Релятивистская теория нации*

…Нации в современном мире существуют во взаимодействии, отражаясь в сознании друг друга. Эпоха понимания наций как автономных самодостаточных целостностей ушла в прошлое безвозвратно так же, как ранее ушли в прошлое представления о неразрывной связи монархического правления и государственного суверенитета. Поэ­тому действительное национальное достоинство народов определяется не столько прошлой историей или возможностями использовать силовую политику, сколько тем образом (имиджем), который складывается об этой нации в сознании иных национальных сообществ. В то же время наличие таких образов-представлений о других есть часть собственного национального самосознания. Cоздание или конструирование таких "образов других" – задача, выполнение которой предполагает достаточно развитые культурные предпосылки… В этой связи рационализация национальных стереотипов относительно других народов и наций остается наиболее существенной задачей, содействующей более глубокому взаимодействию национальных культур между собою.

Центральной категорией современного, релятивистского понимания нации является понятие национального самосознания. Речь идет именно о национальном самосознании, то есть о сознавании народом самого себя как некоторой общности, отличающейся от других. Однако чувство национального самоопределения всегда соотносится определенным образом с восприятием других наций. И если говорить резче, то речь идет о том, что русские только потому являются русскими, что существуют немцы, французы, американцы и т. д. – в одной плоскости национальных отношений - и татары, чеченцы, башкиры, осетины и т. д. – в другой их плоскости, с которыми они постоянно себя соотносят и говорят: “Мы - русские, значит, мы не немцы, не французы, не американцы и т. д.” Это означает, что момент исторической нагрузки на национальное сознание уменьшается, а составляющая, связанная с сопоставлением народов друг с другом, – увеличивается.

С этой точки зрения, определение нации как «исторически сложившегося сообщества людей» не отвечает современным требованиям. Конечно, каждая нация определенным образом аккумулирует собственный опыт, но главный смысл существования наций в современном мире состоит в том, как они воспринимают друг друга как сообщества. Попытаемся более систематически подойти к обоснованию этого тезиса.

Прежде всего, национально-этнические общности, населяющие Землю, “знают” о существовании друг друга и вступают друг с другом в сложнейшие отношения. Однако это “знание” пришло не сразу, оно есть лишь достояние ХХ века, в ходе которого и происходил процесс “взаимного узнавания”, продолжающийся и до настоящего времени. Констатация этого факта является отправным пунктом релятивистской теории нации, основанной на тезисе о референтной природе каждой нации, равно как и любой иной этнической группы…

Главный смысл релятивистской теории нации состоит в том, что у каждой национально-этнической группы имеется свой собственный круг национальных или этнических сообществ, с которыми идет постоянное культурное и психологическое сопоставление. Это сопоставление составляет содержание национального самосознания, которое представляет собой ключевое понятие релятивистской теории наций. В известном смысле можно сказать, что русские обладали бы иным национальным самосознанием, если бы не было, например, немцев. Немцы также обладали бы иным национальным самосознанием, если бы не опыт двух мировых войн и предпринятая гитлеровским режимом попытка решения еврейского (более широко – расового) вопроса путем организации фабрик массового уничтожения людей.

Второй момент, связанный с идеей референтности национального самосознания, заключается в том, что в рамках каждого национального самосознания складывается своя собственная иерархия значимых “других” национально-этнических групп. Это не означает доминирования чувств взаимной признательности, скорее национальные самосознания асимметричны.

Третий важный вывод, следующий из признания референтного характера национального самосознания, состоит в признании его динамичности. Конечно, сохраняется базовый образ “иных наций”, фиксированный в стереотипах, но эмоциональная составляющая этого образа оказывается весьма изменчивой.

Рассматривая структуру современного национального самосознания, следует иметь в виду, что конкретные его формы – своего рода объективная реальность. Они не сочиняются произвольно, а вырабатываются в истории культуры данного народа. Этот тезис имеет решающее значение для понимания различий между ценностными и ресурсными аспектами этнонациональных конфликтов.

…С точки зрения взаимоотношения индивида и общества – наиболее важной для социологического анализа – нация или этническая группа представляют собой нечто большее, чем совокупность отдельных индивидов; во многих отношениях понятие нации или этнической группы совпадает с понятием основного сообщества, в рамках которого осуществляется цикл жизнедеятельности индивида. Это то социальное пространство, в котором индивид реализует себя с помощью средств культуры, предоставляемых ему данным сообществом и осваиваемых им.

Как правило, представление о нации в сознании индивида становится благодаря этому обстоятельству сакральным, а, следовательно, и неотрефлексированным. Более того, принадлежность к нации придает смысл индивидуальному существованию, поскольку нормальный человек стремится выйти за пределы своего “Я” и соединиться духовно с некоторым “Мы”, в котором он проявляет себя и угасает. По силе своего воздействия значение национальной принадлежности соперничает только с религией. В определенном отношении национальное чувство вполне может быть сопоставлено с чувствами и убеждениями религиозного характера. Здесь есть неоспариваемые ценности, принимаемые на веру, есть «сонм святых» – национальных героев, есть реальное поприще для подвижничества, есть сакральность и надежда на бессмертие, есть поощрение добродетелей, угроза отлучения и возмездие за отступничество, т. е. «высший суд».

Способ национальной самоидентификации определяется тем, что индивид не выбирает нацию. Она ему задана вместе с рождением, умением говорить и культурным ареалом, который определяет рамки его жизненного пути и общепринятые стандарты социализации. Национальное бытие проникает в индивидуальное сознание вместе с речью, с усвоением умения общаться с людьми. Индивид начинает говорить не на абстрактном языке и не на эсперанто, а на своем “родном” языке, овладение которым им не замечается. Только после того, как он освоил свой язык и многие иные навыки поведения, он узнает о том, что есть люди, которые не понимают его языка и язык которых недоступен его пониманию без специальных усилий и посредников. Свой язык он воспринимает как некоторую природную данность, как умения дышать, ходить, удовлет­ворять естественные потребности. Отсюда и возникает иллюзия естественной принадлежности к этнической общности, национальному целому и представление о естественности самой нации.

Значимость национального чувства определяется главным образом тем, что оно формируется стихийно, непреднамеренно у каждого человека в процессе его социализации. Кроме того, оно – первое или одно из первых чувств, выявляющих социальную природу человека, его связь с некоторой общностью, выходящей за пределы его индивидуального существования. Наконец, национальное чувство и возникающее на его основе национальное самосознание становится своего рода ограничителем коммуникации: оно фиксирует принадлежность человека именно к этой нации, а не к какой-либо другой…

В структуре индивидуальной психологии символика и код национального чувства надстраиваются над этническим комплексом, который восходит к незапамятным временам. В жизни далеких предков этот комплекс несомненно был связан с инстинктом самосохранения. Широко распространенный среди многих народов обычай кровной мести представляет собой своего рода социальное обрамление кровнородственного этнического чувства. По-видимо­му, именно здесь находится ключ к разгадке причин, объясняющих огромный энергетический заряд национальных эмоций, особенно в случаях возникновения угрозы насилия. Здесь вступает в действие своего рода биопсихологический мотивационный ряд, обусловливающий автоматический переход от ощущения опасности к ответной агрессии.

Практика развертывания этно-национальных конфликтов свидетельствует, что во многих этнонациональных группах и по сей день этническое чувство остается весьма слабо окультуренным воздействием современной цивилизации. Исключительность национально-этнического эмоционального и психологического комплекса в условиях насильственной фазы этнического конфликта оборачивается эксгуманизацией: исключением врага или чужака из числа лиц, на которых распространяются нравственные нормы, действующие в пределах своей этнической группы.

В обычных ситуациях при контактах представителей разных этнонациональных групп между собою вступает в действие сложный комплекс эмоций амбивалентного характера: любопытство к иной культуре, доброжелательность и готовность взаимодействовать переплетаются с настороженностью и готовностью к защите. Впрочем, решающую роль как в индивидуальном, так и в социальном плане играет в данном случае реальный опыт межнационального общения с его положительными и отрицательными моментами.

Всякое национальное самосознание включает в себя весьма сложные, нередко взаимоисключающие элементы, представляющие собой, c одной стороны, различные способы и структуры национальной самоидентификации, а с другой – разнообразные варианты восприятия и оценки иных национальных общностей. Иначе говоря, в национальном самосознании “Мы” постоянно соотносится с “Они”, и лишь через это соотношение национальные самоидентификации приобретают определенный смысл. Сами по себе утверждения “мы – русские”, “мы – немцы” и т. д. приобретают определенное мотивационное значение лишь благодаря тому, что под ними подразумевается существование “их”, с которыми сознательно или бессознательно осуществляется сопоставление. Причем характер соотношения “Мы” и “Они” не остается неизменным. Осмысление и понимание этой динамики имеет принципиальное значение для релятивис­тской теории нации, которая противостоит биосоциальным и иным “объективистским” интерпретациям этого феномена²¹.

Для более основательного понимания содержания национальных проблем необходимо выделить три взаиморефлексирующих уровня бытования национального самосознания:

– уровень повседневности;

– уровень исторического бытия и текущей политики, чаще всего обращающейся к “историческому образу нации”;

– уровень идеологический, сосредоточивающийся на интерпретации “национального интереса” и “национальной безопасности”.

При таком рассмотрении выясняется амбивалентная природа национальных чувств и идей, обнаруживающуюся на всех трех уровнях. Так, основные дилеммы национального самосознания применительно к нынешней российской политике состоят в следующих альтернативах: этнонационализм versus гражданственность; прорусские ориентации versus российские; изоляционизм versus глобализм.

Облик российской нации, занимающей достаточно прочное место в современном мире наций, определяется и в дальнейшем будет определяться тем, как именно разрешаются эти три дилеммы. В широком смысле обеспечение движения национального самосознания в направлении второй альтернативы (в каждой из указанных пар) есть содержание рефлексивной национальной политики. Данный тезис не исключает движения в противоположном направлении, которое может быть тем более вероятным, чем сильнее российское общество будет ощущать внешнюю угрозу.

Как правило, сосредоточение внимания на одном из обозначенных полюсов означает соответствующий вариант крайности: обращение к националистическому или антинациональному радикализму, которые питают друг друга и наносят ущерб “государственным или национальным интересам” благодаря упрощению реальной ситуации. Так, например, в современном соревновании технологий и информационных сетей выигрывает в практическом плане то государство или то сообщество, которое признаёт доминирующую роль глобальных процессов. Реальный парадокс современной национальной политики состоит в следующем: чем меньше делается упор на национальную обособленность или особенность, тем полнее включение в глобальные процессы и тем больше выигрыш для конкретной нации. И наоборот, чем сильнее акцентируется национальная идея, тем больше степень изоляции и тем очевиднее проигрыш в национальном масштабе.

Важнейшим элементом национального самосознания, который формируется на более высоком уровне развития соответствующих национально-этнических общностей, является представление о национальных интересах. Выявление их содержания и направленности – результат идеологии и политики. Как правило, деклари­рование национальных интересов свидетельствует о достаточно сложной организации общественной жизни и о наличии слоя людей, которые берут на себя смелость говорить “от имени народа”, опираясь на властные полномочия или претендуя на них. Сама по себе декларация относительно знания интересов означает, что сообщество, о котором идет речь, имеет несколько перспектив дальнейшего развития, выбор же между ними решается в ходе политической борьбы. Иными словами, как только кто-то берет на себя смелость эти интересы провозгласить, то в том случае, если это общество в достаточной степени дифференцировано, тотчас же образуется противоположный политический полюс, то есть такая позиция, которая дает другое видение тех же самых “национальных интересов”. Между этими полюсами формируется напряженное поле политики – пространство борьбы за власть, авторитет, влияние и поддержку. Исход политического противостояния заключается в том, что именно победившая сторона получает возможность государственной интерпретации национальных интересов.

А.Г.Здравомыслов. Ниже приведен, с сокращениями, раздел главы 1 из его книги «Социология российского кризиса», которые дает представление об основных теоретических концепциях российских социологов, возникших непосредственно в процессе самого кризиса.

ТЕОРИИ КРИЗИСА В РОССИЙСКОЙ СОЦИОЛОГИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ^*1999

… Сложившаяся во времена брежневского политического режима система исчерпала внутренние стимулы развития: она подавляла любые проявления заинтересованности и личной инициативы и поощряла серость, однообразие, слепое повиновение властям… Немалую роль в формировании самодовольного сознания играли и институты государственного надзора, не терпевшие отклонений от заданных стандартов и любых проявлений свободомыслия. Такое сознание не было и не могло стать источником перемен социетального характера. Поэтому развитие российского кризиса происходило как движение “сверху вниз”, как реформирование, исходящее от властных структур и персонажей.

