Валлерстайн, Иммануил, Социология и история - призыв Эмиля Дюркгейма. М., Альманах - Время мира, вып.1,1998, С. 124-127

Иммануил Валлерстайн¹

СОЦИОЛОГИЯ И ИСТОРИЯ: ПРИЗЫВ ЭМИЛЯ ДЮРКГЕЙМА

(письмо Президента Международной социологической ассоциации, июнь 1995 г.)*

Исполнительный комитет Международной социологической ассоциа­ции (International Sociological Association) рекомендовал Программному комитету Конгресса в Монреале (1998 г.) определять тематику с учетом рет­роспективы и перспективы: поскольку мы входим в третье тысячелетие, необ­ходим взгляд назад на социологическое наследие и взгляд вперед на будущее социологии и социальных наук в целом в XXI в.

Наступил, быть может, тот самый момент, когда мы снова должны по­смотреть на шаткие и сомнительные отношения социологии и истории с точки зрения как наследия, так и перспективы. В 1898 г., ровно за сто лет до наше­го Монреальского Конгресса, Эмиль Дюркгейм опубликовал первый выпуск-журнала “L'Anne'e Sociologique”. В предисловии к нему Дюркгейм объяснял потребность в таком издании, где социологи могли бы получать информацию об исследованиях в области социальных наук. И затем он добавил:

Но наше предприятие может также быть полезным и в другом смысле: оно может послужить сближению с социологией некоторых других наук, ко­торые до сих пор держались слишком обособленно, к их и нашей великой потере. Здесь мы подразумеваем прежде всего историю. Даже сегодня редко когда историки интересуются работой социологов, хотя и чувствуют, что это для них важно. Слишком общий характер наших теорий, их недостаточная документированность привели к тому, что ими пренебрегают: социологичес­кие теории не рассматриваются как философски значимые. И тем не менее история может быть наукой только в той мере, в какой она объясняет явле­ния, а объяснение невозможно без сравнения. Даже простое описание вряд ли возможно иначе; мы не можем описать адекватно ни уникальный факт, ни такое явление, относительно которого у нас есть лишь несколько примеров, потому что не имеем общего виденья <...>.

Таким образом, мы служим делу истории, когда убеждаем историка вый­ти за пределы его обычной перспективы, заглянуть за рамки выбранной для исследования конкретной страны или периода и заняться общими вопросами, которые вызываются теми специфическими фактами, которые он изучает. Но как только история начинает сравнивать, она становится неотличимой от социологии. И наоборот, социология не только не может обойтись без истории, а на самом деле нуждается в историках, которые одновременно являлись бы социологами. До тех пор, пока социолог будет чужаком, вторгаю­щимся во владения историка, чтобы получить интересующие его данные, он будет лишь скользить по поверхности фактов. Попав в незнакомую среду, социолог практически неизбежно оставит без внимания наиболее значимые данные, либо они будут просто раздражать его. Только сам историк знаком с историей настолько, чтобы быть способным использовать исторические дан­ные. Следовательно, эти две дисциплины, далеко не враждебные друг другу, обнаруживают естественную тенденцию к сближению, и, кажется, все ука­зывает на то, что им предназначено соединиться (se confondre) в общую дисциплину, в которой элементы каждой из них будут совмещены и объеди­нены. Это кажется просто невероятным, но тот, чья роль — выявлять дан­ные, ничего не знает о видах сравнений, для которых такие данные могут подходить, а тот, кто сравнивает данные, не имеет понятия, как они были получены. Появление историков, которые умели бы смотреть на историчес­кие данные как социологи; а равно и подготовка социологов, владеющих всеми техническими приемами историков, — вот цель, которую мы должны преследовать с обеих сторон [Durkheim, 1898, pp. ii—iii].

При прочтении этого текста сегодня, почти сто лет спустя, не могут не приковать внимание две вещи. Во-первых, что один из признанных отцов современной социологии на первых же страницах главного созданного им жур­нала предвосхищал неизбежное слияние социологии и истории в единую дис­циплину. Во-вторых, что сто лет спустя этого еще не случилось. Ошибался ли Дюркгейм, полагая, что “судьба” социологии и истории — в единении? Или мы допустили какие-то ошибки на пути к тому, чтобы это предначертание сбылось?

