Тема 4. Социальная философия и философия истории

Из статьи К.Д. Кавелина «Философия и наука в Европе и у нас»

…Мы воображаем, что на­род по натуре способен или не способен к философии, и фаталистически объясняем, почему у одних есть фило­софские учения, а у других нет, точно у каждого из них на роду написано иметь или не иметь философии. Мы ду­маем, что уж если нет и не бывало безусловно истинной философской системы, то не стоит иметь никакой; в свя­зи с этим взглядом нам представляется, что филосо­фия — плод кабинетной работы, высижена упорным го­ловным трудом и потому стоит внимательно прочесть книжки, где напечатаны философские учения, чтоб от­лично усвоить их себе и потом применять их результаты в любой стране и у любого народа. Но на поверку выхо­дит, что все эти и подобные им представления о филосо­фии в действительности совсем не оправдываются…

При изучении философских доктрин так же важно объяснить, при каких обстоятельствах и условиях они сложились, как и то, чему они учат… Если философские воззрения, имев­шие в свое время огромное влияние на людей и целую эпоху, впоследствии утратили свое значение и оказались недостаточными, то сила их действия, очевидно, зависела не от одной степени их истинности, но и от того настро­ения и расположения умов, которое делало людей осо­бенно склонными принимать известные воззрения и им сочувствовать; а такое настроение и расположение, в свою очередь, зависят oт известных обстоятельств и обстанов­ки. Человеку и народу необходимы особенные, могучие побуждения, чтоб вызвать их к деятельности, тем более к философским взглядам. Нужны глубокие противоречия в жизни, большой внутренний разлад и страдания, столк­новения сильных страстей, чтоб заставить людей поднять­ся умом до высших вопросов философии и попытаться найти им решение. В кабинете мысль только обрабатывается, получает научную форму и обделку, но зарождается она всегда посреди борьбы и страданий; она, можно ска­зать, вымучивается у эпох и народов. Оттого так разнооб­разны философские системы, так запечатлены они мест­ным колоритом и современными условиями. Можно вы­учить наизусть философские учения и повторять их слова, не принимая их к сердцу и не соединяя с ними того глубокого жизненного смысла, какой они имеют в устах людей и народов, которые их создали. Такое наружное воспринятие доктрины и остается холодным, без всякого влияния на жизнь, и заменяется очень легко другим, та­ким же безучастным и вялым. Философское учение, вы­лившееся из глубины души у одних, у других обращается, при таких условиях, в предмет пустого любопытства или моды, и служит не для разрешения жизненных вопросов, не для удовлетворения требований ума, а как средство для более или менее приятного и остроумного разговора, который дает желанный случай блеснуть дешевым знани­ем и уменьем фехтовать на словах.

Таким образом, нельзя утверждать, что тот или другой народ способен или не способен к философии. Все к ней способны; только отсутствие поводов и побуждений заду­маться над философскими задачами объясняет отсутствие серьезного к ней интереса, какое замечается, например, у нас; а с другой стороны, действительная, жизненная по­становка философских вопросов у каждого народа так своеобразна, так обусловлена его историческими особенностями и обстоятельствами, что философские воззрения можно, не искажая истины, считать такими же национальными явлениями, как произведения изящной литературы или искусства. Наш обычный приём - собирать в одно философские учения всего мира и обозревать их по известной системе, прирезывая и прикраивая их по усмотрению, есть верный способ сделать невозможным правильный взгляд на развитие философии, потому что философские доктрины не могут быть схематизированы таким образом, без утраты существенного своего смысла. Они возникают при самых различных обстоятельствах, по самым разнообразным поводам, и вследствие того так раз­личны, что трудно подвести их даже под общие группы, а вытянуть в последовательный ряд, как мы делаем, сов­сем невозможно. Что мы, русские, до сих пор не имели философии и очень мало о ней заботимся, хотя когда-то много о ней толковали, доказывает только, что нас еще ничто не заставляло глубоко задуматься; а когда раз такая необходимость явится, будут и у нас философские учения и сильно отзовутся в умах и сердцах, потому что, вместо более или менее остроумного повторения того, что дума­ли другие, они займутся разрешением наших настоятель­ных, насущных вопросов и, следовательно, будут ответом на живые народные потребности…

Пойдем теперь далее и спросим: в каких наших вопросах могут заключаться задатки для развития философии и у нас?