Вторая характеристика российского кризиса состоит в том, что вновь возникшее состояние воспринимается значительной частью общества как “худшее” в сравнении с тем, что было. Перемены, заданные сверху в середине 80-х годов, получили массовую поддержку в силу того, что с ними связывались надежды на “лучшее” прежде всего в области преодоления бюрократизма и развития демократизации как внутри правящей партии, так и в обществе в целом. Реальное развитие событий далеко опередило надежды в этой области. Но дело в том, что при этом не произошло улучшения материального положения большинства: вопреки замыслам инициаторов перестройки высвобождение политической энергии и инициативы не сказалось на экономической эффективности производства…

Последующие экономические реформы… проводились в интересах активного меньшинства. Разумеется, при этом артикулировались “интересы народа” и “интересы общества”. Однако главным результатом экономического и политического реформирования стала стремительная социальная дифференциация общества, породившая новое состояние российского кризиса.

Третья черта кризиса - неясность перспектив, связанных с надеждами на “лучшее будущее”. На какое-то время “лучшее будущее” как бы гарантировалось кампанией по приватизации государственных предприятий. Но на деле эта кампания оказалась массовой мистификацией населения страны и средством изгнания государства из сферы экономики²². Частный интерес, пробудившийся в ходе этой кампании, стимулировал лишь торгово-денежное обращение и создание российской экономической элиты. Реальному же сектору производства, в котором занято подавляющее большинство квалифицированных рабочих и специалистов, был нанесен весьма чувствительный удар…

Наконец, четвертая особенность российского кризиса - возникновение все новых “тупиковых ситуаций”, каждая из которых может рассматриваться как фаза развития самого кризиса. По сути дела, тупиковые ситуации возникают в результате обмена достаточно мощными “ударами”, наносимыми друг другу “политическими игроками”.

Рассмотрим теперь три концепции причин кризиса, предложенные в российской социологической литературе в 90-е годы:

А) Кризис как проявление отчужденного бытия (Н. И. Лапин, 1994).

…Главный вопрос, который ставится Н. И. Лапиным в его теории российского кризиса, состоит в следующем: почему прекратилось нормальное саморазвитие социума? Ответ на этот вопрос носит вполне определенный, но вместе с тем достаточно общий характер: “саморазвитие социума прекратилось благодаря тотальному отчуждению”. Это отчуждение следует понимать как “определенный тип социокультурной связи между индивидами, которая вышла из-под их контроля и стала самостоятельной, господствующей над ними силой”²³. Иными словами, речь идет о господстве “превращенных форм сознания”, оказавшихся свойственными раннесоциалистическому обществу: “восприняв вульгарные представления о социализме, тотально-политическая система (выделено мною. А. З.) провела огромную работу по усечению исторической многомерности человека и адаптации его к собственной одномерности. Необычайно разросшись, она сплющила социальную структуру, раздавила гражданское общество и подчинила экономику критериям политической целесообразности, превратив большую часть материального производства в самопожирание богатейших природных и трудовых ресурсов страны”²⁴.

В этом последнем рассуждении важно отметить факт возникновения субъекта, порождающего отчуждение человека от социума и сам патологический социо-культурный кризис. В качестве такого субъекта выступает “тотально-политическая система”!

Как нам представляется, здесь произошло некоторое отступление от принятой логики рассуждения. Ведь исходная задача теоретического анализа состоит в том, чтобы объяснить факт возникновения тотально-политической системы в обществе, декларировавшем себя в качестве социалистического. Вместо этого автор объясняет отчуждение и кризис с помощью тотально-политической системы (т. е., системы политического тоталитаризма).

Далее автор конкретизирует изложенную выше общую теорию патологического кризиса и разрабатывает на ее основе своего рода теорию среднего уровня, позволяющую перейти к анализу данных эмпирического исследований.

Решая первую задачу, он выделяет на основе “анализа исторического опыта СССР” семь уровней отчуждения, “последовательно возникавших, наслаивающихся друга на друга и, наконец, замкнувшихся в тотальный комплекс. Исходным стало отчуждение подавляющего большинства населения от участия в управлении страной, от власти, которое осуществилось благодаря уничтожению частной собственности на основные средства производства²⁵. Стержнем этого отчуждения стала “номенклатура”, которая рассматривается автором не как иерархическая пирамида, а как корпоративно организованная социальная общность с жесткими правилами игры….

Социокультурный кризис, по мнению Лапина, охватил все основные сферы социального бытия советского общества: экономическую, политическую, структурно-производственную, собственно социальную, духовно-нравственную, трудовую, этническую, экологическую. Следовательно, само общество изменилось до неузнаваемости. Более того, принятые в нем оценки превратились в собственную противоположность.

Более или менее завершенная конструкция российского кризиса, предложенная автором, оставляет в стороне некоторые важные вопросы. Прежде всего: был ли советский период истории формой модернизации российского общества? Как повлияла индустриализация российской экономики на социальную структуру общества? Каковы были способы социализации огромных масс сельского населения в урбанизированной среде, и в чем состояла мотивация освоения новых промышленных профессий у людей, так или иначе вовлеченных в процессы социальной мобильности? Категория тотального отчуждения не дает ответа на эти вопросы. Социологический анализ этих процессов²⁶ показал…наличие активной, и вместе с тем глубоко противоречивой мотивации участия во всех этих процессах, несомненное модернизационное содержание кампании по ликвидации безграмотности в отсталой деревенской стране или кампании, направленной на изменение положения женщины в обществе. Нельзя сбросить со счетов и победу советского оружия, т. е. советского солдата в Великой Отечественной войне, опиравшуюся на вполне “сознательную” поддержку народа, обладавшего весьма высоким культурным потенциалом…

Б) Системный кризис общества (Т. И. Заславская, 1993).

В 1993 г. к теме кризиса советской системы обращается Т. И. Заславская. Отправным пунктом ее рассуждений оказывается вопрос об отношении к труду… Разрыв между образом идеального работника и реальным отсутствием заинтересованности в труде объяснялся теперь несколько иначе, чем 10 лет тому назад. В новой ситуации стало возможным утверждать следующее: “Условием успешного функционирования экономики советского общества было малообразованное неквалифицированное социально неразвитое и политически пассивное население. Но работники этого типа были неспособны к творческому труду, личности же инновационного типа в тоталитарном обществе не приживались и гибли, что замедляло научно-технический прогресс. Вместе с тем социальное и техническое развитие общества способствовало росту образования и культуры, создавая тем самым противоречие между содержанием экономических отношений и социальным качеством их субъектов. В конечном счете, углубление этого противоречия привело к упадку всех сфер общественной жизни - от экономики до нравственности. Многообразие возникших проблем свидетельствовало о системном характере кризиса”²⁷.

…Приведенная оценка ситуации показывает неоднозначность и разнонаправленность социальных процессов. Ясно, что передовые отрасли промышленного производства - например, авиационная промышленность, космос, электроэнергетика, отрасли оборонной промышленности - требовали и обеспечивались достаточно образованным контингентом работников соответствующих предприятий. И в то же время даже в этих отраслях производства применялась огромная масса неквалифицированного труда. Поэтому во многих отношениях предшествующая оценка десятилетней давности была более точной: незаинтересованность основной массы работников объяснялась прежде всего организацией экономики, ее социальными факторами, непродуманной политикой в области распределения и стимулирования труда, неумением и нежеланием государства выделить решающие направления технического прогресса и создать на этих направлениях ощутимые преимущества. Реальная политика в этой области диктовалась в гораздо большей степени заботой об уравнительности всех и вся, включая примерное равенство в условиях оплаты труда между академиком и уборщицей.

Что касается политики в области образования, то она ориентировалась на задачи, опережающие потребности производства. В результате сформировался значительный слой образованных людей, не находивших применения своим знаниям и способностям. Создание этого слоя, включенного в какой-то степени в рыночные отношения в системе государственного социализма, стало предпосылкой политики перестройки²⁸. Но оно не стимулировало развитие производства и технический прогресс. В рамках этого слоя накапливался значительный потенциал социального недовольства и неудовлетворенности.

Т. И. Заславская справедливо отмечает, что “представления инициаторов перестройки о целях предстоящей трансформации общества не были четкими и однозначными”²⁹. Главный ориентир руководство увидело в общей демократизации социальной системы. Оно исходило из того, что ключ к развитию экономики лежит не столько в ней самой, сколько в политической, правовой и социальной сферах. Именно этим объяснялась смена лозунгов “ускорения” на “перестройку”. По мнению Т. И. Заславской, необходимы были три условия, обеспечивающие успех избранного политического курса: 1) сильная политическая власть, имеющая четкую цель и конкретную программу действий; 2) готовность большей части общества следовать этой цели; 3) наличие “критической массы” инновационных личностей.

На первых этапах перестройки эти условия имели место, но к концу 90-х годов они как бы растворились³⁰.

Решающим моментом стал… раскол политической элиты, неумелые действия по созданию социальной базы перестройки, консервативное сопротивление принятому политическому курсу в практике работы аппарата и всей государственно-партийной машины, несогласованность политики центра с местными органами власти. Вскоре последовал и раскол в самом Политбюро и Секретариате ЦК КПСС, которые не сумели выработать новые формы политического руководства страной, соответствующие новой политике. Т. И. Заславская отмечает вместе с тем, что важным фактором ослабления власти стало “нарастающее стремление республик к политическому суверенитету и экономической независимости” ³¹.

Однако ей, как, впрочем, и другим авторитетным российским социологам, не удалось проанализировать развитие политического конфликта между Центром и Российской Федерацией, персонифицированным в отношениях М. Горбачева и Б. Ельцина в конце 90 - начале 91 года, которые и стали спусковым крючком кризиса, за которым последовал распад СССР.

В) “Высокий критериальный кризис” (Ю.А. Левада, 1997)

Несколько иной подход к рассмотрению кризиса, в сравнении с двумя предшествующими авторами, предлагает Ю.А.Левада³²… Одну из главных задач социологического анализа на современном этапе он видит в выявлении социальных типов переходного периода, которые и выступают в качестве субъектов кризисного развития. Эти типы…не являются вечными продуктами неизменной советской (тоталитарной) системы. Прежде всего, в силу того обстоятельства, что сама система не оставалась неизменной. Она неоднократно претерпевала преобразования… В первом приближении Ю. А. Левада выделяет четыре этапа истории российского общества: ... раннесоветский период, позднесоветский период, период перестройки и постперестроечный период. В каждом из этих периодов общество оказывается структурировано по-своему. Автор… ограничивается выделением в каждом из них двух наиболее существенных слоев - “верхнего” и “нижнего”, или сознания политической и культурной элиты и массового сознания.

Так, перестройка характеризуется тем, что изменилась политическая и публичная сцена в стране, но изменения сцены оказалось недостаточным для того, чтобы выдвинулись новые актеры. “Правящая политическая элита, провозгласившая себя, устами М. Горбачева, инициатором обновления, на деле оказалась парализованной и все более расколотой, шаг за шагом теряющей бразды правления… Перестройка оказалась в значительной степени верхушечным переворотом, не получившим поддержки за пределами столиц и в массовом сознании. Трагедия ее в том, что она в принципе завершила советский период нашей истории, но не создала предпосылок для управляемых и постепенных перемен…

В постперестроечный период, вновь оказавшийся “господством хаоса”, выяснилось, что в результате всех преобразований в выигрыше оказались две социальные группы, интересы которых взаимно переплелись - административная верхушка и новый бизнес. Союз этих двух сил стал складываться на предыдущем этапе, когда с помощью закона о кооперации были открыты шлюзы для коммерциализация хозяйственных кадров и сращивания государственной бюрократии с приватизированным ею же самой бизнесом. Можно сказать, что именно этот союз стал доминирующей экономической и политической реальностью российской жизни 90-х годов. На фасаде же общественной жизни были провозглашены лозунги демократии и рыночных отношений. Это несовпадение декларации и реального положения дел и стало источником хаотического состояния. Эта коллизия привела к углублению кризиса, который стал, по словам Левады, кризисом “высокого” критериального порядка³³. Он породил атмосферу, в которой на поверхность всюду выходят переходные, химерные временные типажи, неспособные к длительному существованию и воспроизводству… В этих условиях коридоры власти заполнились чиновниками на час, циничными дельцами и авантюристами, ориентированными на собственную выгоду и карьеру. Если для советских времен... было характерно универсальное “назначенчество сверху”, то после распада правящей иерархии карьерное продвижение в самых различных сферах стало обеспечиваться личной ловкостью. Таково, по оценке Ю. А. Левады, положение в верхах.