В 1992 г. были опубликованы письма Марка Блока более чем за двадцать лет (1924—1943 гг.), касающиеся его труда о феодальном обществе, к Анри Берру, редактору серии, в которой он должен был появиться. Я давно считаю “Феодальное общество” Марка Блока одной из великих социологических ра­бот XX в. И в то же время это книга, которая вряд ли когда-либо появится в списке литературы по курсу социологии. Причина проста: Марк Блок был историк-медиевист, а средневековая Европа кажется темой, весьма отдален­ной от непосредственных интересов большинства социологов. Тем не менее, читая Блока, понимаешь, что его образ самого себя был весьма “социологичен”. Например, он говорит об этой книге:

Я попытался, несомненно, впервые проанализировать тип социаль­ной структуры во всех ее взаимосвязях. Возможно, я не преуспел. Но ве­рю, что попытка стоила того и книга интересна именно этим” [Bloch, 1992, р. 96].

Действительно, Блок был настолько “социологичен”, что когда Анри Берр предложил сделать рекламное объявление для книги, Блок настоял на добав­лении, что книга предназначена “au service d'une science tresore” дословно: для служения драгоценной науке (франц.) [Ibid, p. 125]. Это нелегко перевести. Мне кажется, что Блок имел в виду свое намерение представить книгу как имеющую высокую научную обоснованность.

Я рассказываю эту историю о Блоке не для того, чтобы петь ему хвалу, и даже не для того, чтобы побудить вас прочитать его (впрочем, конечно, и для этого, если вы не читали), а для того, чтобы отметить комментарий, который он дает в этих письмах об отношении между историей и социологией как дис­циплинами. В 1928 г. он написал Берру письмо, где выразил сожаление по поводу узости концепции истории, которой придерживаются столь многие ис­торики и с которой согласны столь многие социологи. Затем он говорит о социологах:

Их великой ошибкой, на мой взгляд, было стремление построить свою “науку” рядом и над историей, а не реформировать историю изнутри [Ibid, p. 52].

Вот это уже действительно пища для размышления о наследии социо­логии. Не совершили ли мы великую ошибку, не пытаясь реформировать историю изнутри? Не следовало ли Дюркгейму скорее сотрудничать со своим младшим французским современником и историком Анри Берром, нежели работать отдельно от него? Какие результаты могло бы дать соединение этих сил?

Я не большой сторонник противоречащих фактам вопросов. Они являют­ся в лучшем случае провокациями. Что важно, так это объяснить, что же действительно произошло. А случилось, как мы знаем, то, что в период между 1850 и 1945 гг. история утвердилась прежде всего как идиографическая дисциплина, посвященная “прошлому”, в то время как социология (наряду с экономической и политической науками) утвердилась как в большей степени номотетическая дисциплина, использующая почти исключительно данные из “настоящего”. Начиная с 1945 г. раздаются многочисленные голоса предста­вителей обеих дисциплин, поощряющие сближение — обычно под рубрикой “междисциплинарности”. Сам термин “междисциплинарность”, однако, пред­полагает наличие двух интеллектуально отдельных дисциплин, сочетание ко­торых может производить полезное знание. Это не предполагает того, о чем Дюркгейм писал в 1898 г.: “Как только история начинает сравнивать, она становится неотличимой от социологии”.

Я лично согласен с Дюркгеймом. И как я не могу себе представить, что какой-либо социологический анализ может иметь силу без помещения дан­ных внутрь исторического контекста, точно так же я не могу себе представить, что можно проводить исторический анализ без использования концептуального аппарата, который мы назвали социологией. Но если это так, уместно ли вообще говорить о двух отдельных дисциплинах? Это кажется мне одним из первостепенных вопросов, стоящих перед нами, когда мы обсуждаем будущее социологии и социальных наук в целом в XXI в.

ЛИТЕРАТУРА

Bloch М. Ecrire La Societe Feodale: Lettres Henri Berr, 1924—1943: Correspondance etablie et presentee par Jacqueline Pluet Despatin. Paris: IMEC, 1992.

Durkheim E. Preface // L'Annee Sociologique, I (1896-1897). Paris: Felix Alcan, 1898.