Очень трудно отвечать на этот вопрос. При решении всех наших несложных задач мы до сих пор так добродушно и наивно руководимся сметкой, практическим навыком, много-много что справкой в иностранных книгах, что смело можно сказать, таких задач пока нет вовсе…

Есть, однако, и у нас один вопрос, которому, кажется, суждено, рано или поздно, стать родоначальником и ис­точником самостоятельного и народного философского мышления. Такой вопрос — наша нравственная личная не­состоятельность и негодность, о которые сокрушаются у нас всякие благие начинания, откуда бы они ни шли. Едва ли можно указать в целой истории другой пример подобного личного нравственного ничтожества, при та­ком величавом государственном развитии. Для нас, совре­менников, оно пока еще заслонено переходом, который мы совершаем в новый период исторического существова­ния, перестройкой нашего внутреннего быта и связанны­ми с тем заботами... Но когда уляжется эта временная су­етливость и возбуждение, когда новые пути обозначатся яснее и мы опять станем лицом к лицу с самими собою в ежедневной будничной жизни, везде и всегда однооб­разной и прозаической, нам придется серьезно и мучи­тельно задуматься над нашей полной современной нрав­ственной негодностью, при которой никакой правильный ежедневный быт, хотя бы самый неприхотливый, невоз­можен и немыслим.

Одной из характеристических особенностей нашего исторического развития было и до сих пор есть — чрезвы­чайно слабое, едва заметное участие в нем личного дейст­вия, воли-энергии человека. Не будь нескольких деятелей, да очень немногих, затерянных в массе мыслящих людей, можно было бы подумать, что не история народа развивается, а совершается стихийный, безличный про­цесс. В Западной Европе переходы из одной фазы истори­ческого развития в другую обозначались усиленным дви­жением умов, разгаром страстей, борьбой партий, неред­ко разрешавшейся междоусобиями или войнами. В страстных порывах уносилось отжитое и зарождалось новое; бури расчищали дорогу торжественному ходу ис­тории. Ничего подобного у нас не происходило. Когда по ходу вещей наступала пора сменить обветшалые формы, замечалось, что сложившиеся долгим временем привычки ослабевали и расшатывались; но из-под них не прорыва­лись ни бешеные страсти, ни непомерные притязания гордой мысли; вместо того сквозь трещины оседающего здания проступали плесень и гнилость и их усиление слу­жило предвестием, что будет перемена, что она близится. Наконец, она действительно наступала: государство при­зывало микроскопическое меньшинство к преобразова­нию и при его сочувствии и деятельном участии проводило реформу, которая совершалась обыкновенно молча. После того гнилость и плесень на время еще продолжа­лись и даже как будто усиливались, а затем понемногу ис­чезали, впредь до приближения нового перелома в госу­дарственной жизни.

Обе формулы исторического развития, в Европе и у нас, имеют свои выгоды и свои неудобства, до кото­рых мы здесь не коснемся; но дело в том, что глубокое их различие объясняется различною, здесь и там, ролью ли­ца. В Европе история совершалась при деятельном его участии; лицо внесло там в ход ее свои взгляды, убежде­ния, страсти и произвол. Этот деятель — человеческая личность — так ярко выступает там в историческом дви­жении, что с первого взгляда можно подумать, будто он один творит историю и нет других движущих ее пружин. У нас наоборот: лицо так стушевано, так бледно, таким является пассивным носителем истории, что можно поду­мать, будто сами элементы, сочетаясь между собою, без посредства лиц, по присущим им законам, необходимо и неизбежно, как природа, выводят одни за другими раз­личные фазы исторического движения. Большинство лю­дей, не участвуя деятельно в этом стихийном процессе, подчиняются ему, как судьбе, не отзываясь на него ни мы­слью, ни сердцем. В этом, между прочим, причина необыкновенной трудности разгадать смысл разных собы­тий русской истории, имевших, по-видимому, большое влияние на ход дел; об этих событиях часто нет других сведений, кроме лаконической строчки в летописи или современном акте; мысль тогдашних людей не осветила для нас значения факта, его причин и последствий; она остановилась на нем, как будто для того только, чтоб безучастно и пассивно занести его в сухой перечень событий.

