Муратов А.Б. Теоретическая поэтика. Потебни А.А. Мысль и язык

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. О тропах и фигурах вообще

образы, не изменяющие этих понятий, суть случаи ненужности поэтических произведений, отсутствия плодотворности движения мысли, низкого достоинства образов.

Пример ненужности образа: стихотворение Плещеева “Два пути” (посвящ. И. С. Аксакову) обращено к деятелям 60-х годов, которым хорошо было известно отношение к двум дорогам, и нового автор, исходивший из отвлеченного положения, ничего им не сказал (Ср. Ксенофонта

“Меморабилии”,кн, II, гл. 1, 20, 23. — Евангелие: “вънидѣте узъкыми враты”,

“широкъ путь вводяй въ пагубу”). Тот же образ является необходимым в устах Иоанна Вишенского (из Вишни).

Как ныне германизация говорит чехам и охотно сказала, вы Руси, а полонизация говорит Руси: “отдай мне свое я, а я отдам свою цивилизацию, а не дашь души, значит не хочешь и цивилизации”, так было и издавна. И много нужно было силы душевной, чтобы не пойти на эту сделку и, применяя к себе и

своим, как Иоанн из Вишни, следующее место Евангелия: “и поятъ его диаволъ на гору высоку зѣло и показа ему вся царствія мipa и славу ихъ, и глагола ему: сія вся тебѣ дамъ, аще падъ поклониши ми ся, Тогда глагола ему Иисус: иди за мною (‘ύπαγε Σατανά), писано бо есть: Господу Богу твоему поклонишися и тому единому послужиши”

“Чтожъ ми дашь, діяволе, именуй, да знаю напередъ?” — Если хочешь бискупомъ... арцибискупомъ, кардиналомъ... быти, падъ поклони ми ся, я тебе дамъ... И если хощеши подкоморымъ или судіею...

старостою... воеводою, гетманомъ и канцлере мъ быти, падъ поклони ми ся... я тебѣ и кролевство дамъ... если хочешь хитрецемъ, мастеромъ, ремесникомъ руко-дильнымъ быти и другихъ вымысловъ (-омъ?) превозыйти, чемъ бы еси и отъ сусѣдъ прославитися и деньги собрати моглъ, падъ поклонимися, я тебе упремудрю, научю, наставлю и въ досконалость твоего променія мысль твою приведу”. “Чтожъ за пожитокъ съ того твоего дарованш... коли я живота вѣчнаго отпаду?” (6,19-24).

“Не бо азъ хулю

граматичное ученіе

161

и ключъ къ познанію складовъ и рѣчей,яко же нѣцыи мнятъ и подобно гла-голютъ: “занеже самъ неучился, того ради и намъ завидить и возбраняетъ”... Не вѣдомось хулю художества, але хулю, што теперешніе наши новые русскіе философы незнаютъ въ церкви ничто же читати, ни тое самое псалтыри и часослова. А снадь (s. вм. знать), если

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. О тропах и фигурах вообще

бы хто што с-трохи и зналъ, якъ южъ досягнетъ стиха якого басней аристотельскихъ, тогда южъ псалтыри читати ся соромѣетъ, и прочее правило церковное ни за что вмѣняетъ, и яко простое и дурное быти разумѣетъ. А тежъ невижу иншихъ, толко прόстою наукою нашего благочестія воспитавшіеся, тые и подвигъ церковный и отправуютъ; а латинскихъ басней ученицы, зовемыи казнодѣи, трудитися въ церкви нехочють, толко комедіи строютъ и играютъ”. И недивно! Приведу притчю: Коли южъ хто наказанія вн шнего с-троху (s. вм. страху) до- сяглъ, подобенъ коневи въ стайни хованому и на узахъ держаному, который часу пролѣтного дождавши, коли траву ощутить и выпущенъ будетъ, невѣда якъ ся поймати дасть отъ игранья, скаканья и шаленья, ради свое-волное владности. Такъ власне, коли хто зъ благочестія догматъ до латынскаго мудрованія и хитрости выпущенъ будетъ, невѣда, какъ его южъ ухватити, и обуздати, и къ благочестію привлечи; бо есть такъ сладкая латинское прелести трава, ижъ ее воли на широкомъ поли вкусивый заживати, нижли въ тайни благочестія, на привязехъ законныхъ, найлепшимъ овсомъ истинное науки питатися хочетъ. Тамъ бо есть у Латыни своевиля, тамъ есть чистецъ по смерти мудрымъ безецникомъ, вшетечникомъ и роскошникомъ, а у нас, дурное Руси, чистца по смерти немашъ, только въ терпѣливомъ страданіи и покаяніи прежде умертія. И для того въ тѣснотѣ сей мало изволяютъ быти: вси ся на широту роскоши верглися”(іb, 28-30).