А. В. Коротаев²

ОБЪЕКТИВНЫЕ СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ЗАКОНЫ И СУБЪЕКТИВНЫЙ ФАКТОР

Суть концепции, до сих пор занимающей у нас господствующее положе­ние, может быть изложена, на мой взгляд, следующим образом:

Функционирование и развитие социальных организмов определяются объективными социологическими законами. Раз эти законы объективны — значит, существуют они независимо от нашего сознания, наших желаний, уст­ремлений и т. д. Если уж объективные социологические законы толкают общество в определенном направлении (например, обусловливают законо­мерную смену формацией В формации А), то именно в этом направлении общество и пойдет — даже если мы этого совершенно не хотим и делаем все возможное, чтобы предотвратить подобную социальную трансформацию.

Концепция эта, на мой взгляд, по сути своей фаталистична, хотя фатализм ее, конечно, далеко не абсолютен. Так, допускается, что, преследуя свои созна­тельно поставленные цели, различные социологические субъекты (отдельные индивиды, группы, партии, правительства и т. д.) могут оказать заметное влия­ние на ход закономерного процесса социального развития — они могут его замедлить, ускорить, повернуть на какое-то время вспять, даже прекратить его (уничтожив человечество, вероятность чего в рамках данной концепции, как правило, не отрицается). Социологические субъекты, наконец, могут драмати­ческим образом видоизменить форму протекания данного процесса, сколь угодно сильно повлиять на внешний его характер. Но существо процесса социаль­ного развития остается прежним в любом случае: человечество может дви­гаться, по сути дела, лишь в одном направлении (хотя и с некоторыми част­ными вариантами): от первобытнообщинной формации через рабовладение, феодализм и капитализм — к коммунизму. Некоторые сторонники рассмат­риваемой концепции могут, впрочем, вносить в данную схему и определенные (но несущественные в этом контексте) модификации: добавлять новые стадии (азиатский способ производства), исключать другие (рабовладельческая формация, коммунизм), устраняя какие-то, наиболее бьющие в глаза, недо­статки схемы; эти модификации существа концепции, естественно, не меняют. При благоприятных условиях некоторые общества могут “перепрыгнуть” через некоторые ступени лестницы социального развития (и определенные сознательные действия определенных социологических субъектов могут им в этом заметно помочь). Но существо закономерного процесса общественного развития при этом никто изменить не может.

Противоречие данной концепции фактам реальной человеческой истории, на мой взгляд, вполне очевидно; но этого никак нельзя сказать об объектив­ных социологических законах, существование которых этими фактами в целом подтверждается. Однако действительно ли признание существования объек­тивных социологических законов предполагает и признание по существу фа­талистической концепции общественного развития? Действительно ли у этой концепции нет иной альтернативы кроме волюнтаристических подходов? Дей­ствительно ли объективный, от нашей воли не зависящий характер социо­логических законов означает, что общество может развиваться лишь в на­правлении, этими законами определяемом, независимо от всех наших желаний и стремлений?

2

Обобщенная формулировка любого объективного причинно-следственно­го закона может быть изложена приблизительно следующим образом: при определенных условиях (С) определенная причина (А) приводит к опреде­ленному следствию (В). Сами эти законы в силу их объективности от нашей воли не зависят: хотим мы этого или не хотим, но если данный закон верен, то вполне независимо от всех наших желаний и действий, предпринимаемых для их осуществления, причина А при условии С приведет именно к следствию В, но никак не Д или Е. Однако из этого, конечно же, неправильно делать вывод о том, что если А налицо, а условия С должны скоро сложиться, то нам не остается ничего другого как ждать В, а еще лучше подгонять его появление. Да, при условиях С причина А приведет к следствию совершенно независимо от нашей воли, но вот эти самые условия от нее, как правило, хоть в какой-то степени да зависят; и, изменив условия, мы можем добиться того, что та же причина А приведет не к В, а как раз к Д или Е. От этого, отмечу, рассмат­ривавшийся объективный закон не станет менее объективным.

