ФИЛОСОФИЯ / ФИЛОСОФИЯ 2 часть / Тема 3 Проблема сознания / Статьи о Фрейде в Философских науках

При попытках сопоставить опыт часто возникают затруднения даже в пределах общей системы понятий. Так. нам кажется, что французы, например, находятся под

120

властью навязчивых идей семейного треугольника, четких разграничений материн­ских и отцовских ролей, надоедливых дистинкций. Напротив, французам кажется, -в данном случае этот акцент восприятия существенен, - что мы ярко воплощаем доэдиповскую, инцестуозную, - то есть детскую фазу развития, когда человек не подвергся «кастрации» или опыту добровольно принимаемых лишений, не прошел необходимой инициации, или, иначе говоря, не научился от чего-то отказаться, что­бы взамен что-то мочь и уметь, он не принял над собой власти Закона. В общем, виде речь идет о том, что в российский семье во многом затруднителен процесс межпоколенных трансмиссий, не достаточно дифференцированы половые, роди­тельские, семейные роли. Вследствие всего этого обычны ситуации, при которых один из родителей претендует на роль обоих, старшее поколение вмешивается в жизнь взрослых детей, взрослые дети проживают с родителями, бессознательно отказываясь от собственной взрослой жизни, возникает всеобщая путаница, при которой все мы друг другу - браться - сестры, матери - отцы, границы между пуб­личным и личным пространством постоянно нарушаются, люди берут на себя не свои роли и навязывают выбор другим и проч. Психологические корреляты всего этого - вина, тревога, жертвенность. Различные коллизии взрослой жизни (и весь набор сценариев типа «муж пьяница и жена страдалица», девиз «а я его спасу» и др.) укоренены в проблемах семейного детства. Конечно, многое тут связано с нашей экономической ore гадостью (наверное, чтобы выживать в качестве «атомарного ин­дивида», нужно быть богатым), но что-то, видимо, и с культурными стереотипами и привычками.

Вполне резонно предположить, что недостаточная дифференцированность се­мейных и половых ролей мешает и другим формам самоидентификации человека как члена гражданского общества. У нас общество еще не сложилось, не нарастило мускулов, оно в целом нередко трактуется как «одна большая семья» («Теплое и сердечное» место): неслучайно нас призывают «голосовать сердцем», полагая, что такое голосование объединяет людей поверх всех культурных и социальных разли­чий. Итак, в разных психоаналитических языках эта российская специфика семей­ных структур и позиции субъекта именуется по-разному. В мифологичном языке Фрейда речь пойдет об Эдипе, инцесте, кастрации (точнее, о непройденности Эди­па, о неспособности отказаться от детских претензий на всевластие ради способно­сти играть настоящие взрослые роли) и др. В невещественном языке Лакана речь пойдет об Имени-отца, о символическом, и механизме отвержения реальности (forclusion). Однако какой бы ни была избираемая нами система психоаналитичес­ких терминов, важно улавливать точки актуальных несовпадений в тех социальных и психологических реальностях, которые стоят за психоаналитическими схемами.

Хотя при этом сопоставления между различными психотерапевтическими тех­никами по эффективности результатов трудны или даже невозможны, из этого вовсе не следует, что у психоанализа нет своей специфики. Психоанализ, по-видимому, является особой экспериментальной ситуацией изучения опыта человеческого со­зревания и структурирования в семье через работу с языком. Именно в языке, так или иначе, фиксируются нарушения или нехватки структурирования семейных от­ношений, ролевые нечеткости: например, ассоциативно-словесные скольжения в терминологически значимых местах могут указать на те места в ткани бессозна-

121тельного, где нужна «ортопрактика». Люди, не прошедшие психоанализа, особенно - в его лингвистически заостренных французских вариантах, - как правило, не отда­ют себе отчета в специфике психоаналитического отношения к языку. Ведь в психо­анализе, строящемся вокруг идеи бессознательного как языка, психоаналитик вооб­ще не разговаривает с нами, не отвечает на наши вопросы, не ведет с нами ничего похожего на диалог или обсуждение, но лишь возвращает нам фрагменты нашей речи, так что его искусство заключается в расчленении нашего речевого потока, в самом выборе этих значимых фрагментов.

Такое отображение неосознаваемого (или не полностью осознаваемого) пред­ставляет собой рефлексию совершенно особого рода. Схваченное в языке удержи­вается прочнее, чем построенное воображением, и охватывает более широкую об­ласть, нежели сфера собственно осознанного. Возможность построения высказыва­ния и тем более целого рассказа о своей жизни иногда оказывается единственным средством динамизации заблокированной ситуации, а предъявление нам нашей соб­ственной речи другим человеком - единственной возможностью встать во внешнюю позицию, как-то отнестись к себе, другим, к знанию. Психоанализ не сводится к теоретическим конструкциям, постигаемым из книг, и не может быть подменен, скажем, грамотными социологическими данными, которые бы рассказали нам все о семейных или половых ролях и даже показали на примерах, как происходят конк­ретные подмены ролей. Подобно тому, как мы не можем увидеть себя, не имея зер­кала, так рефлексивность, связанная не с образом, а с вербализацией опыта пережи­вания, требует присутствия другого, который обеспечивает нам «возвраты» нашей речи на слабо контролируемых нами уровнях. Извлечение через осознание, о кото­ром говорил Фрейд, - это утопия. Но не утопия - структурирование представлений, фантазий, образов себя, собственного тела, ближайших других, когда человек, по­стигая, что он лишь один среди многих, а не единственный в мире или у своей матери, учится быть «другим», сходит с наезженной колеи, на которой бесконечно повторяются чем-то «выгодные» ему жизненные неудачи.