Так было, и ныне опять диавол торжествуя говорит: “Вижу, мало ихъ собирается и знаходитъ на тотъ тѣсный гостинецъ хотящихъ и любящихъ ходити. Всѣ пали и поклонилися славѣ царства, красоты и любве вѣка того настоящаго многовладомаго. Отъ начальныхъ и до послѣднихъ, отъ духовно зовомыхъ и до простыхъ, отъ властей до подручныхъ, всѣ полюбили тотъ мечтъ, блискъ и пестроты красоты царства моего мірскаго, которую есми Христови обнажилъ и показалъ”(іb.).

И вот “отъ боренія плоти и страстей и воздушныхъ злобныхъ духовъ поднебесныхъ” он уходит в святую гору (скалы и пещеры), а “хотяй во святѣй горѣ мировати..., или буди желѣзенъ или сребренъ” (ib., 36).

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. О тропах и фигурах вообще

Как нужно устранить или ослабить внешние впечатления, чтобы нечто вспомнить, решить, так во все времена люди удалялись в своего рода пустыню, скит, монастырь, чтоб облегчить себе работу над собою, для нравственного усовершенствования, а наоборот — стремились в мир. Другой мотив — отречение от своей воли. Ср. у Л. Толстого: поступив опять в полк и “почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую неизменную рамку... Ростов испытал... успокоение... после проигрыша Долохову... Он решился загладить свою вину, служить хорошо и быть вполне отличным товарищем и офицером, т. е. прекрасным человеком, что представлялось столь трудным в миру, а в полку столь возможным” (“Война и мир”. —87,2, 180).

162

Останавливая свое внимание на первообразных поэтических формах (образности языка), древнегреческие, а за ним римские риторы установили два разряда поэтических и риторических выражений: σχήµατα — figurae и τρόποι — tropi. По недостаточности этимологического анализа, они разумели под ними почти исключительно сочетания слов; но сюда же относятся не только слова, представляющие явную двойственность состава (белоснежный, малорус. сивозалізний), но и слова, образованные посредством замены ряда возможных признаков одним (борзая; малорус, острочортіти, пополотніти), слова без явственного представления в своей вещественной части, но своей грамматическою формой (родом, числом, выражением одушевленности и неодушевленности и пр.) производящие психологическое суждение и дающие образ.

Всякое искусство есть образное мышление, т. е. мышление при помощи образа. Образ заменяет множественное, сложное, трудноуловимое по отдаленности, неясности, чем-то относительно единичным и простым, близким, определенным, наглядным. Таким образом, мир искусства состоит из относительно малых и простых знаков великого мира природы и человеческой жизни. В области поэзии эта цель достигается сложными произведениями в силу того, что она достигается и отдельным словом.

Если обозначить вновь обозначаемое значение через х, а прежнее через А, то в отношении х к А можно различить три случая. Из двух значений, приводимых в связь выражениями:

1)значение А вполне заключено в х, или, наоборот, х обнимает в себе все

Абез остатка; например, человек (А) и люди (х). Представление такого х в виде А, или наоборот, называют συνεκδοχή, соподразумевание, совключение, съ-

приьм-ик , pars prototo et vice versa.

Съ-приѩтиѥ же ѥсть слово раздрѣлѧѩ (?) а другоѥ съ собѫ ѩвлѧѩ яко же, мироу сѫштѫ , въ него же ѥ мѣста решти “нѣрати” речемы “нѣсть ороужиѩ ратьнааго” или “праздьно ѥсть ороужик нынѣ” (Georgii Cherobosci

de figuris. Изборник, 1073г.11 Буслаев. “Историческая хрестоматия...” — 14,

269).