Что же касается массовых слоев населения, то их сознание характеризуется тремя более или менее устойчивыми характеристиками - “терпением”, “мобилизацией” (в период выборных кампаний) и “двоемыслием”. Особенно важным представляется “потенциал двоемыслия”. “В условиях тотального отчуждения человека от государственных институтов, - объясняет это феномен Ю. А. Левада, - неизбежно возникает противопоставление критериев сделанного “для себя” и “для чужого” (чуждого, враждебного, по отношению к которому оправданы любой обман и лукавство)... Место коллективного заложничества, характерного для времен тоталитаризма (“все отвечают за одного”), занимает механизм лукавого двоемыслия. Наиболее явное проявление этого сейчас - повсеместное и даже ставшее неизбежным укрывательство доходов и уклонение от уплаты налогов. Подобный механизм на время может служить средством защиты человека или фирмы от “всевидящего глаза” власти, прикрытием негласной сделки между ними. В перспективе же - средством разложения всех участников сделки”³⁴.

Достаточно трезвый анализ ситуации высокого категориального кризиса Ю.А.Левада завершает следующим выводом. “Из действующих в настоящее время на российской общественной сцене социальных типов нет ни одного, который бы обладал устойчивостью и мог бы жить перспективными интересами. Безоговорочно доминируют краткосрочные ориентации - выжить, сохранить статус, получить немедленный выигрыш и др. Поэтому нет и стабильных, институционализированных социально-антропологических типов”³⁵ …

Рассмотрев три варианта объяснения российского кризиса ведущими социологами страны, заметим, что, несмотря на сугубо индивидуальный подход к анализу соответствующей проблематики каждым из авторов, можно отметить некоторые результаты коллективной работы мысли. Прежде всего, как явствует из приведенных материалов, каждый из авторов имеет дело с разными этапами развития кризиса. То, что лишь намечалось в 1983 г., в виде некоторой тенденции (Т. И. Заславская), обнаружилось гораздо явственнее в 90-е годы. Можно сказать, что главным достижением работы коллективной мысли в этом направлении является преодоление общих генерализирующих суждений о природе кризиса вообще. Все более отчетливо выявляется важнейшая методологическая предпосылка анализа масштабных социальных процессов: предварительное расчленение проблемы и выяснение специфики ситуации на каждом из этапов развития кризиса. В то же время, выявляя специфику кризисной ситуации в каждый данный момент, необходимо видеть преемственность происходящего: корни нынешнего состояния заложены в предшествующем историческом материале. Но это отнюдь не означает, будто предшествующее полностью детерминирует настоящее. Задача поиска субъекта конкретных социальных действий, который обладает собственными намерениями и представлениями о происходящем и должном, о своей роли в политике и экономике, о возможностях риска, содействует более углубленному пониманию как самого кризиса, так и перспектив выхода из него.

Приведенные выше концепции вскрывают одну важную особенность российского кризиса, обнаруживающуюся на разных его этапах. Это готовность политической элиты к крайностям, к шараханью от одной точки зрения к другой - от ниспровержения опыта 70-летней истории Советской власти к апологетике либерального капитализма. Главный урок практического свойства, следовательно, состоит в необходимости научиться преодолевать крайности, научиться находить срединную линию при решении каждого вопроса политического и экономического характера. Это связано с повышением роли культуры именно как стабилизирующего фактора…

Общие черты рассмотренных концепций кризиса состоят в том, что корни кризисных явлений усматриваются не в свойствах российского национального характера, а в специфической ситуации, сложившейся в СССР в 70-е годы.

Георг Зиммель (1858 – 1918) – один из классиков немецкой социологии, основоположник формальной социологии. Автор фундаментального исследования «Социология» (1908) и многих других работ. Незадолго до смерти он опубликовал так называемую «малую социологию» - небольшую книгу «Основные вопросы социологии» (1917).

В центре теоретического анализа Зиммеля находились проблемы человеческих взаимодействий и их форм. Ниже помещен фрагмент из первой главы его книги «Социальная дифференциация» (1890), который мы назвали «О реальности общества». Эту актуальную методологическую проблему Зиммель рассматривает с позиций взаимодействия как универсального регулятивного принципа: «все со всем находится в известном взаимодействии». Если это достаточно тесное взаимодействие, то оно позволяет выделить взаимодействующие части в самостоятельный объект. Это относится и к обществу, в котором постоянно взаимодействуют индивиды и группы людей. Как результат их взаимодействий общество реально и не заключает в себе ничего мистического, о чем говорят сторонники индивидуалистического реализма или номиналисты.

Устойчивые взаимодействия индивидов позволяют выделить определенные их формы, благодаря которым из индивидов и получается общество. Зиммель назвал их формами «обобществления» (Vergesellschaftung, англ. sociation), или культурными формами, благодаря которым устойчивые типы взаимодействий индивидов становятся элементами общества. По-видимому, их можно назвать формами социализации. Учение об этих формах он назвал «чистой», или формальной социологией.

Несмотря на методологическую формальность этого учения, оно посвящено содержательным сторонам общественных отношений. Яркой иллюстрацией этого служит работа Зиммеля «Конфликт», построенная вокруг главного тезиса: «конфликт – это форма социализации».

Г.Зиммель. [О РЕАЛЬНОСТИ ОБЩЕСТВА]. 1890

Понятие общества имеет смысл, очевидно, лишь в том случае, если оно так или иначе противополагается простой сумме отдельных людей. Потому что, если бы оно совпадало с последней, по-видимому, оно могло бы быть объектом науки только в том смысле, в каком, например, «звездное небо» может быть названо объектом астрономии; но на самом деле это лишь имя собирательное, и астрономия устанавливает только движения отдельных звезд и законы, которые ими управляют. Если общество есть такое соединение отдельных людей, которое представляет собой только результат нашего способа рассмотрения, а настоящими реальностями являются эти отдельные люди, то они и их отношения образуют настоящий объект науки, и понятие общества улетучивается. И в самом деле это, по-видимому, так. Ведь осязательно существуют только отдельные люди и их состояния и движения: поэтому задача может заключаться только в том, чтобы понять их, тогда как возникшее лишь в результате идеального синтеза, нигде не уловимое существо общества не может быть предметом мышления, направленного на исследование действительности.

Основная идея этого сомнения в осмысленности социологии совершенно справедлива: в самом деле, мы должны возможно точнее различать реальные существа, которые мы имеем право рассматривать как объективные единства, и их соединения в комплексы, которые, как таковые, существуют лишь в нашем синтезирующем духе. И, конечно, все реалистическое познание покоится на возвращении к первым; познание общих понятий, - ведь платонизм, который все еще носится с призраками, вводит контрабандой эти понятия, превращенные в реальности, в наше миросозерцание, - познание их, как чисто субъективных образований, и их разложение на сумму единственно реальных отдельных явлений составляет одну из главных целей современного духовного развития. Но если индивидуализм направляет таким образом свою критику против понятия общества, то стоит только углубить размышление еще на одну ступень для того, чтобы увидеть, что он произносит этим осуждение самому себе. И отдельный человек не является абсолютным единством, которое требовало бы познания, считающиеся лишь его последними реальностями. Постигнуть, как таковую, ту множественность, которую индивидуальный человек представляет уже сам по себе и в себе, - вот, думается мне, одно из важнейших условий, предшествующих рациональному обоснованию науки об обществе, и мне хотелось бы поэтому рассмотреть его здесь поближе…

Для меня несомненно, что существует только одно основание, которое придает соединению по крайней мере относительную объективность: это —взаимодействие частей. Мы называем каждый предмет единообразным постольку, поскольку между его частями существуют динамические взаимоотношения. Живое существо является особенно единым потому, что мы наблюдаем в нем самое энергичное воздействие каждой части на другую, тогда как связи частей в неорганическом природном образовании достаточно слабы для того, чтобы по отделении одной части свойства и функции других оставались но существу неповрежденными. В пределах личной душевной жизни, несмотря на ранее указанную разнородность ее содержания, функциональное отношение частей является в высшей степени тесным; каждое представление, даже самое отдаленное, или давным давно прошедшее, может оказывать на другое такое интенсивное воздействие, что с этой точки зрения представление единства является в данном случае, конечно, в выс­шей степени обоснованным. Конечно, в отдельных случаях эта обоснованность может быть различна только в степени; мы должны принять, как регулятивный принцип мира, что все со всем находится в известном взаимодействии, что между каждой точкой мира и всеми остальными действуют силы и существуют разнообразные отношения, поэтому у нас не может быть логических препятствий для того, чтобы выхватывать по усмотрению различные единства, образовывать из них понятие одного существа и затем определять его при­роду и движение с точки зрения его истории и закономерности. При этом решающим является лишь вопрос о том, какое соединение целесообразно с научной точки зрения и где взаимодействие между существами достаточно прочно для того, чтобы его изолированное рассмотрение, в противоположность взаимодействию каждого такого су­щества со всеми остальными, могло обещать в будущем объяснение, выдающееся по результатам, причем вопрос сводится главным образом к тому, чтобы познание его могло быть типичным и могло установить если не закономерность, — ее можно познать только в действиях простых частей, — то известную правильность. Разложение общественной души на сумму взаимодействий ее участников соответствует общему направлению совре­менной духовной жизни: разложить постоянное, равное самому себе, субстанциальное на функции, силы, движения и постигнуть во всяком бытии исторический процесс его образования. Никто не будет отрицать, что взаимодействие частей происходит в том, что мы называем обществом. Общество так же, как человеческий индивидуум, не представляет из себя вполне замкнутого существа или абсолютного единства. По отношению к реальным взаимодействиям частей оно является только вторичным, только результатом, и притом, как по существу, так и для исследователя. Если мы здесь оставим в стороне морфологические явления, в которых индивидуум является, конечно, всецело продуктом своей социальной группы, и обратим внимание на последнюю теоретико-познавательную основу, то мы должны будем сказать: здесь нет общественного единства, из однородного характера которого вытекают свойства, отношения и изменения частей, но здесь существуют отношения и деятельности элементов, на основе которых только и может быть установлено единство. Эти элементы сами по себе не представляют настоящих единств; но их следует рассматривать как единства ради высших соединений, потому что каждый из них по отношению к другим д е й с т в у е т единообразно; поэтому общество слагается из взаимодействия не одних только человеческих личностей — в этом нет необхо­димости: целые группы во взаимодействии с другими могут также образовать общество. Ведь и физический и химический атом совсем не является простой сущ­ностью в метафизическом смысле, а с абсолютной точки зрения может быть разлагаем все дальше; но для исследования данных наук это безразлично, потому что фактически он д е й с т в у е т как единство; подобно этому и социологическое исследование имеет дело, так сказать, лишь с эмпирическими атомами, с представлениями, индивидуумами, группами, которые действуют как единства, хотя сами по себе они могут быть делимы и дальше. В этом смысле, который является относительным с обеих точек зрения, можно сказать, что общество есть единство, состоящее из единств. Однако нет никакого внутреннего замкнутого народного единства, которое создавало бы из себя право, нравы, религии, язык; но социальные единства, соприкасающиеся внешним образом, образуют в своих пределах под влиянием целесообразности, нужды и силы вышеупомянутые содержания и формы, и это только создает или скорее обозначает их объединение. И, таким образом, в познании нельзя начинать с такого понятия об об­ществе, из определения которого вытекали бы отношения и взаимные действия составных частей, но следует и твердо установить эти последние, причем общество будет только названием для суммы этих взаимодействий, названием, которое будет применимо лишь постольку, поскольку они установлены. Поэтому это понятие не установлено раз навсегда, но имеет различные сте­пени, причем оно может быть применимо в большей или меньшей степени, смотря по количеству и глубине взаимодействий, которые существуют между данными личностями. Таким образом, понятие общества совершенно теряет тот мистический оттенок, который пы­тался усмотреть в нем индивидуалистический реализм.