Отсюда — противоположные задачи внутреннего раз­вития в Европе и у нас. Там надо было выдвинуть вперед те общие основания, на которых зиждется общественный строй и которые беспрестанно оттеснялись чрезмерно выдающимися притязаниями отдельных личностей и созданных ими добровольных товариществ и союзов. У нас, наоборот, главные направления внутренней истории выражают потребность вызвать к деятельности и жизни личность, ввести ее тоже в общую экономию развития.

В последние десять-пятнадцать лет сделано у нас, в этом направлении, несравненно более, чем когда-либо прежде. Но способны ли мы, современники одной из знаменательнейших эпох русской жизни, наполнить живым содержанием новые формы общественности? Составим инвентарь тех личных, умственных и нравственных сил, которыми мы располагаем для обновления нашей гра­жданственности. Какая поразительная и прискорбная бед­ность! Слова заступают у нас место мыслей и убеждений, сноровка и наружный такт — решения воли и характер, надерганные из печатного фразы — продуманное знание.Инстинкты, капризы, случайные обстоятельства и обстановка определяют наши действия, в которых оттого нет ни плана, ни последовательности, ни выдержки. Мы ли­шены почти всякого умственного и нравственного содер­жания, и потому нет у нас ни идеалов жизни, ни твердой воли, ни живых интересов к чему бы то ни было. Все скользит по нас, вызывая иногда взрывы; но они не име­ют значения и проходят без последствий, потому что им не на что опереться в пустоте, царящей внутри нас. Нас нельзя назвать ни хорошими, ни дурными людьми: мы не подлежим нравственному изменению. От внутренней пу­стоты и бессодержательности скука томит нас и мы не­сем ее всюду: в семью, в приятельскую беседу и обще­ство; от скуки мы с жаром бросаемся на все, в надежде развлечься, и не можем ни на чем остановиться и успоко­иться, по неспособности сосредоточиться на чем бы то ни было. От той же умственной и нравственной бессодержа­тельности мы неспособны удержать своих мыслей и чувств на известной высоте и тотчас же перепадаем из мечты в грязь и пошлость. Мы самые ненадежные люди, но не преднамеренно, а по легкомыслию и ветрености. Никаких благ, даже материальных, мы не умеем ценить, потому что ничто не западает глубоко в нашу душу.

Руки опускаются, когда подумаешь о нашей умственной и нравственной нищете, особливо ввиду громадного дела обновления, над которым нам приходится работать, на которое нужно много сил и умения… Не то – европеец, даже самый посредственный. Каковы бы ни были его нравственные качества и умственные свойства, как бы низко или высоко он ни стоял на общественной лестнице, он всегда хорошо знает, к чему, зачем и как идет; намерения, цели и средства у него обдуманы и соображены, у нас – редко, почти никогда. Нетрудно себе представить, какие из нас могут выйти деятели в домашнем и частном быту, или в том круге общественной жизни, который нам принадлежит, —как мы в них устроимся, и как они устро­ятся, благодаря нашему участию! Факты налицо. Мы сами громко, во всеуслышание, заявляем, что наш частный и общественный быт ниже посредственности. Но вместо того, чтоб обратиться на самих себя, мы ищем объяснения наших зол в разных внешних, побочных обстоятельствах, и, пребывая упорно в иллюзиях, убаюкиваем себя тем, что нас впоследствии улучшит внешняя обстановка, для которой мы пока сами не годимся и которая, пока мы таковы, не может ни явиться, ни держаться. B этом заколдованном кругу мы безнадежно вертимся, не видя себе ниоткуда ни света, ни помощи.

Все это, положим, и так, скажут иные, но какое же оно имеет отношение к философии? Нас исправит и воспитает церковь, школа, закон, когда они деятельно и серь­езно возьмутся за дело.