2) понятие А заключается в х лишь отчасти; например, птицы (х) и лес (А) в (лесные птицы). Представление такого х в виде А, или наоборот, называется µετονυµία, переименование, замена имени другим, например: “лес поет” (лесные птицы); “от шума всадников и стрельцов разбегутся все города; они уйдут в густые леса и взлезут на скалы” [Иеремия (4, 29) ].

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. О тропах и фигурах вообще

3) понятие А и х на первый взгляд не совпадают друг с другом ни в одном признаке, напротив, исключают друг друга, например подошва обуви и часть горы. Но психологически сочетания А и х приводятся в связь тем, что оба непосредственно или посредственно приводят на мысль третье сочетание Б, или же оба производят сходные чувства. Представление такого А в виде Б et vice versa называется µεταφορά, именем, которое греческими риторами и Цицероном (translatio) понималось не только в этом частном, но и в общем смысле тропа и фигуры.

163

Так, например, логически нет связи между хрустальным бокалом шампанского и женщиной N, ибо даже очертания стана женщины не тождественны с очертаниями бокала; но от вина — хмель, от женщины — опьянение любви, и отсюда N названа кристаллом и фиалом (φιάλη — чаша для вина, широкая и плоская); отсюда — сравнение и затем метафора:

< ... >

Да вот в бутылке засмоленной, Между жарким и блан-манже, Цимлянское несут уже; За ним строй рюмок узких, длинных, Подобных талии твоей, Зизи, кристалл души моей,

Предмет стихов моих невинных, Любви приманчивый фиал,

Ты, от кого я пьян бывал! (73, 3, V, 32)

Совмещение тропов. Деление поэтической иносказательности по способу перехода от А к х есть сильное отвлечение; конкретные случаи могут представлять совмещение многих тропов: Subiit argentea proles.auro deterior, fulvo pretiosior aere [(Ovidius. “Metamorphoseon” (1, 114)]: aurum, aes=totum pro parte (aurea, aenea proles) = synecdoche; но в то же время aurum — вещество вместо того, что из него сделано = metonymia; все вместе argentea proles, aurum, aes — века, различаемые по степени счастья = metaphora (Gerber. —

102, 2,48).

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Сиинекдоха и эпитет

СИНЕКДОХА И ЭПИТЕТ

Синекдоха есть такой переход от А к х, при котором в х, т. е. в искомой совокупности признаков, одновременно дано восприятием или же мыслимо и А, но так, что А почему-либо выделяется из ряда признаков х, например:

Адриатические волны (А) = Адриатическое море (х); просить на чашку чаю,

стакан вина (А, рассматривая независимо от метонимичности) = на чай, вино

(х); ср. хлеб — соль.

Этот прием имеет огромную важность в словообразовании, так как сюда относятся названия вещей по заключенным в них всегда или большею частью признакам, например: сскр. дантúн, слон (зубатый, т. е. клыкастый) , кêсúн, лев (волосатый, т. е. гривастый); кожан, ушан, дятел, cervus (серна, корова), schlange (ςrank, ire); др.-верхненем. sneccho (schnecke, snakan, repere); др.-сканд. snaca = anguis, англ. snake — id.; полоз, уж = anguis,’έχις.

Можно с первого разу подумать, что в случаях, как дантин, — переход от общего (мало ли что зубато?) к частному; на самом деле в момент наименования признак мыслится лишь в пределах искомого х и будет по отношению к нему частным.

164

Сюда же (если не к метонимии) можно бы отнести название вещи по действию, которое хотя и не дано одновременно с пространственными признаками, но сочетается с ними так именно, что кажется с ними одновременным: данта (как едящий), перст (как прикасающийся), рука (как берущая); будяк, лит. dagys, лат. dadzis, Distel (колоть, жечь); осока (колючая, резучая) лит. aszaka, лат. asaka gräte (рыбья кость в печеном хлебе); груздь (жгущий).