Правда, согласно такому определению общества, и два воюющих государства также, по-видимому, должны быть названы обществом, так как между ними существует несомненное взаимодействие. Несмотря на этот конфликт с обычным словоупотреблением, я мог бы взять на себя методологическую ответственность и про­сто допустить здесь исключение, случай, на который это определение не распространяется. Вещи и события слишком сложны и имеют слишком расплывчатые границы для того, чтобы нужно было отказываться от объяснения, соответствующего известному факту, потому, что оно распространяется также на другие очень отличные явления. В таком случае пришлось бы искать специфическое различие, которое нужно присоединить к понятию взаимодействующих личностей или групп для того, чтобы получить обычное понятие общества и про­тивопоставить его понятию воюющих сторон. Можно было бы, например, сказать, что общество есть такое взаимодействие, в котором деятельность ради собственных целей содействует в то же время целям других. Но и это не вполне удовлетворительно, потому что об­ществом все еще назовут и такое соединение, которое возникло и держится лишь посредством насилия одной стороны и ради ее исключительной пользы. Я вообще думаю: какое бы ни установить простое и единообразное определение общества, всегда найдется такая пограничная область, в которой оно не совпадет с областью, опре­деленной нашим представлением об обществе.

Мануэль Кастельс (р. в 1942 г.) – социальный мыслитель и исследователь современного мира. Родился в Испании, участвовал в антифранкистском движении. Учился в Париже, преподавал социологию города в Высшей школе социальных наук (Париж), с 1979 г. - профессор социологии в Калифорнийском университете (Беркли). По приглашению правительства России руководил международной группой экспертов (весна 1992 г.).

Автор более 20 монографий, переведенных во многих странах мира. Обобщающим стал трехтомный труд «Информационная эпоха: экономика, общество и культура» (1996-1998); на русский язык переведен первый том с включением главы 1 и итогового заключения из третьего тома (М., ГУ ВШЭ, 2000). В нем в развернутом виде, с привлечением огромного фактического материала представлена авторская концепция информационализма – нового способа развития, характеризующего современный мир.

Ниже приведена, с сокращениями, статья, в которой М.Кастельс концентрированно изложил один из важнейших аспектов своей концепции. В следующем, пятом разделе Хрестоматии дан подраздел «Пролога» трехтомника.

М.Кастельс. СТАНОВЛЕНИЕ ОБЩЕСТВА СЕТЕВЫХ СТРУКТУР^*1996

Исследование зарождающихся социальных структур позволяет сделать следующее заключение: в условиях информационной эры историческая тенденция приводит к тому, что доминирующие функции и процессы все больше оказываются организованными по принципу сетей. Именно сети составляют новую социальную морфологию наших обществ, а распространение «сетевой» логики в значительной мере сказывается на ходе и результатах процессов, связанных с производством, повседневной жизнью, культурой и властью. Да, сетевая форма социальной организации существовала и в иное время, и в иных местах, однако парадигма новой информационной технологии обеспечивает материальную основу для всестороннего проникновения такой формы в структуру общества. Более того, я готов утверждать, что подобная сетевая логика влечет за собой появление социальной детерминанты более высокого уровня, нежели конкретные интересы, находящие свое выражение путем формирования подобных сетей: власть структуры оказывается сильнее структуры власти. Принадлежность к той или иной сети или отсутствие таковой наряду с динамикой одних сетей по отношению к другим выступают в качестве важнейших источников власти и перемен в нашем обществе; таким образом, мы вправе охарактеризовать его как общество сетевых структур (network society), характерным признаком которого является доминирование социальной морфологии над социальным действием.

Прежде всего я хотел бы дать определение понятию сетевой структуры, коль скоро последняя играет столь важную роль в моей характеристике общества информационного века. Сетевая структура представляет собой комплекс взаимосвязанных узлов. <...> Конкретное содержание каждого узла зависит от характера той конкретной сетевой структуры, о которой идет речь. К ним относятся рынки ценных бумаг и обслуживающие их вспомогательные центры, когда речь идет о сети глобальных финансовых потоков. К ним относятся советы министров различных европейских государств, когда речь идет о политической сетевой структуре управления Европейским союзом. К ним относятся поля коки и мака, подпольные лаборатории, тайные взлетно-посадочные полосы, уличные банды и финансовые учреждения, занимающиеся отмыванием денег, когда речь идет о сети производства и распространения наркотиков, охватывающей экономические, общественные и государственные структуры по всему миру. К ним относятся телевизионные каналы, студии, где готовятся развлекательные передачи или разрабатывается компьютерная графика, журналистские бригады и передвижные технические установки, обеспечивающие, передающие и получающие сигналы, когда речь идет о глобальной сети новых средств информации, составляющей основу для выражения культурных форм и общественного мнения в информационный век. Согласно закону сетевых структур, расстояние (или интенсивность и частота взаимодействий) между двумя точками (или социальными положениями) короче, когда обе они выступают в качестве узлов в той или иной сетевой структуре, чем когда они не принадлежат к одной и той же сети. С другой стороны, в рамках той или иной сетевой структуры потоки либо имеют одинаковое расстояние до узлов, либо это расстояние вовсе равно нулю. Таким образом, расстояние (физическое, социальное, экономическое, политическое, культурное) до данной точки находится в промежутке значений от нуля (если речь идет о любом узле в одной и той же сети) до бесконечности (если речь идет о любой точке, находящейся вне этой сети). Включение в сетевые структуры или исключение из них, наряду с конфигурацией отношений между сетями, воплощаемых при помощи информационных технологий, определяет конфигурацию доминирующих процессов и функций в наших обществах.

Сети представляют собой открытые структуры, которые могут неограниченно расширяться путем включения новых узлов, если те способны к коммуникации в рамках данной сети, то есть используют аналогичные коммуникационные коды (например, ценности или производственные задачи). Социальная структура, имеющая сетевую основу, характеризуется высокой динамичностью и открыта для инноваций, не рискуя при этом потерять свою сбалансированность. Сети оказываются институтами, способствующими развитию целого ряда областей: капиталистической экономики, основывающейся на инновациях, глобализации и децентрализованной концентрации; сферы труда с ее работниками и фирмами, основывающейся на гибкости и адаптируемости, сферы культуры, характеризуемой постоянным расчленением и воссоединением различных элементов; сферы политики, ориентированной на мгновенное усвоение новых ценностей и общественных умонастроений; социальной организации, преследующей своей задачей завоевание пространства и уничтожение времени. Одновременно морфология сетей выступает в качестве источника далеко идущей перестройки отношений власти. Подсоединенные к сетям «рубильники» (например, когда речь идет о переходе под контроль финансовых структур той или иной империи средств информации, влияющей на политические процессы) выступают в качестве орудий осуществления власти, доступных лишь избранным. Кто управляет таким рубильником, тот и обладает властью. Поскольку сети имеют множественный характер, рабочие коды и рубильники, позволяющие переключаться с одной сети на другую, становятся главными рычагами, обеспечивающими формирование лица общества наряду с руководством и манипулированием таким обществом. Сближение социальной эволюции с информационными технологиями позволило создать новую материальную основу для осуществления таких видов деятельности, которые пронизывают всю общественную структуру. Эта материальная основа, на которой строятся все сети, выступает в качестве неотъемлемого атрибута доминирующих социальных процессов, определяя тем самым и саму социальную структуру.

Таким образом, можно говорить о том, что новые экономические формы строятся вокруг глобальных сетевых структур капитала, управления и информации, а осуществляемый через такие сети доступ к технологическим умениям и знаниям составляет в настоящее время основу производительности и конкурентоспособности. Компании, фирмы и, во все большей степени, другие организации и институты объединяются в сети разной конфигурации, структура которых знаменует собой отход от традиционных различий между крупными корпорациями и малым бизнесом, охватывая секторы и экономические группы, организованные по географическому принципу. Поэтому трудовые процессы обретают все более индивидуализированный характер, происходит фрагментизация деятельности в зависимости от производственных задач с ее последующей реинтеграцией для получения конечного результата. Это находит свое проявление в осуществлении взаимосвязанных задач в различных точках земного шара, что означает новое разделение труда, основывающееся на возможностях и способностях каждого работника, а не на характере организации данной задачи…

Процессы преобразований, находящие свое выражение в идеальном типе сетевого общества, выходят за пределы сферы социальных и технических производственных отношений: они глубоко вторгаются в сферы культуры и власти. Проявления культурного творчества абстрагируются от исторических и географических факторов. Их обусловливают скорее сети электронных коммуникаций, взаимодействующие с аудиторией и в конечном счете формирующие оцифрованный, аудиовизуальный гипертекст. Коммуникация в основном распространяется через диверсифицированную, всеобъемлющую систему средств информации, и поэтому политическая игра все чаще и чаще разыгрывается в этом виртуальном пространстве…

Сегодня мы вступаем в новую эпоху, когда культура настолько подчинила себе природу, что ее приходится искусственно восстанавливать в качестве одной из культурных форм: именно в этом, по сути, заключается смысл экологических движений. <...> Мы приблизились к созданию чисто культурной структуры социальных взаимодействий. Именно поэтому информация стала основным компонентом нашей социальной организации, а потоки идей и образов составляют основную нить общественной структуры. Это отнюдь не означает, что история завершилась счастливым примирением человечества с самим собой. На деле все обстоит совсем иначе: история только начинается, если понимать под ней то, что после тысячелетий доисторической битвы с природой, сначала выживая в борьбе с ней, а затем покоряя ее, человеческий вид вышел на такой уровень знаний и социальной организации, который дает нам возможность жить в преимущественно общественном мире. Речь идет о начале иного бытия, о приходе нового, информационного века, отмеченного самостоятельностью культуры по отношению к материальной основе нашего существования. Но вряд ли это может послужить поводом для большой радости, ибо, оказавшись в нашем мире наедине с самими собой, мы должны будем посмотреть на свое отражение в зеркале исторической реальности. То, что мы увидим, вряд ли нам понравится.

Рональд Инглехарт ( -) – американский социолог, профессор Мичиганского университета. Окончил социологическое отделение Принстонского университета. Его научная деятельность началась в конце 60-х годов. В 1970 г. Р.Инглехарт возглавил проект «Материалистические и постматериалистические ценности», который осуществлялся (1970-1988) в рамках многонационального исследования Комиссии европейских сообществ под руководством Ж.-Р.Рабье. Эмпирические результаты своего проекта, полученные в ходе социологических опросов белее чем в 40 странах, Р.Инглехарт теоретически обобщил в книге «Культурный сдвиг в зрелом индустриальном обществе» (1990). Главный вывод состоит в том, что в индустриальных странах с начала 70-х годов ХХ в. постепенно, от поколения к поколению расширяется круг людей, поведение которых мотивировано нематериалистическими ценностями, а в менее развитых странах сохраняется преобладание материалистически ориентированных людей.

Ниже приведены, в сокращенном виде, подытоживающие положения этой работы.

КУЛЬТУРНЫЙ СДВИГ В ЗРЕЛОМ ИНДУСТРИАЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ ^*1990

Представители различных обществ являются носителями разных культур, они отличаются друг от друга своим мировоззрением, ценностями, навыками и предпочтениями. Перемены, происшедшие в последние десятилетия в экономической, технической и социально-политической сферах, обусловили серьезные сдвиги в культурных основах современного индустриального общества. Изменилось все: стимулы, побуждающие человека к работе, противоречия, становящиеся причинами политических конфликтов, религиозные убеждения людей, их отношение к разводам, абортам, гомосексуализму, значение, которое человек придает обзаведению семьей и детьми. Можно пойти еще дальше и позволить себе утверждение, что за время существования современного индустриального общества изменилось даже то, чего люди хотят от жизни.

Все эти перемены происходят постепенно, в свою очередь, отражая изменения в процессе формирования человека, определяющие лицо различных поколений. Так, среди старших членов общества по-прежнему широко распространены традиционные ценности и нормы, тогда как группы молодежи все больше становятся привержены новым ориентациям. По мере того, как более молодое поколение взрослеет и постепенно вытесняет старшее, происходит и трансформация мировоззрения, превалирующего в обществе.

Но почему культуры подвержены изменениям? Скорее всего, потому, что каждая культура представляет стратегию адаптации ее народа. В долгосрочной перспективе такие стратегии, как правило, являются реакцией на преобразования экономического, технического и политического характера и, как таковые, не могут долго оставаться неизменными. При этом, хотя перемены в сфере культуры являются реакцией на развитие социально-экономической, политической и технической среды, они сами, в свою очередь, формируют эту последнюю. Серьезные изменения в сфере культуры содействовали расцвету промышленной революции на Западе, а сама она породила радикальное изменение западной культуры. Культурные движения и сегодня меняют русло развития общества, в результате чего экономический рост перестает выступать в качестве доминирующего социального ориентира, а значение экономических критериев как стандарта рационального поведения снижается. На ранних этапах индустриализации экономические факторы играли столь важную роль, что оказалась в определенной степени возможной интерпретация общества и культуры в целом на основе моделей экономического детерминизма. Когда же настала пора современного общества, экономические факторы достигли такой точки, после которой их значение стало снижаться, и сегодня детерминистские модели, подобные классическому марксистскому мировоззрению, теряют свою действенность.