Совершенно справедливо. Евангельская проповедь и учение у нас, как и везде, очеловечат простые сердца на­родных масс; закон как внешняя охрана, как помеха вред­ному для других людей и общества произволу всех и каж­дого, выдрессирует большинство к правильной граждан­ской и общественной жизни. Но школа? Тут уж вопрос становится труднее. Как и к чему воспитывать — разве можно решить этот вопрос, не уяснив себе наперед чело­веческой природы и к чему следует вести человека? Ведь в воспитание входят не одни педагогические приемы, но и ясное понимание общей системы приготовления чело­века к жизни. К тому же проповедь, воспитание, законо­дательство и управление производятся людьми, и их взгляды дают им то или другое направление. Сумма идей и убеждений, вращающихся в образованных слоях, слу­жит камертоном общественной жизни и всем ее отправлениям, а идеи и убеждения неразрывно и тесно связаны с тем или другим разрешением высших вопросов, то есть именно с философией. Каковы господствующие фило­софские взгляды, таково будет и настроение образованных слоев общества. Таким образом, все пути ведут к философии; мы от нее никак отделаться не можем и во­лей-неволей беспрестанно к ней возвращаемся, часто са­ми того не подозревая.

Вот с какой стороны, как мы думаем, действительный, серьезный интерес к философии должен со временем зародиться и у нас и стать когда-нибудь тоже жизненным делом. Научное сибаритство и дилетантизм должны бу­дут уступить место глубокому изучению, когда мы нако­нец поймем, что от того или другого решения философских задач зависит то или другое направление нашей практической жизни и деятельности. Не у нас одних так. Везде, где философия развивалась, она, как уже было замечено, коренилась в житейских потребностях людей и выносилась в книгу, на трибуну и кафедру из глубочайших и сокровенных недр народной жизни. Наша собственная вина, если мы этого не видим и не понимаем.

Но когда мы наконец убедимся, что коренное наше зло есть наша умственная и нравственная негодность, и начнем задумываться над тем, как бы ее устранить или хоть ослабить, нам придется гораздо серьезнее, чем теперь, вглядываться в прежние и новые философские учения, познакомиться с ними в той обстановке, в тех условиях и с теми предпосылками, которые их вызвали…

“Философия и наука в Европе и у нас”. - К.Д.Кавелин Наш умственный строй. М., 1989. С.285 – 292.

ВОПРОСЫ К ТЕКСТУ

1. Из чего, по убеждению Кавелина, рождается философия каждого народа?

Варианты ответа: 1) из противоречий жизни этого народа и потребности его разрешить коренные вопросы своей жизни;

2) из умственных упражнений кабинетных мыслителей, из игры ума, для всех одинаково любопытной, но и одинаково малополезной.

2. Если какой-либо народ не имеет своей философии, что это означает: 1) этот народ по природе своей не способен к философии; 2) у этого народа пока еще не сложились такие условия жизни, которые заставили бы его глубоко задуматься над своими насущными проблемами?

3. Что имеет в виду Кавелин, когда называет философские воззрения такими же национальными явлениями, как произведения изящной литературы или искусства?

4. Если какие-то философские идеи люди учат и повторяют, но не принимают к сердцу, то о чем это свидетельствует, с точки зрения Кавелина?

5. Каковы перспективы философии в России с точки зрения Кавелина?

6. Говоря о нравственном ничтожестве русского человека, Кавелин вовсе не имеет в виду его безнравственность. У всякого народа есть люди как нравственные, так и безнравственные. Русские тут исключения не составляют. Значение выражения «нравственное ничтожество» раскрывается через другие понятия у Кавелина: «личное действие», «личность».

Вопрос: кто в России участвует в творчестве новых форм социального устройства (в историческом творчестве)?

Варианты ответа: 1) каждый гражданин, который усиленно размышляет о путях развития своей страны и ведет об этом полемику с другими гражданами, а также, защищая свои интересы, вступает в политическую борьбу (самостоятельно или объединяясь с другими гражданами в политическую партию);

2) отдельные государственные деятели и поддерживающее их меньшинство правящего класса.

Примечание: Статья Кавелина писалась задолго до Октябрьской революции и опирается на знание истории, какой она была до этой революции. Но заметим, что и после революции (в том числе и в современную эпоху) действительность наша мало отличается от того, что наблюдал Кавелин. Октябрьская революция составляет некоторое исключение в нашей истории и по ней трудно судить о менталитете россиян.