Возьмем для примера какой-нибудь объективный физический закон, например, закон Бойля—Мариотта. Закон этот вполне объективен — т. е., хотим мы этого или не хотим, но сокращение объема идеального газа, напри­мер в 2 раза, приведет к возрастанию его давления в те же 2 раза (при соблюдении, естественно, определенных условий — например, при неизменном молекулярном количестве газа, сохранении на неизменном уровне температу­ры и т. д.), и ничего мы здесь поделать не можем. Но вот вполне реальная ситуация: объем газа, по своим характеристикам близкого к идеальному, резко сокращается (например, в результате того, что поршень в некоем герметичном цилиндре неудержимо идет вниз). Вот он сократился в 5, в 8 раз, скоро эта цифра достигнет 10; давление газа соответственно вырастет приблизитель­но в те же 10 раз (приблизительно, ибо газ в цилиндре у нас все-таки, естест­венно, не идеальный, да и полное соблюдение других условий действия закона нереально). Допустим, цилиндр на такое давление не рассчитан и вот-вот должен взорваться. По логике некоторых наших обществоведов, технику, обслуживающему данный цилиндр, не остается ничего другого, как развести руками и сказать: “Ну куда ж нам, простым смертным, против объективного закона природы? Если уж по закону выходит, что цилиндр взорвется — зна­чит, точно взорвется. Ведь закон-то объективный, и от меня он никак зави­сеть не может”. После таких слов нашему технику, по-видимому, не остается ничего другого, как готовиться тем или иным образом к взрыву. Вполне оче­видно, что ни один нормальный техник (даже если он и не знает, что такое закон Бойля—Мариотта и “объективность” — хотя, может быть, в какой-то степени и благодаря этому?) так не поступит. Скорее всего, он все-таки при­откроет клапан и выпустит из цилиндра часть газа (по-видимому, даже не отдавая себе отчет в том, что этим он нарушает одно из основных условий действия закона Бойля—Мариотта — постоянство молекулярного количества газа в ходе изменения его объема) или, если это невозможно, постарается, например, его тем или иным образом быстро охладить (что, впрочем, техничес­ки слабо осуществимо), опять-таки, по-видимому, не представляя, что этим он как бы противопоставляет одному объективному закону — другой (закон Шарля — закону Бойля—Мариотта), гласящий, что давление газа тем мень­ше, чем меньше его температура.

3

Нетрудно заметить, что нечто похожее мы наблюдаем и в сфере действия социологических законов. Возьмем, например, такой вполне объективный со­циологический закон, как закон стоимости. В соответствии с этим законом, если стоимость товара Х ниже его цены, то цена его при определенных усло­виях (равенство спроса и предложения и т. д.) должна упасть и прийти в соответствие с его стоимостью. Значит ли это, что, если цена Х заметно пре­вышает его стоимость, социологическому субъекту не остается ничего иного, как ждать падения данной цены? Очевидно, что это не так. Зачастую в по­добных случаях сохранить цену по-прежнему высокой при по-прежнему низ­кой стоимости (или даже несколько ее увеличить) оказывается вполне в силах того или иного социологического субъекта (правительства, корпорации и т. д.). Для этого достаточно определенным образом воздействовать на ус­ловия протекания процессов, регулируемых законом стоимости, например, искусственно воспрепятствовать возрастанию предложения данного товара на данном обособленном рынке или, еще лучше, сократить это предложение. И история знает немало примеров того, как различным правительствам, кор­порациям и т. д. удавалось в течение долгих промежутков времени поддержи­вать вполне ощутимые разрывы между ценой и стоимостью тех или иных то­варов. Но означает ли это, что, например, средневековому правительству, в течение долгого времени успешно поддерживавшему гигантский разрыв меж­ду ценой и стоимостью соли, удалось отменить закон стоимости? Конечно, нет. И данное средневековое правительство (не подозревая о существовании дан­ного закона, но вполне успешно ему “противодействуя”) ощущает его воздействие буквально на каждом шагу. Стоит ему еще повысить цену на соль, и вот уже нужно принимать дополнительные меры для уничтожения подпольного производства соли, для воспрепятствования ее контрабандному вывозу и т. д. А вот если необходимость в поддержании столь высокой цены отпадет, то снизить ее данному правительству будет проще простого. Закон стоимости как бы задает некое поле (назовем его “полем вероятности”), в пределах которого в одном направлении социологическому субъекту двигаться трудно (повышение цены при сохранении прежней стоимости товара), в дру­гом — еще труднее (повышение цены при падении стоимости) и при этом чем дальше, тем все труднее и труднее; в третьем — легче (повышение цены при повышении стоимости), в четвертом — еще легче и т. д.

История “взаимоотношений” закона стоимости и государства, между про­чим, показывает, что для того, чтобы удачно “противодействовать” объектив­ному социологическому закону, даже не обязательно его знать. Науку социо­логию в определенной степени и в определенных пределах может вполне успешно заменять социологическое искусство.