У граждан западных стран стали меняться ценностные ориентации — преобладающее внимание к материальному благосостоянию и физической безопасности уступило место заботе о качестве жизни. Причины и последствия такого культурного сдвига носят сложный характер, однако его основной принцип можно изложить весьма доходчиво: людям свойственно высказывать обеспокоенность в связи с непосредственными нуждами или грозящими опасностями, а не в отношении вещей, которые кажутся далекими или не имеющими к ним непосредственного отношения. Например, стремление к красоте носит более или менее универсальный характер, однако голодный человек будет занят поиском скорее пищи, нежели эстетического удовлетворения. Между тем беспрецедентно большая часть населения западных стран выросла в условиях исключительной экономической безопасности; в результате таковая по-прежнему рассматривается как ценность позитивного характера, однако ее относительное значение сегодня не столь велико, как в прошлом.

Неполноценность игнорирующих культурные факторы моделей становится все более очевидной. В католических странах, от Латинской Америки до Польши, церковь играет весьма важную роль, несмотря на то, что сторонники экономического детерминизма уже не раз ее хоронили. В исламском мире фундаментализм стал таким политическим фактором, который не могут игнорировать ни Восток, ни Запад. Регион Восточной Азии, где распространено конфуцианство и который по объективным условиям хозяйства относится к наиболее проблемным регионам мира, по уровню экономической динамики сегодня превосходит все другие части планеты; без учета культурных факторов объяснить эти явления невозможно. Даже в современных индустриальных обществах религиозное сознание не только перевешивает роль классового с точки зрения влияния на поведение электората, но и, судя по всему, в настоящее время все увеличивается: если за последние десятилетия влияние классового фактора на действия избирателей резко снизилось, то значение религиозного остается на удивление стабильным.

Воздействие на политические процессы экономических факторов не вызывает сомнений, однако ими одними дело не ограничивается. Различным обществам в различной степени характерна специфическая совокупность проявлений культурно-политического мировоззрения, причем это культурное своеобразие носит относительно стойкий, но отнюдь не незыблемый, характер. При этом оно может иметь серьезные политические последствия, одно из которых обусловлено их тесной взаимосвязью с жизнеспособностью демократических институтов.

При анализе долгосрочных взаимосвязей между политикой и экономикой политическая культура выступает в качестве важнейшей переменной величины. Стабильная демократия не обязательно является следствием высокой степени экономического развития: последнее может стимулировать, но не способно гарантировать становление демократических институтов и политической культуры, благоприятствующей их расцвету. Следует иметь в виду, что культурные изменения в значительной мере отражают социализацию стойких привычек и воззрений. Однажды установившись, эти ориентации обладают значительным запасом прочности и способны оказывать самостоятельное воздействие на политику и экономику на протяжении долгого времени после событий, благодаря которым они сформировались. Поэтому в долгосрочной перспективе взаимосвязь между экономикой и политикой носит комплексный характер; тем не менее, можно говорить о четкой эмпирической связи экономического развития с возникновением демократии, когда рациональный выбор и политическая культура выступают не как антиподы, а как взаимодополняющие факторы.

Культура представляет собой систему воззрений, ценностей и знаний, широко распространенных в обществе и передающихся из поколения в поколение. Если многие черты человека имеют врожденный и неизменный характер, то культура является предметом усвоения и в разных обществах может оказываться различной. Наиболее ключевые, рано усвоенные ее аспекты мало подвержены переменам: во-первых, в силу того, что для изменения центральных элементов когнитивной организации взрослого человека необходимо массированное воздействие, и, во-вторых, потому, что самые сокровенные ценности становятся для человека самоцелью и отречение от них порождает неосознанные страхи и утрату уверенности в себе. Конечно, в условиях серьезных и постоянных сдвигов социетального характера преобразованиям могут подвергнуться даже ключевые элементы культуры, однако их изменение, скорее, будет происходить с вытеснением одного поколения другим, чем путем перестройки сознания взрослых людей, чья социализация уже состоялась.

Межгенерационный процесс смены ценностей обусловливает постепенную модификацию политических и культурных норм современного индустриального общества. Такой переход, [который мы называем сдвигом] от материалистических ценностных приоритетов к постматериалистическим, выводит на авансцену новые политические проблемы и во многом служит импульсом для новых политических движений. Он ведет к расколу традиционных партий и к появлению новых, меняя при этом сами критерии, которыми пользуется человек при оценке субъективного восприятия того, что он считает благосостоянием [и социальным признанием]. Более того, становление постматериалистических ориентаций представляется отдельным аспектом более широкого процесса культурных изменений, в ходе которых переосмысливаются религиозные ориентации, представления о роли полов, сексуальные и культурные нормы западного общества. Такой сдвиг сам по себе является элементом более широкой совокупности межгенерационных культурных перемен, в результате которых рост внимания к качеству жизни и самовыражению сопровождается все меньшим акцентом на традиционные политические, религиозные, моральные и социальные нормы.

Причиной межгенерационного перехода от материалистических ценностей к постматериалистическим послужила беспрецедентная экономическая и физическая безопасность, характеризовавшая послевоенный период. На постматериалистических ценностях молодежь делает гораздо больший акцент, чем люди старшего поколения, и когортный анализ свидетельствует о том, что это в гораздо большей степени является результатом смены поколений, чем простым следствием взросления и старения человека.

Американцы и западноевропейцы сделали важные шаги в сторону постматериализма между 1970 и 1988 годами, и есть основания предполагать, что этот процесс будет продолжаться. Между тем его темпы, обусловливаемые заменой одного поколения другим, остаются относительно медленными, поскольку в современных индустриальных обществах с их относительно низким уровнем смертности межгенерационное замещение замедлено, а снижение уровней рождаемости, наблюдающееся с середины 60-х годов, еще больше тормозит эту тенденцию. Тем не менее, по нашим расчетам, всего за 29 лет, с конца 1970 и до начала 2000 года, сменится почти половина (49,8%) взрослого населения Западной Европы.

С учетом постепенного характера замены одного поколения другим, представляется вероятным, что даже к 2000 году материалистов будет насчитываться не меньше, чем постматериалистов. Общая доля последних станет примерно в два раза больше, чем она была в начале 70-х, когда из десяти западноевропейцев постматериалистом был только один. Однако подобные сдвиги делают соотношение между материалистами и постматериалистами ключевым фактором сравнительного социологического анализа. В период проведения наших первых обследований, в 1970—1971 годы, материалисты имели подавляющее большинство по сравнению с постматериалистами: соотношение между ними составляло примерно 4 к 1. Оно резко изменилось уже к 1988 году, когда на 4 материалистов приходилось 3 постматериалиста. Такие показатели несколько выходят за рамки долгосрочных тенденций, поскольку они отражают сочетание межгенерационных перемен с периодическими эффектами, которые к 1988 году обрели благоприятный характер. Но даже без учета этого последнего показателя оценки, основывающиеся только на факторе замены одного поколения другим, говорят о том, что к 2000 году число материалистов будет превышать число постматериалистов очень незначительно. Последнее может послужить поворотным моментом в соотношении между двумя типами различных ценностных ориентаций: постматериалисты имеют более высокий уровень образования, отличаются большей целеустремленностью и проявляют более высокую политическую активность, чем материалисты. Поэтому их влияние во многих вопросах будет, скорее всего, перевешивать влияние, оказываемое материалистами. Последствия замены одного поколения другим должны поэтому оказать далеко идущее воздействие на распространенные в западном обществе ценности.

<…>

Представляется, что становление постиндустриального общества способно активизировать дальнейшую эволюцию космологических представлений, однако в несколько ином направлении, чем на ранних этапах индустриализации. В Соединенных Штатах, Канаде и Западной Европе значительная часть работников трудится сегодня вне фабричных стен. Большинство людей уже не живет в механистической среде, а проводит большинство своего производственного времени в общении с людьми и символами. Усилия человека все меньше оказываются сегодня сосредоточенными на производстве материальных товаров, вместо этого акцент делается на коммуникации и на обработке информации, причем в качестве важнейшей продукции выступают инновации и знания.

Нам представляется, что такое развитие событий должно благоприятствовать формированию менее механистического мировоззрения, в рамках которого во главу угла будет возведено понимание цели и смысла человеческого существования. Холокост и Хиросима со всей очевидностью продемонстрировали, что техника представляет собой благо далеко не однозначное, а экологические проблемы привели к тому, что былое уважение к природе оказалось в определенной степени восстановленным. Поскольку постиндустриальное общество отнюдь не является возвращением к аграрному, более вероятным, чем воссоздание традиционной религии, представляется рост внимания к духовным ценностям.

М. Кастельс. Ниже приведены, выдержки из «Заключения» трехтомной монографии М.Кастельса «Информационная эпоха: экономика, общество, культура» (1996-1998). Они дают сжатое представление об авторской концепции общества, которое вырастает в результате преобразований, совершающихся на нынешней стадии новой, информационной эпохи.

НОВОЕ ОБЩЕСТВО ^*1996-1998

Новое общество возникает, когда (и если) наблюдается структурная реорганизация в производственных отношениях, отношениях власти и отношениях опыта. Эти преобразования приводят к одинаково значительным модификациям общественных форм пространства и времени и к возникновению новой культуры.

Информация и анализ, представленные в этой книге, убедительно свидетельствуют о таких многомерных преобразованиях в конце нашего тысячелетия. Я буду синтезировать основные характеристики преобразований для каждого измерения, адресуя читателя к соответствующим главам по каждому предмету за эмпирическим материалом, обосновывающим представленные здесь выводы.

Производственные отношения были преобразованы как социально, так и технически. Несомненно, они остались капиталистическими, но это исторически иной вид капитализма, который я назвал информациональным капитализмом…

…Глобальные финансовые сети являются нервным центром информационального капитализма. Их поведение определяет ценность акций, облигаций и валют, принося горе или радость вкладчикам, инвесторам, фирмам и государствам. Но это поведение не следует логике рынка. Рынок перекошен, манипулируется и трансформируется комбинацией осуществляемых с помощью компьютера стратегических маневров, психологией толпы поликультурного происхождения и непредвиденными возмущениями, вызванными все более и более высокими степенями сложности идущего в мировом масштабе взаимодействия между потоками капитала. В то время как передовые экономисты пытаются смоделировать это поведение рынка на основе теории игр, результаты их героических усилий по построению прогнозов на основе гипотезы рациональных ожиданий немедленно загружаются в компьютеры финансовых мудрецов для получения с помощью этого знания нового конкурентного преимущества путем использования новых вариантов распределения инвестиций.

Последствия этих процессов для взаимоотношений социальных классов столь же глубоки, сколь и сложны. Но прежде чем я определю их, мне нужно определить разницу между значениями понятия "классовые отношения". Один подход фокусируется на социальном неравенстве по доходу и общественному статусу в соответствии с теорией социальной стратификации. С этой точки зрения, новая система характеризуется тенденцией возрастания социального неравенства и поляризации, а именно одновременного роста верхушки и дна социальной шкалы…

Второй подход к классовым отношениям относится к социальному исключению. Под этим я понимаю разрыв связи между "людьми как людьми" и "людьми как рабочими/ потребителями" в динамике информационального капитализма в глобальном масштабе… Миллионы людей постоянно находят и теряют оплачиваемую работу, часто включены в неформальную деятельность, причем значительное их число вовлечено в низовые структуры криминальной экономики…

Граница между социальным исключением и ежедневным выживанием все более размывается для растущего числа людей во всех обществах… Таким образом, процесс социального исключения не только влияет на действительно обездоленных, но и на тех людей и на те социальные категории, что строили свою жизнь в постоянной борьбе за возможность избежать падения вниз, в мир люмпенизированной рабочей силы и социально недееспособных людей.