Одна из важнейших тем, четко поставленных в психоанализе, но выходящих за рамки психоанализа, связана с механизмом принципиального промедления в психо­анализе, с «последейственностью» (Nachtraeglichkeeit). Язык выступает, прежде всего, как носитель радикальной отсроченности, не данности, травматичное™ опыта, в котором непосредственное и прямое постижение было бы разрушительным. Из-за того, что человек созревает медленно и процессы биологического, психологическо­го, социального взросления несинхронны, этот отрыв наблюдаемого от осмысляе­мого для него неизбежен. Деконструктивные подходы к психоанализу используют механизм последействия для расщепления инстанции субъекта в сети следов и под­тверждения роли влечения к смерти. Изучая феномен последействия как механизм возникновения травмы и ее психоаналитической обработки, я напротив, пыталась показать, как отсутствие доступа к языку в ранний период и затем овладения языком определяет и структурирует психоаналитические «факты» - одновременно и много­мерные, и многостадиальные, что собственно и затрудняет все попытки «верифика­ции» психоанализа в рамках философии и науки.

Итак, сталкиваясь ныне с многообразными «другими» западного психоанализа. мы находимся, как и в ряде других_£фе^культуры, в ситуации радикального отстава-

122

ния. Однако от нас самих зависит, будет ли этот процесс простым повторением за­дов. В принципе новый культурный контекст вполне может стать обогащающим, -если только у нас хватит сил пробраться через дебри несоизмеримых психоаналити­ческих жаргонов, уже выработанных на Западе, критически-конструктивно отнес­тись к себе, и к чужому опыту и позаботиться о выработке не только своего языка, но и некоего психоаналитического метаязыка, которого не существует и в Европе. Си­туация запаздывания нас к тому побуждает и одновременно дает нам шанс. Кроме того, как ныне нередко подчеркивается, накопленный Россией опыт (прежде всего -художественный, например, у Достоевского) и поныне остается кладезью психоана­литических прозрений, а те западные исследователи, кто внимательнее прорабаты­вал этот материал, открыли в Достоевском новые для психоанализа моменты. К сожалению, радоваться этим открытиям не приходится, ибо речь идет о новых фор­мах агрессивных и деструктивных влечений (например, агрессии родителей по от­ношению к детям), но все равно - о человеческих пределах и границах лучше знать как можно больше правды и иметь на этот счет как можно меньше иллюзий. В арти­кулированном виде этот материал может стать не только предметом эстетического отношения, но и источником более глубокого понимания человека, тем более что наш душевный опыт не абсолютно экзотичен: он выявляет тенденции, которые в Европе были приглушены веками социального развития, но могут вырваться нару­жу в критические моменты истории.

Нам сейчас позарез необходима выработка грамотного и связного языка для описания душевного опыта, ибо повсюду мы сталкиваемся с захлестом эмоций, не­умением отделять тезисы собеседника от своих собственных, оперировать механиз­мам и переноса, проекции, идентификации, учитывать конфликтность и резкую смену \ душевных побуждений, которую (грешить и каяться) Фрейд фиксировал на матери- I але Достоевского. В разные моменты русская культура демонстрировала мало жела­ния измениться, потакая эмоциям и состояниям жертвенности, вины, страдания, подкрепляющим ее облик как ярко чувствующей, хотя неглубоко мыслящей, при­чем само наличие травм нередко выступало как алиби против мысли: мы слишком., много страдали, чтобы понимать. В наши дни этот стереотип, по-видимому, входит в противоречие с потребностями развития и взаимодействий с другими культурами. В свете психоаналитического опыта - учета периода накопления впечатлений при неспособности их осмыслить - полезной будет проработка тонких зависимостей познания от эмоций и эффектов. Однако нам важно помнить главное: психоанализ -это не путь потакания амбивалентным эмоциям, но скорее способ обучения культур­ным разрывам - межпоколенным, межполовым, межролевым; не потворство бес- \ порядку, а напротив - установление порядка в душе и поведении через проработку / боли и хаоса. Хочется сказать: так будем учиться с помощью психоанализа трезвому } дистинктивизму, а не синкретичное™, которой у нас и без этого хватает. \

ПАРИЖ

Пр(х)(пжение публикации матершпов Конференции В СЛЕДУЮЩЕМ НОМЕРЕ

123