7. Кто в Западной Европе творит историю? (Смотри варианты ответа к шестому вопросу.)

8. В чем видит Кавелин причину того, что в России трудно разгадывать смысл тех или иных исторических событий?

9. Какова, с точки зрения Кавелина, основная задача исторического развития в Европе? (не цитировать, своими словами)

10. Какова основная задача общественного развития в России? (не цитировать)

11. Кавелин приводит «инвентарь тех личных, умственных и нравственных сил, которыми мы располагаем для обновления нашей гражданственности». Изучите его и выскажите свое мнение: изменились ли россияне со времен Кавелина (статья была написана в 1874 году)? Ответ подробно поясните.

12. Какое главное отличие европейца от россиянина выделяет Кавелин?

13. О каком «заколодованном круге» пишет Кавелин?

14. Какое отношение философия имеет к воспитанию новых граждан России (с точки зрения Кавелина)?

15. Как можно, с точки зрения Кавелина, разорвать «заколдованный круг»?

Из статьи К.Д. Кавелина «Наш умственный строй»

…Требования времени настоятельно толкают нас на развитие нравственной личности, самостоятельной и самодеятельной – этой основы не только гражданского и общественного, но вообще всякого человеческого существования; а наши мировоззрения находятся в вопиющем противоречии с этой насущною потребностью. Вместо того, чтоб работать нам в руки, они нас задерживают, нам мешают, парализуют в самом зародыше наши поползновения к деятельности.

Не без некоторой зависти смотрим мы, и с этой стороны, на Западную Европу. И есть чему позавидовать! Сумела же она выработать свои доктрины так, что они раз в раз отвечали и отвечают живым потребностям, идут с ними рука об руку, освещают, направляют их и ведут к сознательному, возможно правильному их удовлетворению в данное время и при данных обстоятельствах. Народится другое племя, явятся новые потребности, и мысль, теория снова спешат им на подмогу, создаются новые мировоззрения, новые доктрины, выдвигающие на первый план другую сторону истины, или другой закон, остававшийся до тех пор в тени, незамеченным, потому что не было повода, нужды обращать на них внимание… Кажущаяся и действительная односторонность европейских миросозерцаний объясняется именно этим бесценным их свойством – тесной связью с живою действительностью, с насущными потребностями.

Всем известно, из каких элементов сложилась европейская жизнь и развилась европейская культура. В основание европейской общественности легла сильно развитая личность. Личная независимость, личная свобода, возможно-нестесненная, всегда была исходной точкой и идеалом в Европе. Весь ее гражданский и политический быт, сверху донизу, был построен на договорах, на системе взаимного уравновешивания прав. Европа долго боролась, прошла целый ряд глубоких потрясений, прежде чем ей наконец удалось справиться с разрозненностью и замкнутостью враждебных друг другу союзов, ввести их в некоторые границы и подчинить условиям правильно организованного государства…

Сильно поставленная индивидуальность и естественное ее последствие – замкнутая корпорация – тормозили дело политического и гражданского объединения. Поэтому, когда время приспело, мысль обратилась в Европе на то, что особенно озабочивало людей, - на выработку объективного права, в противоположность субъективным, личным притязаниям. Потому-то первое, а не последнее так ярко выдвинуто европейской мыслью и наукою на первый план. Об индивидуальном, личном нечего было заботиться, оно и без того слишком выпукло заявляло себя всюду, и отстаивать его теоретически не было никакой надобности. Как предполагаемая и более или менее враждебная началу объединения, личность, индивидуальность, и оставлена наукою в стороне: наука занялась преимущественно общим, объективным, сравнительно более слабым, пришла к нему на помощь и обставила теоретически с особенным вниманием…¹

Спрашиваем: имеет ли такая постановка вопросов и вся эта борьба с ее последствиями хоть что-нибудь об­щее с тем, что мы видели и видим у себя?