Третий путь понимания новых классовых отношений, на этот раз в соответствии с марксистской традицией, связан с ответом на вопрос о том, кто является производителями и кто присваивает продукт их труда. Если инновация — основной источник производительности, знания и информация суть главные материалы нового производственного процесса, а образование есть ключевое качество труда, то новые производители в информациональном капитализме суть те создатели знания и обработчики информации, чей вклад наиболее ценен для фирмы, региона и национальной экономики. Но инновация не совершается в изоляции. Это часть системы, в которой управление организациями, обработка знания и информации и производство товаров и услуг переплетаются друг с другом. Определенная таким образом, эта категория информациональных производителей включает очень большую группу менеджеров, профессионалов и техников, которые образуют "коллективного работника", т. е., производственную единицу, созданную в результате кооперации между множеством неразделимых индивидуальных работников…

Но кто присваивает долю труда информациональных производителей? С одной стороны, ничто не изменилось vis-a-vis классического капитализма: его присваивают их работодатели, вот почему они нанимают их в первую очередь. Но, с другой стороны, механизм присвоения экономического излишка гораздо более сложен. Во-первых, отношения найма имеют тенденцию к индивидуализации, под этим подразумевается, что каждый производитель будет получать отдельное задание. Во-вторых, возрастающая доля производителей контролирует свой рабочий процесс и входит в специфические горизонтальные рабочие отношения. Таким образом, в большой степени они становятся независимыми производителями, подчиненными силам рынка, но реализующими собственные рыночные стратегии. В-третьих, их доходы часто направляются в вихрь глобальных финансовых рынков, насыщаемых именно богатой частью мирового населения; таким образом, они также являются коллективными собственниками коллективного капитала, становясь зависимыми от деятельности рынков капитала…

Действительно фундаментальными социальными разломами в информационную эпоху являются: во-первых, внутренняя фрагментация рабочей силы на информациональных производителей и заменяемую родовую рабочую силу; во-вторых, социальное исключение значительного сегмента общества, состоящего из сброшенных со счетов индивидов, чья ценность как рабочих/потребителей исчерпана и чья значимость как людей игнорируется; и, в-третьих, разделение рыночной логики глобальных сетей потоков капитала и человеческого опыта жизни рабочих.

Отношения власти также трансформируются под влиянием социальных процессов, что я выявил и проанализировал в этой книге. Основное изменение связано с кризисом национального государства как суверенной единицы и сопровождающего его кризиса той формы политической демократии, что создавалась в течение последних двух веков… Глобализация капитала, процесс увеличения количества сторон, представленных в институтах власти, а также децентрализация властных полномочий и переход их к региональным и локальным правительствам создают новую геометрию власти, возможно, рождая новую форму государства — сетевое государство. Социальные акторы и граждане вообще максимизируют возможности представительства своих интересов и ценностей, разыгрывая различные стратегии в отношениях между различными институтами, на различных уровнях компетенции. Граждане некоего данного европейского региона будут иметь больше возможностей для защиты своих интересов, если они поддержат свои местные власти в альянсе с Европейским Союзом против своего национального правительства. Или наоборот. Или не будут делать ни то, ни другое, т. е. будут утверждать локальную/региональную автономию в противовес как национальным, так и наднациональным институтам…

По мере того как политика становится театром, а политические институты скорее агентствами по заключению сделок, чем местами власти, граждане по всему миру демонстрируют защитную реакцию, голосуя для того, чтобы предотвратить вред от государства, вместо того, чтобы возлагать на него свои требования. В определенном смысле, политическая система лишена власти, но не влияния.

Власть, однако, не исчезает. В информациональном обществе она становится вписанной на фундаментальном уровне в культурные коды, посредством которых люди и институты представляют жизнь и принимают решения, включая политические решения. В этом смысле власть, когда она реальна, становится нематериальной. Она реальна потому, что где и когда бы она ни консолидировалась, эта власть наделяет на время индивидов и организации способностью осуществлять свои решения независимо от консенсуса. Но она нематериальна вследствие того, что такая возможность возникает из способности организовывать жизненный опыт посредством категорий, которые соотносятся с определенным поведением и, следовательно, могут быть представлены как одобряющие определенное лидерство…

Культурные сражения суть битвы за власть в информационную эпоху. Они ведутся главным образом в средствах массовой информации и с их помощью, но С МИ не являются держателями власти. Власть — как возможность предписывать поведение — содержится в сетях информационного обмена и манипуляции символами, которые соотносят социальных акторов, институты и культурные движения посредством пиктограмм, представителей, интеллектуальных усилителей. В долгосрочном периоде в действительности не имеет значения, кто находится у власти, так как распределение политических ролей становится широким и подверженным ротации. Более не существует стабильных властных элит. Однако есть элиты от власти, т. е. элиты, сформированные во время своего обычно короткого срока пребывания у власти, за время которого они используют преимущества своей привилегированной политической позиции для достижения более постоянного доступа к материальным ресурсам и социальным связям. Культура как источник власти и власть как источник капитала лежат в основе новой социальной иерархии информационной эпохи.

Трансформация отношений опыта связана главным образом с кризисом патриархальности, глубоким переосмыслением семьи, отношений полов, сексуальности и, как следствие, личности. Структурные изменения (связанные с информациональной экономикой) и социальные движения (феминизм, женские движения, сексуальная революция) бросают вызов патриархальной власти по всему миру, хотя и в разных формах и различной остроты в зависимости от культурных/институциональных контекстов… Наиболее фундаментальная трансформация отношений опыта в информационную эпоху есть их переход к схеме социального взаимодействия, конструируемого главным образом с помощью актуального опыта отношений. Сегодня люди в большей степени производят формы социальности, нежели следуют моделям поведения.

Изменения в отношениях производства, власти и опыта ведут к трансформации материальных основ социальной жизни, пространства и времени. Пространство потоков информационной эпохи доминирует над пространством культурных регионов. Вневременное время как социальная тенденция к аннигиляции времени с помощью технологии заменяет логику часового времени индустриальной эры. Капитал оборачивается, власть правит, а электронные коммуникации соединяют отдаленные местности потоками взаимообмена, в то время как фрагментированный опыт остается привязанным к месту. Технология сжимает время до нескольких случайных мгновений, лишая общество временных последовательностей и деисторизируя историю. Заключая власть в пространство потоков, делая капитал вневременным и растворяя историю в культуре эфемерного, сетевое общество "развоплощает" (disembosies) социальные отношения, вводя культуру реальной виртуальности… Под реальной виртуальностью я подразумеваю систему, в которой сама реальность (т. е. материальное/символическое существование людей) полностью погружена в установку виртуальных образов, в мир творимых убеждений, в котором символы суть не просто метафоры, но заключают в себе актуальный опыт… Эта виртуальность есть наша реальность вследствие того, что именно в этом поле вневременных, лишенных места символических систем мы конструируем категории и вызываем образы, формирующие поведение, запускающие политический процесс, вызывающие сны и рождающие кошмары.

Эта структура, которую я называю сетевым обществом, потому что оно создано сетями производства, власти и опыта, которые образуют культуру виртуальности в глобальных потоках, пересекающих время и пространство, есть новая социальная структура информационной эпохи. Не все социальные измерения и институты следуют логике сетевого общества, подобно тому как индустриальные общества в течение долгого времени включали многочисленные предындустриальные формы человеческого существования. Но все общества информационной эпохи действительно пронизаны — с различной интенсивностью — повсеместной логикой сетевого общества, чья динамичная экспансия постепенно абсорбирует и подчиняет предсуществовавшие социальные формы.

Сетевое общество, как и любая другая социальная структура, не лишено противоречий, социальных конфликтов и вызовов со стороны альтернативных форм общественной организации. Но эти вызовы порождены характеристиками сетевого общества и, таким образом, резко отличаются от вызовов индустриальной эры. Соответственно, они воплощаются различными субъектами, даже несмотря на то, что эти субъекты часто работают с историческими материалами, созданными ценностями и организациями, унаследованными от индустриального капитализма и этатизма.

Понимание нашего мира требует одновременного анализа сетевого общества и его конфликтных вызовов. Исторический закон, гласящий, что там, где есть господство, есть и сопротивление, продолжает быть справедливым. Однако для определения того, кто бросает вызов процессу господства, осуществляемого посредством нематериальных (однако могущественных) потоков сетевого общества, необходимо аналитическое усилие.

Новые пути социальных изменений

Социальные вызовы схемам господства в сетевом обществе главным образом принимают форму создания автономных идентичностей (об этом речь идет в томе II английского издания). Эти идентичности являются внешними по отношению к организующим принципам сетевого общества. Вопреки обожествлению технологии, власти потоков и логике рынков, они противостоят их существу, их вере и их наследию. Характерным для социальных движений и культурных проектов, построенных на идентичностях в информационную эпоху, является то, что они возникают не в институтах гражданского общества. Они изначально вводят альтернативную социальную логику, отличную от принципов функциональности, на которых построены доминирующие институты общества…

Сила социальных движений, основанных на идентичности, заключается в их автономии от институтов государства, логики капитала и искуса технологии. Их очень трудно инкорпорировать, хотя, безусловно, некоторые из их участников могут быть инкорпорированы. Даже когда они терпят поражение, их сопротивление и проекты накладывают свой отпечаток на общество и изменяют его, как мне удалось показать в ряде избранных случаев, представленных в томе II английского издания. Общества информационной эпохи не могут быть сведены к структуре и динамике сетевого общества. Изучая наш мир, я нашел, что наши общества образованы взаимодействием между сетью и "Я"» между сетевым обществом и властью идентичности.

Однако фундаментальная проблема, поднимаемая процессом таких социальных изменений, которые являются внешними по отношению к институтам и ценностям общества как такового, заключается в том, что они могут скорее фрагментировать, нежели реконструировать общество. Вместо трансформации институтов у нас будут общины всех сортов. Мы станем свидетелями того, что вместо социальных классов возникнут племена. И вместо конфликтных взаимодействий между функциями пространства потоков и смыслом пространства мест мы сможем наблюдать, как господствующие мировые элиты окапываются в нематериальных дворцах, созданных из коммуникационных сетей и информационных потоков. В то же время опыт людей будет ограничиваться многочисленными сегрегированными локальностями, подчиненными в их существовании и фрагментированными в их сознании. Не имея Зимнего дворца как цели захвата, взрывы протеста будут просто схлопываться, трансформируясь в повседневное бессмысленное насилие.

Реконструкция институтов общества культурными социальными движениями, подчинение технологии контролю человеческих нужд и желаний, по-видимому, потребуют долгого пути от общин, созданных на идентичности сопротивления, к высотам идентичностей новых проектов, выросших на ценностях этих общин.

Примерами подобных процессов в современных социальных движениях и политике являются создание новых эгалитарных семей, широкое распространение концепции устойчивого развития, включающей межпоколенческую солидарность в новую модель экономического роста, и всеобщая мобилизация на защиту прав человека всегда, когда эта защита требуется. Для того чтобы произошел переход от идентичности сопротивления к идентичности проекта, должна возникнуть новая политика. Это будет культурная политика, начинающаяся с той предпосылки, что информационная политика проводится главным образом в пространстве средств коммуникаций и воюет символами, но при этом связана с ценностями и проблемами, возникающими из жизненного опыта людей в информационную эпоху.

Василий Осипович Ключевский (1841-1911) – крупнейший отечественный историк второй половины XIX начала ХХ века, профессор Московского университета (1882), председатель Общества истории и древностей российских при университете (1893), академик Российской Академии наук (1900). Он родился в Пензе и рос в обедневшей семье рано умершего сельского священника. Не закончив духовную семинарию, в 1861 г. уехал в Москву и был зачислен на историко-филологический факультет Московского университета. Молодой историк подготовил диссертацию «Жития святых, как исторический источник» (1870), в которой показал роль монастырей в колонизации Северо-Восточной Руси. Был репетитором, затем читал курс по новой всеобщей истории в Александровском военном училище (1867-1883); работал приват-доцентом (1871-1906) на кафедре русской гражданской истории в Московской духовной академии (г. Сергиев Посад); читал лекции на Высших женских курсах (1872-1887).

В 1879 г. В.О.Ключевский был избран доцентом Московского университета. Подготовил вторую, докторскую диссертацию «Боярская дума Древней Руси», которую с блеском защитил в (1982). В середине 80-х годов опубликовал несколько монографий, в том числе «Происхождение крепостного права в России» (1885). Основным делом жизни В.О.Ключевского стал «Курс русской истории». Он начал его читать, сменив скончавшегося профессора С.М.Соловьева, с конца 1879 г. и продолжал почти до самой смерти. Курс пользовался огромной популярностью, и В.О.Ключевский приступил к последовательному его изданию в пяти частях: первые четыре части были изданы в1904-1910 гг., а пятая, не законченная часть увидела свет после его смерти.

Ниже приведены фрагменты из первых двух лекций первой части «Курса», которая при жизни автора выдержала четыре издания, с дополнениями (1904, 1906, 1908, 1911). Они дают представление о концепции русского историка, прежде всего об «исторической социологии» и о периодизации российской истории.