4

Нечто подобное можно сказать и о действии объективных законов обще­ственного развития в целом. Их фаталистическая интерпретация имеет не­который смысл лишь в рамках однолинейных моделей социологического раз­вития. Но как раз оправданность подобных моделей и вызывает наибольшие сомнения. Действительно, линия — одномерна. Значит, о линии развития можно говорить, по-видимому, только в том случае, если используется только один одномерный критерий, только один однозначный показатель, только одно из­мерение (что вряд ли плодотворно)³, либо учитывается группа одномерных показателей, между которыми наблюдается абсолютно жесткая корреляция, или, другими словами, группа показателей, находящихся в функциональной зависимости друг от друга. Можно, например, попытаться вслед за Гегелем взять в качестве подобного критерия критерий человеческой свободы. Спору нет, критерий этот чрезвычайно важен. Действительно, и на мой взгляд, об­щество А, где люди заметно менее свободны, чем в обществе Б, не может считаться более высокоразвитым, даже если оно превосходит его по всем ос­тальным показателям. Вместе с тем далеко не очевидно, что, исходя из этого показателя, можно построить убедительную однолинейную модель социаль­ной эволюции.

Очевидно, что афинский гражданин V—IV вв. до н. э. был заметно более свободен, чем, скажем, любой из подданных Ким Ир Сена. Но можно ли на основании этого утверждать, что современная Северная Корея находится на ступени развития более низкой, чем классические Афины? Что реальной пер­спективой прогрессивной эволюции данного общества является переход к античной модели социальных отношений? Вряд ли и сторонники вышеназван­ного подхода дадут утвердительные ответы на подобные вопросы. Уже этот простой пример довольно отчетливо показывает, что одного-единственного показателя, даже такого важного, как человеческая свобода, недостаточно для оценки уровня развития того или иного общества. Необходимо учитывать и какие-то иные показатели — культурные, политические, социально-экономи­ческие и даже технико-экономические (уровень развития материальных средств производства и коммуникаций и т. п.).

Или возьмем, например, Китай эпохи Цинь Ши-Хуанди. Китайцы этой эпохи (особенно если абстрагироваться от исконных обитателей царства Цинь) были несвободны в большей степени, чем в любой из предшествующих пе­риодов.

Тогда становление империи Цинь было шагом назад? Но куда? Ведь до-цинский Китай такой несвободы не знал. Может быть, первобытности? Но и первобытные люди отнюдь не были несвободны до такой степени — доста­точно познакомиться с несколькими полученными в результате полевых исследований описаниями реальной жизни первобытных сообществ, чтобы по­нять, что рассуждения некоторых философов о “тотальном рабстве” перво­бытных людей никак нельзя признать обоснованными. Первобытные люди во многих отношениях были заметно свободнее подданных более поздних дес­потических режимов. Да и в любом случае рабство у традиции и рабство у деспота отнюдь не одно и то же. Можно быть рабом традиции, будучи вполне свободным от любой деспотической политической власти (и наоборот). Дан­ное обстоятельство заставляет вспомнить о вполне реальной нетождествен­ности внешней и внутренней свободы. Отнюдь не тождественны свобода политическая и свобода экономическая и т. п. Уже на данном уровне анализа становится очевидной многомерность “критерия свободы”.

Есть и еще одно существенное для нас обстоятельство. Увеличение сво­боды одной категории людей может сопровождаться заметным уменьшением свободы другой категории. Так, российские дворяне при Екатерине II были, вне всякого сомнения, существенно свободнее, чем в начале XVIII в. И это явилось очевидным прогрессом. Но помещичьи крестьяне к концу того же периода оказались менее свободными, чем в его начале. А для подобного социального процесса в нашем историко-социологическом лексиконе, между прочим, и слова-то подходящего нет. Ведь это же не регресс, не шаг назад к чему-то тому, что уже было. Ведь помещичьи крестьяне никогда до того не были так несвободны, как в правление Екатерины II⁴. Но и прогрессом на­звать это движение вряд ли кто-то решится (с чем-то подобным мы уже сталкивались выше на примере становления империи Цинь Шихуанди), тем более что речь идет о прогрессе по “критерию свободы”.

В результате описать движение только России в XVIII в. даже по одному показателю в виде восходящего (или нисходящего) развития по некой линии оказывается просто невозможным уже по одному рассмотренному выше об­стоятельству. Существенно и то, что “критерий свободы” оказывается на по­верку крайне многомерным. Это даже не критерий, а система критериев, группа показателей, между которыми хотя и наблюдается заметная корреляция, но она не столь уж жесткая, и в любом случае она достаточно далека от функ­циональной зависимости. Таким образом, работая даже с одним “критерием свободы”, невозможно построить обоснованную однолинейную модель соци­альной эволюции. Но, как было показано выше, и одной лишь этой группой критериев ограничиваться исторической социологии никак нельзя.