Трясина. “Есть болота зыбкие, которые народ не совсем верно называет трясинами, ибо они не трясутся, а зыблются, волнуются под ногами человека; “ходенем ходят” (С. Аксаков).

Буслаев: “Обширнейшее применение в образовании языка имеет метафора, т. е. перенесение слова от одного значения к другому по подобию. Она оказывается производством названий предметов, свойств и действий от одного и того же корня”. “Так, от скакать — скакун, кузнечик и скакуха,

лягушка; < ... > от бучáть (издавать звук) — бучало, водоворот и бучень, шмель; от махать — махало, крыло, махалка, хвост у рыбы, махáвка, флюгер и пр.; < ... > от ходить - ходило, лопатка в теле животного... ходули, ноги, ходун,

дрожди”... (15, 1, 165).

О метафоре могла бы быть речь, если бы значение лягушки, как прыгающей, предполагало значение кузнечика (пруга); подобно тому, как перо рыбье предполагает перо как орудие летанья, но не в тех случаях, о которых говорит Буслаев. Парность здесь произвольна.

Если назовем синекдохой случай кеςин, то сюда же в конечном результате epitheton ornans — косматый лев. Эпитет есть форма общая по отношению к отдельным тропам, т. е. фигура, а не троп. В эпитете синекдоха может покрывать собою метонимию (конюшня стоялая) и метафору (муравьище кипучее).

Останемся пока при обычном понимании эпитета как приложения определительного прилагательного к определяемому существительному.

Всякое определительное, уменьшая объем и увеличивая содержание понятия, приближает это понятие к конкретности; но уже древние различают,

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Сиинекдоха и эпитет

как Квинтилиан, эпитет поэтический от риторического — epitheton ornans, — поэтическое определительное от прозаическогоa. Прозаический эпитет производит разграничение, совсем исключает из мысли известное значение. Например, если есть два Дона, великий и малый (Донец), а разумеется только первый, то эпитет великий, необходимый для ясности, будет прозаический: “(у) спала князю (у) ум похоть (и) искусити Дону великого”, “половьци неготовами

дорогами побѣгоша къ Дону великому”, “Игорь мыслію поля мѣрить отъ

великого Дону до малаго Донца”. “Синее” — прозаический эпитет в следующем: “Отъ Перекопи до Ахтубского устья, внизъ къ Синему морю”. 1575 г. (7, 1, 356).

Epitheton omans производит не устранение из мысли видов, не заключающих в себе признака, им обозначенного, а замещение определенным

165

образом одного из многих неопределенных. Поэтому epitheton ornans может означать признак общий всему роду, с точки зрения прозаической ясности излишний, например: “Мои малые пташечки, ах вы, свет мои носатые”; у Квинтилиана пример — humida vina.

Если epitheton ornans означает признак видовой (resp. свойственный предмету не постоянно, а временно), то он не только не запрещает, а напротив, побуждает под видом разуметь род, под временным постоянное: “а всядемъ брапе на свои бръзыя комони, да позримъ синего Дону” (Дон не всегда представляется синим). Таким образом, epitheton ornans есть троп, синекдоха (от частного к общему, от одного признака к предмету).

Отсюда видна логическая ошибочность деления: эпитеты и фигуры (например, Белоруссов. — 11, 10).

Будучи всегда синекдохой, epitheton ornans может в то же время связывать два разнородные комплекса признаков, сравнивать два предмета, обозначая один свойствами другого, т. е. быть метафорой, например: “Без дыму без смороду, без чаду кудрявого”, “Муравьище кипучее” (15, 1, 74).

Лермонтов: “Ландыш серебристый”. “О Донче! немало ти величія лелѣявшу

князя на влънахъ, стлавшу ему зелену траву на своихъ сребреныхъ брезѣхъ”

(“Слово о полку Игореве”).

Отсюда видна логическая неправильность выражения: “Кроме уподоблений и метафор, эпитеты составляют существенную принадлежность эпического рассказа” (75, 1, 73).