Чрезмерным развитием личной энергии, железною стойкостью лица, его необузданным стремлением к сво­боде, его щепетильным и ревнивым охранением своих прав мы, кажется, никогда не имели повода хвалиться. Юридическая личность у нас, можно сказать, едва народи­лась и продолжает и теперь поражать своею пассивно­стью, отсутствием почина и грубейшим, полудиким ре­ализмом. Во всех слоях нашего общества стихийные эле­менты подавляют индивидуальное развитие. Не говорю о нравственной личности в высшем значении слова: она везде и всегда была и есть плод развитой интеллектуаль­ной жизни и всюду составляет исключение из общего правила. Нет, я беру личность в самом простом, обиход­ном смысле, как ясное сознание своего общественного положения и призвания, своих внешних прав и внешних обязанностей, как разумное поставление ближайших практических целей и такое же разумное и настойчивое их преследование. И что же? Даже в этом простейшем смысле личность составляет у нас почтенное и, к сожале­нию, редкое изъятие из общего уровня крайней распу­щенности во все стороны. В нас аппетиты часто бывают развиты до болезненности, но нет ни охоты, ни способно­сти трудиться, с целью удовлетворить им, бороться с пре­пятствиями, отстаивать себя и свою мысль. Оттого, в ходе общественных и частных наших дел, нет ни обдуманной системы, ни даже последовательности, нет преемственно­сти от поколения к поколе-

1 Как вы, вероятно, заметили, Кавелин понимает здесь слово «наука» расширительно, т.е. как всякую теорию вообще, следовательно, помимо собственно науки здесь подразумевается и философия.

нию, и потому нет капитализа­ции труда, знания и культурных привычек. Сменились люди, и дело пропадает; все идет совсем иначе, до тех пор, пока случай не натолкнет опять на то же дело друго­го человека, который выкопает его из-под спуда, стряхнет с него архивную пыль и опять пустит в ход, чтоб после него оно снова было брошено и забыто. Так как в нас са­мих нет никакой устойчивости, то ее нет и быть не мо­жет и в нашей обстановке, которая всегда есть живое от­ражение человека и общества. Мы вечно фантазируем, вечно отдаемся первой случайной прихоти, меняя их бес­престанно. Мы жалуемся на обстановку, на злую судьбу, а особенно на всеобщее равнодушие и безучастие ко всякому доброму и полезному делу. Но ведь и всем, подобно нам, желалось бы, чтоб дело делалось само собою, чтоб жизнь несла нам дары труда и образованности без всякого с нашей стороны участия в черной работе. И вот, мы прячемся за ход вещей, за логику событий, которые должны работать за нас. Так и выходит на самом деле: все делается как-то само собою, помимо нас, но зато совсем не так, как бы нам хотелось. Стихийные силы, не заправляемые человеком, приносят нам, вместо того, о чем мы мечтаем, самые причудливые неожиданности.²

Излишнею пытливостью и смелостью мысли, чрезмерным напряжением и развитием умственной деятельности, перехватывающей через край, переступающей сильным размахом границы возможного, —этими недостатками мы тоже не страдаем. Напротив, мы слишком мало думаем, элемент мышления равен у нас почти нулю, не принимает почти никакого участия в наших делах и предприятиях, а потому и не входит определяющим, существенным элементом в наше миросозерцание и нашу практическую деятельность. До последнего времени мысль была у нас

2 Уместно вспомнить здесь ставшую крылатой реплику В.С. Черномырдина «хотели как лучше, а получилось как всегда».

прихотью достаточных классов, избранных людей, которые одиноко стояли в среде, погруженной в ближайшую грубую непосредственность

и жившей одними преданиями и рутиной. Как прихоть, мысль и носилась у нас свободно над действительностью, нигде и ни за что не зацепляясь, ни в чем не встречая преграды, как ветер на наших необозримых равнинах. Не будучи прикована к нашим ежедневным нуждам, трудам и заботам, не имея балласта, она легко улетучивалась в фантазию и бред. Исподтишка мы подсмеивались над узкостью европейской мысли, над ее точностью и педантизмом, не подозревая, что в Европе мысль не забава, как у нас, а серьезное дело, что она там идет рука об руку с трудными задачами действительной жизни и подготовляет их решение. Только мысль, подобно нашей, служащая игрушкой, способна испаряться в широкие отвлеченности, терять почву из-под ног; там, где она запряжена в тяжелый воз ежедневной жизни, она по необходимости и узка, и одностороння…