Лекция I. [ИСТОРИЧЕСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ]^*1904/1911

Насущная задача изучения местной истории. Исторический процесс. История культуры или цивилизации. Историческая социология. Две точки зрения в историческом изучении – культурно-историческая и социологическая. Методологическое удобство и дидактическая целесообразность второй из них в изучении местной истории. Схема социально-исторического процесса. Значение местных и временных сочетаний общественных элементов в историческом изучении. Методологические удобства изучения русской истории с этой точки зрения.

ИСТОРИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС. На научном языке слово история употребляется в двояком смысле: 1) как движение во времени, процесс, и 2) как познание процесса. Поэтому все, что совершается во времени, имеет свою историю. Содержанием истории как отдельной науки, специальной отрасли научного знания служит исторический процесс, т.е. ход, условия и успехи человеческого общежития или жизнь человечества в ее развитии и результатах…

ДВА ПРЕДМЕТА ИСТОРИЧЕСКОГО ИЗУЧЕНИЯ … Накопление опытов, знаний, потребностей, привычек, житейских удобств, улучшающих, с одной стороны, частную личную жизнь отдельного человека, а с другой – устанавливающих и совершенствующих общественные отношения между людьми, - словом, выработка человека и человеческого общежития – таков один предмет исторического изучения. Степень этой выработки, достигнутую тем или другим народом, обыкновенно называют его культурой, или цивилизацией; признаки, по которым историческое изучение определяет эту степень, составляют содержание особой отрасли исторического ведения, истории культуры, или цивилизации. Другой предмет исторического наблюдения – это природа и действие исторических сил, строящих человеческие общества, свойства тех многообразных нитей, материальных и духовных, помощью которых случайные и разнохарактерные людские единицы с мимолетным существованием складываются в стройные и плотные общества, живущие целые века. Историческое изучение строения общества, организации людских союзов, развития и отправлений их отдельных органов – словом, изучение свойств и действия сил, созидающих и направляющих людское общежитие, составляет задачу особой отрасли исторического знания, науки об обществе, которую также можно выделить из общего исторического изучения под названием исторической социологии. Существенное отличие ее от истории цивилизации в том, что содержание последней осставляют результаты исторического процесса, а в первой наблюдению подлежат силы и средства ее достижения, так сказать, его кинетика. По различию предметов неодинаковы и приемы изучения…

ИДЕАЛЬНАЯ ЦЕЛЬ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ИЗУЧЕНИЯ. … Значит, тайна исторического процесса, собственно, не в странах и народах, по крайней мере не исключительно в них самих, в их внутренних, постоянных, данных раз навсегда особенностях, а в тех многообразных и изменчивых счастливых или неудачных сочетаниях внешних и внутренних условий развития, какие складываются в известных странах для того или другого народа на более или менее продолжительное время. Эти сочетания – основной предмет исторической социологии… Изучая местную историю, мы познаем состав людского общежития и природу составных его элементов. Из науки о том, как строилось человеческое общежитие, может со временем – и это будет торжеством исторической науки – выработаться и общая социологическая часть ее – наука об общих законах строения человеческих обществ, приложимых независимо от преходящих местных условий…

ЕГО ЭЛЕМЕНТЫ. Итак, человеческая личность, людское общество и природа страны – вот те три основные исторические силы, которые строят людское общежитие. Каждая из этих сил вносит в состав общежития свой запас элементов или связей, в которых проявляется ее деятельность и которыми завязываются и держатся людские союзы.

Лекция II.  [ПЕРИОДЫ РУССКОЙ ИСТОРИИ] ^*1904/1911

План курса. Колонизация страны как основной факт русской истории. Периоды русской истории как главные моменты колонизации. Господствующие факты каждого периода. Видимая неполнота плана. Исторические факты и так называемые идеи. Различное происхождение и взаимодействие тех и других. Когда идея становится историческим фактом? Существо и методологическое значение фактов политических и экономических. Практическая цель изучения отечественной истории. Мы говорили о научных задачах изучения местной истории. Мы нашли, что основная задача такого изучения — познание природы и действия исторических сил в местных сочетаниях общественных элементов. Теперь, руководствуясь этой задачей, установим план курса.

На протяжении всей нашей истории наблюдаем несколько форм или складов общежития, преемственно в ней сменившихся. Эти формы общежития создавались различными сочетаниями общественных элементов. Основное условие, направлявшее смену этих форм, заключалось в своеобразном отношении населения к стране — отношении, действовавшем в нашей истории целые века, действующем и доселе.

КОЛОНИЗАЦИЯ, КАК ОСНОВНОЙ ФАКТ. Обширная восточноевропейская равнина, на которой образовалось русское государство, в начале нашей истории не является на всём своём пространстве заселённой тем народом, который доселе делает её историю. Наша история открывается тем явлением, что восточная ветвь славянства, потом разросшаяся в русский народ, вступает на русскую равнину из одного её угла, с юго-запада, со склонов Карпат. В продолжение многих веков этого славянского населения было далеко недостаточно, чтобы сплошь с некоторой равномерностью занять всю равнину. Притом по условиям своей исторической жизни и географической обстановки оно распространялось по равнине не постепенно путём нарождения, не расселяясь, а переселяясь, переносилось птичьими перелётами из края в край, покидая насиженные места и садясь на новые. При каждом таком передвижении оно становилось под действие новых условий, вытекавших как из физических особенностей новозанятого края, так и из новых внешних отношений, какие завязывались на новых местах. Эти местные особенности и отношения при каждом новом размещении народа сообщали народной жизни особое направление, особый склад и характер. История России есть история страны, которая колонизуется. Область колонизации в ней расширялась вместе с государственной её территорией. То падая, то поднимаясь, это вековое движение продолжается до наших дней. Оно усилилось с отменой крепостного права, когда начался отлив населения из центральных чернозёмных губерний, где оно долго искусственно сгущалось и насильственно задерживалось. Отсюда население пошло разносторонними струями в Новороссию, на Кавказ, за Волгу и далее за Каспийское море, особенно за Урал в Сибирь, до берегов Тихого океана. Во второй половине XIX в., когда только начиналась русская колонизация Туркестана, там водворилось уже свыше 200 тысяч русских и в том числе около 100 тысяч образовали до 150 сельских поселений, составившихся из крестьян-переселенцев и местами представляющих значительные острова почти сплошного земледельческого населения. Ещё напряжённее переселенческий поток в Сибирь. Официально известно, что ежегодное число переселенцев в Сибирь, до 1880-х годов не превышавшее 2 тысяч человек, а в начале последнего десятилетия прошлого века достигшее до 50 тысяч, с 1896 г. благодаря Сибирской железной дороге возросло до 200 тысяч человек, а за два с половиной года (с 1907 по июль 1909 г.) в Сибирь прошло около 2 миллионов переселенцев. Всё это движение, идущее преимущественно из центральных чернозёмных губерний Европейской России, при ежегодном полуторамиллионном приросте её населения пока ещё кажется малозначительным, не даёт себя чувствовать ощутительными толчками; но со временем оно неминуемо отзовётся на общем положении дел немаловажными последствиями.

ПЕРИОДЫ РУССКОЙ ИСТОРИИ КАК ГЛАВНЫЕ МОМЕНТЫ КОЛОНИЗАЦИИ. Так переселение, колонизация страны была основным фактом нашей истории, с которым в близкой или отдалённой связи стояли все другие её факты. Остановимся пока на самом факте, не касаясь его происхождения. Он и ставил русское население в своеобразное отношение к стране, изменявшееся в течение веков и своим изменением вызывавшее смену форм общежития. Этот факт и послужит основанием плана курса. Я делю нашу историю на отделы или периоды по наблюдаемым в ней народным передвижениям. Периоды нашей истории — этапы, последовательно пройденные нашим народом в занятии и разработке доставшейся ему страны до самой той поры, когда, наконец, он посредством естественного нарождения и поглощения встречных инородцев распространился по всей равнине и даже перешёл за её пределы. Ряд этих периодов — это ряд привалов или стоянок, которыми прерывалось движение русского народа по равнине и на каждой из которых наше общежитие устроялось иначе, чем оно было устроено на прежней стоянке. Я перечислю эти периоды, указывая в каждом из них господствующие факты, из коих один — политический, другой — экономический, и обозначая при этом ту область равнины, на которой в данный период сосредоточивалась масса русского населения, — не всё население, а главная масса его, делавшая историю.

Приблизительно с VIII в. нашей эры, не раньше, можем мы следить с некоторой уверенностью за постепенным ростом нашего народа, наблюдать внешнюю обстановку и внутреннее строение его жизни в пределах равнины. Итак, с VIII до XIII в. масса русского населения сосредоточивалась на среднем и верхнем Днепре с его притоками и с его историческим водным продолжением — линией Ловать - Волхов. Всё это время Русь политически разбита на отдельные более или менее обособленные области, в каждой из которых политическим и хозяйственным центром является большой торговый город, первый устроитель и руководитель её политического быта, потом встретивший соперника в пришлом князе, но и при нём не терявший важного значения. Господствующий политический факт периода — политическое дробление земли под руководством городов. Господствующим фактом экономической жизни в этот период является внешняя торговля с вызванными ею лесными промыслами, звероловством и бортничеством (лесным пчеловодством). Это Русь Днепровская, городовая, торговая.

С XIII до середины XV в. приблизительно среди общего разброда и разрыва народности главная масса русского населения является на верхней Волге с её Притоками. Эта масса остаётся раздроблённой политически уже не на городовые области, а на княжеские уделы. Удел — это совсем другая форма политического быта. Господствующий политический факт периода — удельное дробление Верхневолжской Руси под властью князей. Господствующим фактом экономической жизни является сельскохозяйственная, т. е. земледельческая, эксплуатация алаунского суглинка посредством вольного крестьянского труда. Это Русь Верхневолжская, удельно-княжеская, вольно-земледельческая.

С половины XV до второго десятилетия XVII в. главная масса русского населения из области Верхней Волги растекается на юг и восток по донскому и средневолжскому чернозёму, образуя особую ветвь народа — Великороссию, которая вместе с населением расширяется за пределы Верхнего Поволжья. Но, расплываясь географически, великорусское племя впервые соединяется в одно политическое целое под властью московского государя, который правит своим государством с помощью боярской аристократии, образовавшейся из бывших удельных князей и удельных бояр. Итак, господствующий политический факт периода — государственное объединение Великороссии. Господствующим фактом жизни экономической остаётся сельскохозяйственная разработка старого верхневолжского суглинка и новозанятого средневолжского и донского чернозёма посредством вольного крестьянского труда; но его воля начинает уже стесняться по мере сосредоточения землевладения в руках служилого сословия, военного класса, вербуемого государством для внешней обороны. Это Русь Великая, Московская, царско-боярская, военно-землевладельческая.

С начала XVII до половины XIX в. русский народ распространяется по всей равнине от морей Балтийского и Белого до Чёрного, до Кавказского хребта, Каспия и Урала и даже проникает на юг и восток далеко за Кавказ, Каспий и Урал. Политически все почти части русской народности соединяются под одной властью: к Великороссии примыкают одна за другой Малороссия, Белороссия и Новороссия, образуя Всероссийскую империю. Но эта собирающая всероссийская власть действует уже с помощью не боярской аристократии, а военно-служилого класса, сформированного государством в предшествующий период — дворянства. Это политическое собирание и объединение частей Русской земли и есть господствующий политический факт периода. Основным фактом экономической жизни остаётся земледельческий труд, окончательно ставший крепостным, к которому присоединяется обрабатывающая промышленность, фабричная и заводская. Это период всероссийский, императорско-дворянский, период крепостного хозяйства, земледельческого и фабрично-заводского.

Таковы пережитые нами периоды нашей истории, в которых отразилась смена исторически вырабатывавшихся у нас складов общежития. Пересчитаем ещё раз эти периоды, обозначая их по областям равнины, в которых сосредоточивалась в разные времена главная масса русского народонаселения: 1) днепровский, 2) верхневолжский, 3) великорусский, 4) всероссийский.

Рэндалл Коллинз(р. в 1941 г.) - известный американский социолог нового поколения, специализирующийся в области социологии конфликта. Профессор социологии Университета Пенсильвании. Один из наиболее часто цитируемых авторов в американской социологической литературе.

Родился в семье американского дипломата, в связи с чем жил в разных странах. В том числе в возрасте 8-9 лет жил в Москве, в Останкино. Университетское образование получил в Гарварде. При выборе профиля образования долго колебался между художественной литературой, психологией и социологией, но, в конце концов, избрал социологию как предмет своих интересов. После Гарварда продолжал учебу в Беркли (Калифорния), где в 1969 году защитил диссертацию по социологии.