Поэтический эпитет может двояко относиться к определяемому слову: а) Обыкновенный в современной поэзии случай тот, когда эпитет берется

из нового наблюдения над явлением и не имеет ничего общего с этимологией определяемого слова:

Два дня ему казались новы

Уединенные поля,

Прохлада сумрачной дубровы, Журчанье тихого ручья... (13, 3,1,44)

a Противоположение, как и самые термины, epitheton necessarium et ornans неудобно, потому что основано на признании того, что считается украшением, ненужным (Zima. — 133,

169).

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Сиинекдоха и эпитет

б) Эпитет согласуется с представлением (этимологическим значением) определяемого, например: “крутой берег”, серб. “жуто злато”, “грязи топучия”, так что, при свежести представления в определяемом, все сочетание было бы тавтологично (ср. “старые старики”, малорус, “молодая молодица”, а при забвении представления в определяемом — имело бы вид восстановления этого представления [белая лебедь, “крапива жгучая да и осока то резучая” (Буслаев. — 15, 1, 74), белый день]. Или же эпитет тавтологичен не по отношению к своему определяемому, а по отношению к его синониму, например “.зелена травица” или “мурава”, зелье, гр. χλόη] зелень, трава; серб. вити ребра (Караджич. - 37, 2, 465), по отношению к вити плеђи (Караджич.

— 37, 1, 613); (плек в “плету, подоплека, бело-плекий”); лютый зверь (“лютый зверь скочил ко мне на бедры и конь со мною поверже” — “Поучение Владимира Мономаха”) по отношению к “волк”; “на черныя грязи, на топучия болота” (Буслаев. — 15, 1, 79).

166

Случаи эти в древней поэзии вряд ли были особенно часты. Кажется ошибочным из них выводить постоянные эпитеты народной поэзии вообще как Колосов: “связь звуков с мыслию или вернее с впечатлением (т. н. ясность представления) поддерживалась в народном сознании эпитетами (как “крутой берег”), которые потому и являются в народной поэзии постоянными”

(Колосов. — 45, 25).

Такие случаи теряются в массе постоянных эпитетов и других постоянных выражений народной поэзии. Это постоянство стиля зависит не от частного случая (связи эпитета и вообще поэтического образа с этимологией данного слова), а от общего подчинения народного певца преданию.

Постоянные эпитеты сербской народной поэзии: “japко и жарко сунце,

зо pa бијела, ведро небо, тавна ноћ, црна земљя” (Караджич. — 37, 1, 142, 243; 3, 56), “равно поле” (ib., I, 318, 333, 365, 477, 532), “поље широко” (1, 394), “Сријем земля равна” (2, 576, 581), “Ломна гора” (2, 534), “Ломна Херцеговина” (З, 55), “Ломан Шекулар” (З, 55, 67), “Сине и слано море” (1, 318; 2, 71, 74, 81), “весо ћурћев дан” (1, 334), “ситна роса” (1, 330), “тиха роса”

(2, 2), “плахи дажд” (2, 2), “киша росна, ситна вода ладна” (1, 475), “дебел лад”

(1, 478), “тихо Дунаво” (2,52,66, 70, 445), “црна гора” (1, 532), “град бијели” (2, 96; 3, 53, 6), “танка стаза” (1, 348), “добар јунак” (2,98, 119), “добар конь” (2,101,103,170), “сив соко” (2, 44), “руса глава” (2, 391, 428; 3, 91, 280), “прси широке” (1, 486), “бијело лице” (2, 1, 68), “бијела рука” (2, 471), “вити плећи”

(1, 613), “вити ребра” (2, 465), “ноги лагане” (1, 254, 323), “танана ро-биња” (2, 23, 66, 67), “танана невјеста” (2, 121), “танка латинка” (2, 534), “лако здравље”

(2, 170), “вјерна љуба, стара мајка” (2, 471), “млада мajкa” (1, 674), “pyjнo вино;

дебело месо, бијело платно” (1, 491, 610), “би jeлe даре” (2, 22-23), “танко рухо, кошуља” (1, 567), “жуто злато” (1, 491), “суво злато, лака носила” (1, 553), “лаћа” (1, 556), “ситна мрежа” (2, 52), “6jeлo стадо” (1, 374), “змија љута” (2, 53, 86), “камен становити” (2, 88). Pjeчн. (40) : “станован, станац” = великорус, стоячий; “мач зелен” (2, 160), “итар лов” (2, 73), “живо срце” (2, 23), “жива жеља” (2, 77) = “живи огањ” (2, 86-87), “ватра жива” (2, 87), “грозне сузе” (2, 186), “сухо злато, сува муња” (Афанасьев. — 7, 1, 195-196). “Kaд je било о зори биjenoj” (Чойкович. — 93, 59) = “био данак сване” (ib.).