Ясно, что не у нас, не на нашей почве, могли развить­ся, в виде научных воззрений, отрицание самостоятельной и самодеятельной личности, отрицательное отношение к положительной науке и критическому исследованию явлений духовного порядка. Не может теория, развив­шаяся под влиянием действительных, насущных потреб­ностей, отрицать самодеятельность там, где она вовсе себя не заявляла в жизни; не может она скептически относить­ся к таким или другим применениям мысли, установлять границы между личным убеждением и объективным зна­нием там, где мышление и наука являлись лишь в виде экзотического растения. В такой стране самостоятельное мировоззрение, отвечая на действительные потребности, заявляющие себя в бессознательных и полусознательных стремлениях, станет, напротив, с особенной заботливостью и тщанием выяснять начала нравственной индивидуальности, личности и автономии мышления, подавляемых стихийным характером среды, в которой они, по недостатку точки опоры, расплываются и теряются. Мы поступаем иначе. Принимая из Европы без критической про­верки выводы, сделанные ею для себя из своей жизни, наблюдений и опытов, мы воображаем, будто имеем пе­ред собой чистую, беспримесную научную истину, всеобщую, объективную и неизменную, и тем парализуем собственную свою деятельность в самом корне, прежде чем она успела начаться. Еще недавно мы точно так же относились к европейским учреждениям и нравам, пока наконец опытом не убедились, что обычаи и учреждения везде и всегда носят на себе отпечаток страны, где они об­разовались, и живые следы ее истории. Но относительно науки мы далеко еще не успели разделаться со старым пред­рассудком и остаемся в убеждении, что она составляет исключение из общего правила. Отнесись мы к ней кри­тически, мы тотчас же заметили бы, что она, как и все на свете, имеет свои особенности, что и она одностороння: одно оттеняет слишком ярко, на другое не обращает дол­жного внимания; что она тоже имеет свои предубежде­ния и предрассудки. Недостаток серьезной критики евро­пейской науки и ее исторического развития мешает нам в то же время взвесить и оценить как следует ее действи­тельно сильную сторону, на которую было указано выше. Великое значение европейской науки заключается не в непогрешимости ее результатов, а в том, что она выросла и развилась из живых потребностей среды и времени, что она соответствует им и на них работает. Оттого наука в Европе — народное дело, оттого она там и в великом почете.

Мы считаем себя европейцами и во всем стараемся стать с ними на одну доску. Но чтоб этого достигнуть в области науки и знания, нам не следует, как делали до сих пор, брать из Европы готовые результаты ее мышле­ния, а надо создать у себя такое же отношение к знанию, к науке, какое существует там. В Европе наука служила и служит подготовкой и спутницей творческой деятель­ности человека в окружающей среде и над самим собой. Ту же роль должны мысль, наука играть и у нас; но для этого нам надо прежде всего критически взглянуть на ре­зультаты европейской мысли, доискаться до ее предпосы­лок, всюду подразумеваемых и нигде не выраженных. В них скрыта живая связь теоретических задач и практи­ческих потребностей. Уяснив себе таким путем историче­скую сторону европейской науки, мы поймем, что и она, как всякая другая наука, не есть сама безусловная истина, а обусловленный обстоятельствами и степенью знания от­вет на вопрос, тоже родившийся в данное время и посре­ди известной обстановки, следовательно, тоже не без­условный. Убедившись в этом, мы освободимся от на­учного фетишизма, который подавляет у нас самостоя­тельное развитие науки и знания, и вынуждены будем, по примеру европейцев, вдуматься в источники зла, которое нас гложет. Тогда нетрудно будет указать и на средства, как его устранить или ослабить. Такой путь будет евро­пейским, и только когда мы на него ступим, зародится и у нас европейская наука; с тем вместе выводы знания перестанут у нас быть такими безрезультатными, как те­перь, а свяжутся, как в Европе, с решением важнейших наших вопросов. Очень вероятно, что выводы эти будут иные, чем те, до каких додумалась Европа; но, несмотря на то, знание, наука будут у нас тогда несравненно более европейскими, чем теперь, когда мы без критики прини­маем результаты исследований, сделанных в Европе. Предвидеть у нас другие выводы можно потому, что условия жизни и развития в Европе и у нас совсем иные. Там до совершенства выработана теория общего, отвлеченного, потому что оно было слабо и требовало поддержки; наше больное место — пассивность, стертость нравственной личности. Поэтому нам предстоит выработать теорию личного, индивидуального, личной самодеятельности и воли. В Европе, в силу исторических обстоятельств, личное, субъективное убеждение оставлено в тени; нам, по нашим историческим условиям, надо, напротив, с осо­бенным вниманием разработать вопрос о субъективной истине, высвободить ее из-под давления истины объективной, возвратить ей права, отнятые по ошибке и недоразумениям, и самым точным образом разграничить между собою тот и другой вид истины. Словом, мы должны де­лать то же и так же, как европейцы: путем науки, исследования знания мы должны выдвинуть на первый планне то, чем мы сильны, а то, чем мы слабы. У нас лицо расплывается в стихийных элементах; стало быть все наши умственные силы и вся наша творческая деятельность должны быть направлены на то, как бы его укрепить и развить. Только когда у нас разовьется индивидуальное начало, когда народится и на Руси нравственная личность, может измениться и наша ежедневная печальная действительность. Теперь наша практика представляет либо рутинное, бессознательное продолжение привычек, имевших когда-то свое значение, но с изменившимися обстоятельствами потерявших смысл, или же бесплодное отрицание неприветной действительности; тогда наша практическая деятельность превратится в воспроизведение в ре­альном мире преобразующей, просветляющей и обновля­ющей мысли.

