Слово как вещь Увидеть вещественность слова[1] Ах, оставьте! Ах, оставьте! Все слова, слова, слова!

В обиходе мы часто встречаемся с суждением, что слова ничего не значат. И если вдуматься в эту сентенцию и в тот факт старения и опустошения слова, когда они (по слову поэта) ветшают и из них стирается смысл, то обнаруживается удивительная вещь. Действительно: слово-то не умирает, хотя и стареет, и опустошается, а умирает означаемое в слове. При старении слова жизнь уходит из означаемого, означаемое перестает переживаться, стирается и переходит в прах. Тогда слово теряет свою смысловую наполненность и тем самым омертвляет тот текст, в котором оно до сих пор проживало. Можно сказать, что в случае ситуации опустошения в слове означающее сиротеет и тоскует в пустоте. Но с приходом других времен бывает так, что умершее слово вдруг воскресло, зазвучало живо, по-молодому, полновесно и сочно. И если обратить внимание на эти факты, то чаще всего мы обнаруживаем, что означающее нашло новый контекст в качестве означаемого. Все это только указывает на то, что само слово «теряет себя»... только в определенном текстовом потоке или в определенной единице текста.

Но омертвление текста связано с тем, что текстовой поток и даже максимально безличного характера текст есть нечто живое, в нем пульсирует кровь рядом лежащей эмпирической «живой жизни». Это и есть контекст, поддерживающий огонь для горения текста и обеспечивающий ему уникальный рисунок выражения, или, другими словами, — лицо. Другое дело, что безличный текст, к чему в идеале стремится текст научный, а также стирание субъективности в современных художественных (воображаемых) текстах, имеет единое тотальное, общее выражение лица. Оно больше склонно к маске и подобно ей. Но нормальный текст — это текст с «лица необщим выраженьем». Собственно на аналитическом разложении выразительности лица текста, когда производится постоянная смена центрирующих текстовых точек, во многом основано искусство различАния Ж.Деррида.

Но как уже современностью выяснено, означающее никак не связано с означаемым. Может быть, за исключением случаев совпадения.

Слово стирается. Правда, дело не столько в этом, а в том, что стираясь, оно умирает в силу угасания контекста; умирает и высказывание. Когда же умирает вся онтология означаемого, то умирает и «система фраз» языка и тот же самый язык уже рождается как Иной. Так соотносимы тексты языка древнегреческого с текстами языка новогреческого, старояпонского с современным, древнерусского с современным русским и т.д.

Итак, слово есть нечто живое, обладающее свойствами зачатия, рождения, цветенья, плодоносимости, заболевания, старения и смерти. То есть слово органоподобно.

Разумен, однако, вопрос: что же я имею в виду под словом? Язык в целом? Речь? Письмо как писание? Высказывание? Или то, как выражаются сейчас, — дискурс? Говорение? Здесь же внимание будет обращено на всю вербальную реальность, которая выявляет и высвечивает себя и языком, и письмом, и речью, и высказыванием, и говорением. В словесной реальности прежде всего отпечатано нечто выразительное. И если обращать взгляд на ландшафт, объем и масштаб всего поля выразительности слова, то несомненно приходится говорить об эстетическом потенциале слова. Интуиция, которая не может служить аргументом, которая скорей всего обманчива и ведет в заблуждение, но на которой так хочется обосноваться, подсказывает мне, что слово есть бесконечно развивающееся художественное произведение языка. Так же как и язык в целом представляет собой самопорождающееся художественное произведение, так и слово реализуется и в целостности языка, и в его фрагментарностях (речь, высказывание, вербальный текст и проч.) как художественное произведение^[2]. Поскольку словесная реальность становится и существует по законам и правилам производства выразительного продукта. А первый признак, отличающий всякое художественное произведение, — вдохновенность. Читая книги, слушая речь, подслушивая случайный разговор, беседуя, признаваясь в любви или ненависти, мы влечемся к вдохновенному и волей-неволей пытаемся уловить то выраженное словом событие, в котором мелькнула искра вдохновенности. Даже если такое событие произошло непосредственно со словом как единицей языка в речевом или письменном потоке. Отвлекаясь, но к слову сказать, здесь уместно привести суждения степного волка-конкретиста Всеволода Некрасова. Справедливо резко противостоящий приготе, кабаковине, московской КЛАВЕ Бакштейна и несправедливо отбрасывающий со-дружников, многообразно говоря о точности в искусстве он фактически утверждает вдохновенность восприятия. «Почему Мандельштам первый поэт? Потому что он лучше других умел быть себе и первым читателем. Тут точность — точность фокусировки внимания и постоянно активного, небезразличного отношения к предмету...»^[3]. И для него самого такая вдохновенность есть бинокль ночного видения, который позволяет ему увидеть в глубинах словесных вод нечто одинокое и нутряное. Увидеть слово как вещь и явить его как вещь с большой буквы...

...А вообще, недаром случилось поэтическое выражение — божественный глагол. То есть слово, язык — само по себе божество. Язык в божественной роли, конечно, имеет иное свойство сакральности, нежели нормальное религиозное божество. В этом статусе он не кумир и не идол. Язык владеет человеком, он в нем проявляется, он в индивидууме может жить. Но по-разному: то как живой океан, Солярис, то как журчистый ручей, то как мутная вода в поросшем ряской пруду. Как божество, язык для живого человека обладает волей и желанием. Захочет — будет проживать в человеке полнокровной жизнью, всей своей мощью, не захочет — не будет. Язык-божество неощутим, но это он чувственно проживает в личности. В этой роли язык идентичен Музе. И в любой момент может покинуть тебя. В то же время он не требует ни поклонения, ни славословия, он равнодушен к фимиаму. И жесток, и справедлив: может лишь одобрительно улыбнуться тебе, если ты занят каторжным трудом в слове. Язык в роли бога может делать всего лишь две вещи: одарять (и даже так, что у одаренного может создаться иллюзия власти над словом) и отнимать (и тогда у человека может образоваться иллюзорное ощущение «без вины виноватого» и наказанного). Почему он нас то одаряет, то отнимает, нам знать пока не дано, но по результатам труда над словом, со словом, можно заметить, что небеса тогда благосклонны к нам, когда мы из слова и при помощи его делаем предмет и особенно когда мы из слова творим вещь.