Однако в действительности, похоже, нет никаких оснований говорить о том, что реальные показатели общественного развития находятся в функцио­нальной зависимости друг от друга, что определенный сдвиг по одному из показателей общественного развития (например, в сфере экономики) обяза­тельно предполагает какой-то строго определенный сдвиг по показателю дру­гой сферы (например, политической). Так, например, переход к производству железных орудий в разных условиях мог привести к самым разным сдвигам по другим показателям: у зулусов, например, во многом его результатом явилось завершение становления раннеклассового общества и образование государ­ства, а в районе Заале — Варты (Центральная Европа) — наоборот, ослабле­ние социально-экономического неравенства, эгалитаризация общества⁵. Это, естественно, не значит, что развитие по разным социологическим показателям идет совершенно независимо друг от друга, что все направления развития равноценны, что объективных законов соответствия общественного сознания общественному бытию, надстройки — базису, производственных отношений — производительным силам и т. д. не существует.

Свободны ли люди в выборе той или иной общественной формы? От­нюдь нет. Возьмите определенную ступень развития производственных сил людей, и вы получите определенную форму обмена и потребления. Возьмите определенную ступень развития производства, обмена и потребления, и вы получите определенный общественный строй, определенную организацию семьи, сословий или классов, — словом, определенное гражданское общество. Возьми­те определенное гражданское общество, и вы получите определенный поли­тический строй⁶.

На мой взгляд, фактический материал, накопленный общественными на­уками за сто с лишним лет, в целом показывает, что во многом Маркс был прав. Действительно, несомненно существует определенная зависимость од­них социологических показателей от других, но весь вопрос в том, каков ха­рактер этой зависимости. Следует ли понимать ее как функциональную, т. е. исходить из того, что, например, какому-то уровню развития материальных производительных сил соответствует какой-то один строго определенный тип производственных отношений, определенному типу базиса — строго опреде­ленная надстройка и т. д.? По существу, именно так, как правило, и понима­ются у нас объективные социологические законы соответствия, явное же проти­воречие подобного понимания известному в настоящее время фактическому материалу, неспособность такого подхода объяснить данный материал порож­дают тенденцию к фактическому отказу от признания существования по­добных социологических законов, что, на мой взгляд, также не оправданно. Все дело в том, что объективные социологические законы соответствия несом­ненно существуют, но проявляют они себя в виде не слишком жесткой корре­ляции, а в виде функциональной зависимости. Разные социологические пока­затели, конечно же, не могут произвольно сочетаться друг с другом, но также невозможно выстроить и некую линию (лестницу) единственно возможных сочетаний. В действительности одной ступени развития, например, материаль­ных производительных сил, как правило, соответствуют несколько возможных вариантов производственных отношений (но с разной вероятностью).

Возьмем для примера первый из обозначенных Марксом в вышеприведен­ной цитате социологических законов соответствия, точнее, один из его аспек­тов. Так, средневековые общества “Большой Ойкумены” (пояс развитых ци­вилизаций Евразии и Северной Африки) находились на принципиально одной ступени развития материальных производительных сил⁷. Но в этих обществах мы находим, скажем, достаточно разные формы связи специализированного ремесла с земледелием, от почти полного господства товарно-рыночных форм в некоторых западно-европейских обществах (Северная Италия, Нидерланды и т. п.) до преобладания государственно-редистрибутивных форм (например, в городском ремесле фатимидского Египта) или общинно-реципроктных (в “сельском секторе” Северной Индии)⁸. Это не значит, что интересующего нас закона не существует, но проявляется его действие именно в виде не слишком жесткой корреляции: чем выше уровень развития материальных про­изводительных сил, тем выше вероятность того, что товарно-рыночные формы будут иметь большее значение. Для того чтобы убедиться в существовании такой корреляции, достаточно сопоставить развитые средневековые общества Востока и Запада с архаическими раннеклассовыми обществами (Китай эпо­хи Западного Чжоу, Полинезия, доколониальная тропическая Африка, запад­но-европейский гельштат — первая половина I тыс. до н. э. и т. п.)⁹.