Эпитет срастается с определяемым: “Какую ты полную праву имеешь”?

Koja ти je голема невоља,

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Сиинекдоха и эпитет

Те ти ниси свате дочекала (37,2, 22).

Он диже млогу силну војску (ib., 107).

“Тавница клета” не только в устах узника или певца, ему сочувствующего, но и в устах палача, который вызывает узника к ее дверям, чтобы отрубить ему голову:

Ко je овће Селак Boлojевић?

Нек изиће пред тавницу клету... (37. 4, 25).

167

Таким образом, грязное белье, которое Навсикая берет для мытья [“Одиссея” (6, 26) ], все-таки ‘είµατα σιγαλόεντα, а Нестор днем подымает руки

ε’ις ο’υρανόν α’στερόεντα [“Илиада” (15, 371)]b.

Бог убио скаку милу мaјк

Koja вали браца нег' срдашце (сына) (75, 168).

(говорит голова сына убитого по вине матери).

Πυκινός’ έπος [“Илиада” (7, 375)], µύθος [“Одиссея (3, 23)] = річи вимовнi (густое, плотное, твердое = убедительное слово). Заговор: “Будь мои слова крепки и лепки... Ей (невесты) мамонька По під небеса ходит, богу ся твердо молит...” [Головацкий. — 24, 4, 371 (ср. “Дай же нам, боженьку, повязати Мари ею твердо” — ib., 392; ср. 439) ].

“На чорну земленьку” (24, 4, 371), µέλας, µέλαινα (γαία,’ήπειρος); “ветер

буйный, ветры буйные” (Барсов. — 8, passim); “пески сыпучие”, “камешки катучие” (8, 55); “.гнездо, вито тепло гнездышко” (ib, 73; ср. “тепло-вито гнездо”, что напоминает “тепловито мое солнышко” — ib, 72). “Гвόздики шеломчатые” (8, 74). “Днем ездит по унылыим по свадебкам, Ввечеру да по смиреныим беседушкам” (ib., 118), “по зимным тихомерным беседушкам” (ib.). “Ступистая лошадушка, белая лебедушка, косата ластушка; снежочки перистые” (21), “кружки хоботистые” (93) — хороводы извивающиеся подобно хвосту. Огонь муравейный: “тут издула огонечки муравейный, затопляла я кирничну свою печеньку” (8, 27). “Горите вы следочки да Добрынины, Во той было во печки в муравленой” (Гильфердинг. — 22, 26).

“Уточка водоплавная”, “водоплавающая дичь” (С. Аксаков). Неделя, год

— учетные: “целых три этых учетных неделюшки Я лежу да во тяжелой постелюшке” (8, 128). “Он был во тяжелой во постелюшке Целых две этых уречныих неделюшки” (137). Ретиво сердце (общее великорус. — быстрое, скорое на гнев и другие эффекты, как “ретивый конь”. Ср.: “Была на слово она да не спесивая, На ричах она да небросливая ” (8, 82). “Крепче камня и булата, остраго ножа и борзометкаго копья” (Майков. — 53, 438). (Отсюда мурзамецкое? без отношения к мурзе). “.Ветляная неслушушка” (8, passim — приветливая невестка).

Увиваться (ухаживать и пр.). “Дочь говорит: Недай господи на сем да на белом свету поостаться от родителя от матушки: Надо ластушкой летать да кругом людушек, Надо плеточкой круг их да обвиватися, Точно белочке в глаза да им посматривать” (8, 66).

b ’αστερόεις — Варуна, небесный свод в связи с ночью и в противоположность Митре.

дню (Müller. — 116, 2, 60, 62).