Своими учителями считает Т.Парсонса, Р.Бендикса, Г.Блумера, И.Гофмана, Г.Гарфинкеля. Социологию определяет как общую науку о социальных интеракциях, пронизывающих все уровни социальной реальности: от макроуровня через мезоуровень до микроуровня. Область исследовательских интересов весьма разнообразна: социологическая теория; макро-историческая социология (в том числе, геополитика); микросоциология; социология культуры; социология конфликта (в особенности, конфликт с применением насилия). Во всех этих областях имеются публикации, в том числе работы монографического характера. В 1980 г. на основе геополитического анализа ситуации в мире пришел к выводу о неизбежном распаде СССР. Этот прогноз был сделан в нескольких докладах в ведущих университетах США, но тогда он не привлек внимания научных кругов.

Наиболее известными работами Р.Коллинза являются «Социология конфликта» (1975), «Веберианская социологическая теория» (1986, в эту работу вошел упомянутый выше прогноз); «Социология философий» (1998, имеется перевод на русский язык Н.С.Розова и Ю.Б.Вертгейм, Новосибирск, 2002).

В настоящей Хрестоматии впервые на русском языке дан перевод одного из разделов «Социологии конфликта». Эта работа была написана Р. Коллинзом, чтобы показать, что общая теория конфликта выходит за пределы политических различий и разногласий, которые разделили между собой марксизм, веберианство, и другие направления в современной социологии. С точки зрения автора, теория конфликта работает в социологии как на макроуровне (К.Маркс, М.Вебер), так и на микроуровне (И.Гофман). Идеи Дюркгейма, в особенности его теория ритуала, имеют прямое отношение к объяснению функционирования конфликтов на микроуровне. Эта теория и модель «авансцены и закулис» Гофмана дополняют друг друга. Господствующие классы создают идеологическую авансцену или культуру, в то время как подчиненные классы формируют сопротивление в виде «культуры закулис». Публикуемый раздел дает достаточно ясное представление о стиле мышления Р. Коллинза, который характеризуется стремлением к теоретическому синтезу.

Колинз. СТРАТИФИКАЦИЯ СКВОЗЬ ПРИЗМУ ТЕОРИИ КОНФЛИКТА^* (1975)

Любая последовательная теория стратификации внушает уважение. Стратификация затрагивает множество аспектов социальной жизни - богатство, политику, карьеру, семью, клубы, общности, стили жизни и т. д. Поэтому любая модель стратификации, связывая все эти явления вместе, не может не занять выдающееся место в социальной теории. …

Вот уже более века две величайшие соперничающие теоретические системы - марксизм и функционализм, остаются с нами. Третья модель - модель Макса Вебера – с самого начала используется как своего рода наблюдательный пункт, из которого просматриваются недостатки двух первых моделей. Все это ставит перед нами непреходящую задачу: построить более мощную объясняющую систему. Классическая марксистская модель при всей важности экономических различий, на которых она сосредоточена, предлагает лишь монопричинные объяснения для многопричинного мира. Все это приводит к тому, что мы либо избираем несостоятельную стратегию объяснения всех прочих условий через их соотношение с условиями экономическими, либо мы вынуждены оставить их вообще без объяснений…

В схематическом варианте Маркс утверждает:

1. Исторически определенные формы собственности (рабство, феодальное землевладение, капитализм) поддерживаются силой государственного принуждения. Следовательно, классы, образовавшиеся благодаря распределению собственности (рабы и рабовладельцы, крепостные и господа, капиталисты и рабочие), противостоят друг другу в борьбе за политическую власть, которая поддерживает их доступ к средствам существования;

2. Эффективность борьбы классов за их собственные интересы определяется материальными ресурсами; это, прежде всего, условия мобилизации, которые представляют собой совокупность взаимосвязанных переменных, обеспечивающих связь между классом и политической властью;

3. Другие материальные условия - средства интеллектуального производства - определяют, какие из интересов смогут быть артикулированы и получат выражение в виде идей и, следовательно, станут доминировать в идеологической сфере;

Во всех этих случаях, Маркс интересовался, прежде всего, проблемами детерминации политической власти, а те вопросы, которые можно было бы отнести к «теории стратификации», интересовали его лишь косвенным образом….

Эти принципы марксизма - с некоторой модификацией - составляют основу конфликтной теории стратификации. Что касается Вебера, то его можно рассматривать как исследователя, развивающего эту линию анализа: то понимание конфликта, к которому пришел Маркс, он делает еще более сложным, показывая, что факторы, включенные в мобилизацию и «интеллектуальное производство», аналитически не совпадают с собственностью. Поэтому Вебер пересматривает основания конфликтов и расширяет список ресурсов… Он обнаружил несколько различных форм конфликтов собственности, имеющих место в пределах одного общества. Это означает, следовательно, что Вебер показал многомерность классовых различий. Вместе с тем, он разработал принципы организационного взаимодействия и управления, выявив их самостоятельное значение. Благодаря этому он добавляет к теории конфликта теорию организации в качестве еще одной сферы конфликта интересов. На сей раз речь идет о внутриорганизационных группировках. Он подчеркивает, что насильственное принуждение со стороны государства аналитически первично по отношению к экономике. Таким образом, центр внимания перемещается на проблему контроля над материальными средствами насилия….

Что касается Э. Дюркгейма и даже И. Гофмана, то они углубляют наше знание механизмов эмоционального производства, однако это они делают в рамках веберовского варианта теории конфликта. Для Вебера наиболее важным остается то, что эмоциональная солидарность не подменяет конфликт; наоборот, эта солидарность является оружием, которое используется в конфликте. Кроме того, эмоциональные ритуалы могут быть использованы для утверждения доминирования внутри группы или организации. …

С позиции этой аналитической версии Вебера, включающей в себя соответствующие принципы, предложенные Марксом, Дюркгеймом и Гофманом, мы можем перейти к разъяснению теории стратификации. Очевидно, что существует неисчислимое количество видов стратификации обществ. Наша цель состоит не в их классификации, а в установлении совокупности причинных принципов, лежащих в основе этих различных эмпирических комбинаций. Мы сосредоточим наши усилия на том, чтобы создать орудие теоретического анализа, какова бы ни была сложность применения этих орудий к общественной жизни.

Основное положение теории конфликта состоит в том, что человек есть общественное и в тоже время склонное к конфликту животное. Почему существует конфликт? Прежде всего, конфликт существует потому, что при любых взаимодействиях в качестве потенциального ресурса может быть использовано принуждение, опирающееся на силу… Утверждая это, мы ни в коей мере не присоединяемся к идее прирожденного стремления к господству. Что мы знаем твердо, так это то, что подвергаться принуждению - это всегда неприятный опыт. А это значит, что любое использование принуждения - даже в малейшей степени - вызывает конфликт в форме антагонизма по отношению к доминирующей группе. Добавьте к этому и то, что насильственное принуждение, особенно в том виде, как оно представлено государством, используется для того, чтобы одним дать экономические блага и эмоциональное удовлетворение, а других этого лишить! На этом основании мы приходим к выводу, что возможность использования принуждения в качестве ресурса приводит к тому, что конфликт распространяется на все общество. Одновременное существование эмоциональных оснований солидарности - а это, как подчеркивал Дюркгейм, вполне может быть основой сотрудничества - лишь усиливает групповую дифференциацию и вводит в действие дополнительные тактические ресурсы, используемое в этих конфликтах.

Этот способ рассуждения может быть перенесен и в область социальной феноменологии. Каждый индивид стремится повысить свой субъективный статус в соответствии с ресурсами, которые доступны ему и его соперникам. Это - общий принцип, который проясняет множество конкретных ситуаций. При этом я имею в виду, что субъективный опыт человека является ядром социальной мотивации, что каждый человек конструирует свой собственный субъективный мир и себя в этом мире. Но эта сконструированная реальность осуществляется, прежде всего, посредством общения, реального или вымышленного, с другими людьми. Следовательно, люди держат ключи идентичности друг друга в своих руках. Эти утверждения неудивительны для тех, кто знаком с работами Джорджа Герберта Мида и Ирвина Гофмана. ..

Основные выводы, следовательно, может быть сформулирован в трех тезисах:

- люди живут в субъективных мирах, сконструированных ими самими;

- «другие» – окружающие люди - дергают за струны, которые контролируют субъективный опыт этого человека;

- поэтому конфликты очень часто возникают по поводу контроля.

Жизнь – это главным образом борьба за статус, и в этой борьбе никто не может позволить себе забыть о власти тех, кто его окружает. Если мы согласимся с тем, что каждый использует доступные ему ресурсы для того, чтобы добиться помощи от других, сохраняя при этом свое лицо наилучшим образом, то мы получим ведущий принцип для понимания всего многообразия вариантов стратификации.

Основные принципы анализа конфликта могут быть применены к любой эмпирической области и, прежде всего, к теории стратификации. Это особенно справедливо по отношению к современным обществам, где следует учитывать сложный характер социального взаимодействия и комплексность причин в каждом конкретном случае. Эти факторы можно упорядочить с помощью принципов теории конфликта. …

Из всей совокупности переменных, влияющих на стратификацию, наиболее распространенными являются ситуации, связанные с профессией.

Влияние профессий на классовые культуры.

Профессии (occupations) для людей – это способ оставаться живыми. Отсюда их фундаментальная важность. Профессии формируют различия между людьми; и дело не только в том, что работа имеет существенное значение с точки зрения выживания, но и в том, что в этой необходимой сфере жизни людей складываются их разные отношения друг с другом. Профессии, далее, – основной базис классовых культур; а эти культуры, в свою очередь, наряду с материальными ресурсами внутреннего взаимодействия, являются механизмами, организующими классы в виде сообществ, то есть, в качестве своего рода статусных групп... Сложность некоторой системы классовых культур зависит от того количества переменных, которые мы можем обнаружить в соответствующих профессиях. В порядке убывания по степени важности это, во-первых, отношения господства, во-вторых, позиция в сети взаимодействий и, в-третьих, некоторые дополнительные переменные, включая физический характер работы и производимый размер богатства.

Отношения господства. Не подлежит сомнению тот факт, что наиболее существенное различие между рабочими ситуациями – это включенные в них властные отношения (то, как люди отдают или исполняют приказы). В мире работы группы профессий – это, по сути дела, классы, отличающиеся друг от друга объемом власти. Утверждая это, я принимаю модификацию марксистской теории, предложенную Ральфом Дарендорфом. Маркс рассматривал собственность как властные отношения par excellence. Граница между обладателями собственность и не имеющими ее обозначает решающий разрыв в классовой структуре; а изменения различных видов собственности – рабы, земля, промышленный капитал – определяют различия исторических эпох. Но, несмотря на то, что классовые различия, основанные на собственности, в определенные периоды истории на самом деле могут быть наиболее острыми, двадцатый век показал, что и иные типы власти могут быть не менее важны...

Макс Вебер определял власть как способность обеспечить согласие в противовес чьему-либо желанию поступать иначе. Это не единственное определение понятия «власть», но оно наиболее эффективно в том случае, если мы ищем способы объяснения взглядов, мировоззрения людей (people’soutlooks). Существует власть, подобная власти строителя над неодушевленными предметами; или власть, подобная власти ученого над идеями и словами; или власть того, кто планирует и влияет на будущие события. Но поскольку взаимодействие людей является обозримой частью «социальной причинности» в целом, постольку социальная власть, непосредственно воздействующая на чье-либо поведение, состоит в том, что один человек отдает приказы или распоряжения другому. Эта власть влияет на поведение и того, кто отдает приказы, ибо он/она берет на себя некую ответственность, он мыслит определенным образом, и речь его должна состоять из особых конструкций. Власть влияет и на поведение тех, к кому обращено приказание, даже если они не способны воспринять то, что им приказано, и, тем более, выполнить его. Но они принимают, как минимум, одну вещь – они смиряются со своей позицией перед лицом того, кто отдает им приказы; они принимают по отношению к этому человеку подчиненное положение, хотя бы на этот самый момент. Одно животное у ног другого – вот архетипичная ситуация организационной жизни и формирования классов и культур.

Ситуации, в которых осуществляется властное воздействие, являются ключевыми в профессиональной жизни. Эти ситуации влияют на всех, поскольку никто не может избежать профессиональной деятельности. На этом основании выделяются три главных класса: те, кто принимает приказы нескольких людей или вообще не принимает ничьи, но отдает приказы многим; те, кто подчинен некоторым людям, но может командовать другими; и те, кто лишь подчиняется приказам. Вполне понятный континуум от высшего к среднему и к рабочему классам соотносится с этим измерением. ..