomes a signal to the speaker's articulatory organs...» [Katz 1966: 104; ср.: Harris 1991; Bavelas, Chovil 1997]. И все же кодовая модель остается именно гипотезой с хорошо известными преимуществами и не столь хорошо известными недостатками

[см.: Schiffrin 1994: 391; Sperber, Wilson 1995: 5—6].

По мнению многих авторов [Harris 1981 ; Harris, Taylor 1989; Joseph, Taylor 1990; Davis, Taylor 1990; Gethin 1990; Schiffrin 1994; Sperber, Wilson 1995],

утверждению данного взгляда на язык способствовал рост авторитета семиологического [Соссюр 1977; ср.: Волошинов 1929; Васильев 1989] или семиотического [ср.: Сусов 1990; Peirce 1965; Morris 1971; Escudero, Corna 1984; Eco 1986; Tobin 1990; Sebeok 1991 и др.] подхода, экстраполирующего кодовую модель вербальной коммуникации на прочие формы коммуникации. Цветан Тодоров [Todorov 1977] видит истоки этой традиции в трудах Св. Августина, который вопросы грамматики, риторики, логики и герменевтики рассматривал в единой теории знаков. Данный подход воплотился в некоторых психологических течениях [см.: Выготский 1934; 1982]. Распространение кодовой модели в антропологии, филологии, социологии и других социальных науках стало воистину «общим местом», по крайней мере, в Европе и Северной Америке.

34

Но кодовая модель (в своем семиотическом обрамлении) не может адекватно описывать реальные процессы коммуникации на том или ином естественном языке. Ясно, что понимание предполагает нечто большее, чем только декодирование — само по себе декодирование локализуется там, где аку-