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Сиинекдоха и эпитет

Точка зрения синтактическая, с которой под эпитетом разумеют только прилагательное определительное, удерживаемая в пиитике и риторике, вносит

вэти учения чуждую им категорию.

Сточки зрения пиитической к эпитетам следует отнести всякие парные сочетания слов, изображающие вещи, качества, действия их признаком... Таким образом, сюда не только:

168

а) прилагательные определительные, но и б) существительные аппозитивные. Не устраняя разницы не только

грамматической, но и нераздельного с ними поэтического значения между “црвено вино, мокрая трава” и “црвеника вино, мокрица травица”, надо думать, что если первые изобразительны, то вторые более конкретны и подавно.

В выражении: “конь добра лошадь” парное сочетание “добра лошадь” есть эпитет по отношению к конь. Ср. Л. Толстого “Казаки”: “Лукашка раз огрел его (коня) плетью по сытым бокам, огрел другой, третий, и кабардинец (замена определяемого приложением), оскалив зубы и распустив хвост, фыркая заходил на задних ногах и на несколько шагов отделился от кучки казаков.

“Эх, добра лошадь!” — сказал хорунжий. Что, значит добра лошадь, а не конь? это означало особенную похвалу коню.

“Лев конь”, — подтвердил один из старых казаков” (87, 2, 477).

Отступник бурных наслаждений, Онегин дома заперся... (7.?, 3,1,43)

Цимлянское несут уже; За ним строй рюмок узких, длинных, Подобных талии твоей, Зизи, кристалл души моей,

Предмет стихов моих невинных, Любви приманчивый фиал,

Ты, от кого я пьян бывал! (ib., V, 32)

Свет глаз моих... “Што ћеш сине, moj очини виде” (93, 312).

в) Прилагательное при другом прилагательном:

Ой ясна-красна в лузі калина А ясній-красній Орися в батька.

г) Наречие при прилагательном: “Дуго-млого” (37, 1, 607).

д) Наречие и наречный падеж при глаголе: серб.

Мајка Лази тиjоодговара (37, 2, 23).

Па je њему тијо беседила (ib.)

Пa je старац тихо говорио (ib., 70)

Кротко ходи, док до њего приће,

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Сиинекдоха и эпитет

Кротко ходи, тихо бeсјећашe (ib., 121).

Ср. малорус. — “тихая розмова”; “Ситни таиче, moj”. (37, 1, 326); “Іел’ слободно на весељу твоме поиграти ситно калућерски” (37, 2, 372); “Зезгицею кычеть” — изобразительнее, чем просто “кычеть”.

169

Почему нельзя сюда отнести отношения предикативного? Если муравьище кипучее, облако ходячее, лес стоячий есть (кроме метафоричности) поэтический эпитет, то почему лес стоит не назвать так же?

е) Глагол при глаголе: “Думаε-гадаε”.

Не покорився — не поклонився, Шапочки не зняв, не подяковав.

	_______
Περίφρασις	— описание. Хуже	— обиняк, речь околицею,

околичнословие, ибо поэтическая перифраза, чтобы достигнуть поэтической изобразительности, должна не обвивать образа тряпицей, не обходить его околицей [“обойтись посредством платка”; “невыразимые”; “оно” (г — но); “нельзя ли нашему чайничку возыметь купное сообщение с вашим самоварчиком”], а выставлять его наиболее характерные черты.

Описание, как и эпитет, вместо отвлеченного слова ставит образ:

Ивы, красотки молодые, Которых позднею порой Уносят дрожки удалые По петербургской мостовой,

Ивас покинул мой Евгений (73, 3,1,43).

Совсем оставил чтение:

Как женщин, он оставил книги, И полку, с пыльной их семьей,

Задернул траурной тафтой (ib., 1,44).

В комнате, в которой жил дядя:

Он в том покое поселился, Где деревенский старожил

Лет сорок с ключницей бранился,

В окно смотрел и мух давил (ib., II, 3).

Онегин — невежа и опасный человек (ib., II, 5).

Поэтическому эпитету при определяемом соответствует более сложная форма, состоящая в том, что при названном явственно общем ставится характеристическая частность. Например:

... летнею порою,

Когда прозрачно и светло Ночное небо над Невою