Время идет и берет свое. И у нас мало-помалу знание перестает быть делом одной любознательности, предметом приятной беседы, занятием просвещенного досуга. Жизнь становится сложней, практические вопросы, поми­мо нашей воли, напрашиваются на практическое реше­ние. Мы тоже должны, наконец, так или иначе научиться самому тяжкому и мучительному делу из всех — серьезно и глубоко думать…

«Наш умственный строй». – К.Д.Кавелин Наш умственный строй. М., 1989. С.310 –312, 314 –318.

ВОПРОСЫ К ТЕКСТУ

1. В чем видит Кавелин основной недостаток мировоззрения россиян?

2. Что и почему нуждалось в Европе в поддержке со стороны теории (философии и науки) – общее или индивидуальное (личное)?

3. Выпишите из текста одно предложение, в котором Кавелин в концентрированном виде представил признаки вполне сформировавшейся личности.

4. Почему, с точки зрения Кавелина, в России всякое дело пропадает, как только уходит энтузиаст, его начавший?

5. Почему в России жизнь течет по известному выражению: «хотели как лучше, а получилось как всегда»?

6. Каково, с точки зрения Кавелина, положение мысли в России? (Кто и для чего ее развивает?)

7. Каково положение мысли в Европе?

8. Почему нельзя принимать из Европы философские и научные идеи, не подвергая их критической проверке? На что указала бы такая критика?

9. Как в России относятся к европейским идеям, европейской науке, европейским учреждениям и нравам?

10. В чем сила европейской теории, в ее вечной непогрешимости или, напротив, в ее односторонности, т.е. в подчеркивании лишь одной какой-то стороны истины, полезной именно в данных условиях? Почему в этом состоит сила, а не слабость ее?

11. Что понимает Кавелин под европейским путем развития знания для России?

12. С вашей точки зрения, учение о бытии работало ли на решение проблем европейской жизни? Ответ поясните.

13. С вашей точки зрения, размышления Л.Шестова о бытии и единичном (из работы «Самоочевидные истины») в конечном итоге способствуют развитию и укреплению лица, личности, или, напротив, стиранию лица стихийными элементами, поглощению личности единым?

14. Сделайте вывод: соответствует ли философия Шестова тем задачам, которые ставит Кавелин перед будущей российской философией? (Напомним, статья Кавелина вышла в 1875 г., а работа Шестова – в 1917 г.)

15.Можно ли, с вашей точки зрения, применить оценку Кавелиным современной ему практики («Теперь наша практика представляет собой… и т.д.») к условиям современной России – России третьего тысячелетия?

Сохранил ли свое значение для нашего времени призыв Кавелина, которым заканчивается прочитанный вами отрывок его статьи?