Гуссерль.Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология

ЧАСТЬ I. § 7

нуться к своему призванию, к прерванной работе над нашими «философскими проблемами», и стало быть к дальнейшему построению нашей собственной философии? Можем ли мы пойти на это всерьез, будучи твердо уверены в том, что ей, равно как и философии всех философов прошлого и настоящего, уготована перспектива лишь мимолетного, однодневного бытия в растительном царстве вновь и вновь вырастающих и умирающих философий?

Ведь именно в этом заключается наша собственная нужда, общая для всех нас, поскольку мы не принадлежим к философствующим литераторам, а, воспитанные подлинными философами великого прошлого, живем ради истины и, только живя такой жизнью, пребываем и хотим пребыть в своей собственной истине. Но как философы, принадлежащие этой современности, мы впали в мучительное

экзистенциальное противоречие. Мы не можем отказаться от веры в возможность философии как задачи и, следовательно, в возможность универсального познания. Как серьезные философы мы сознаем себя призванными к этой задаче. Но как же нам удержать веру, которая имеет смысл только в связи с одной, единственной общей для всех нас целью, с самой философией?

В наиболее общих чертах мы уже поняли также, что в совокупном человеческом вот-бытии человеческое философствование и его результаты менее всего обладают значением всего лишь приватных или как-либо иначе ограниченных культурных целей. Стало быть — и как можно этим пренебречь? — в нашем философствовании мы выступаем как функционеры человечества. Целиком личная ответственность за истинность нашего собственного, основанного на внутреннем личном призвании бытия в качестве философов несет в себе и ответственность за истинное бытие человечества, которое возможно только в стремлении к те1 лосу и которое если вообще и может быть осуществлено в действительности, то только через философию, т. е. через нас, если мы всерьез являемся философами. Нет ли здесь —

34

ЧАСТЬ I. § 7

в этом экзистенциальном «если» — какой-то уступки? И если нет, то что делать нам, чтобы мы могли верить, нам, тем, кто верит, кто не может всерьез продолжать свое прежнее философствование, от которого можно ожидать лишь философий, но не философии?

Первая попытка исторического осмысления не только прояснила для нас фактическое положение современности и его нужду как трезво установленный факт; она также напомнила нам, что и в постановке цели, на которую указывает слово «философия», и в своих понятиях, проблемах и методах мы как философы являемся наследниками прошлого. Ясно,— и что еще могло бы здесь помочь? — что требуется подробное историческое и критическое осмысление пройден1 ного, чтобы до принятия каких бы то ни было решений позаботиться о радикальном понимании самих себя: нужно обратиться вспять и поставить вопрос о том, чего хотели от философии изначально, в давние времена, и чего от нее продолжали хотеть все исторически сообщавшиеся между собой философы и философии; при этом нужно критически взвесить то, чтó в постановке цели и в методе указывает на ту последнюю изначальную подлинность, которая, будучи однажды усмотрена, аподиктически вынуждает этого хотеть.

Пока остается неясным, как осуществить это в действительности и что в конечном счете следует подразумевать под аподиктичностью, которая решающим образом определяет наше экзистенциальное бытие как философов. Ниже я хочу предложить те пути, по которым ходил сам, пригодность и незыблемость которых проверял десятилетиями. Таким образом, отныне мы пойдем вместе, настроив свой дух крайне скептически, однако вовсе не с ходу негативистски. Мы попытаемся пробиться сквозь корку овнешненных «исторических фактов» истории философии, вопрошая, выявляя, испробуя ее внутренний смысл, ее скрытую телеологию. Постепенно на этом пути — сперва едва уловимо, но затем все более настойчиво — станут заявлять о себе возможности совершенно новых поворотов

35

ЧАСТЬ I. § 7

взгляда, которые будут отсылать нас в новые измерения. Возникнут никогда прежде не возникавшие вопросы, откроются для работы еще не исхоженные поля, обнаружатся никогда еще радикально не понятые и не схваченные корреляции. В конце концов они вынудят нас существенно и основательно изменить совокупный смысл философии, остававшийся «само собой разумеющимся» во всех ее исторических формах. С постановкой новой задачи и обретением ею универсальной аподиктической почвы появляется практическая возможность новой философии — возможность построения ее на деле. Оказывается также, что к этому новому смыслу философии, хотя и не сознавая того, внутренне была направлена вся философия прошлого. В этом отношении станет, в частности, ясна и понятна трагическая несостоятельность психологии Нового времени; станет понятна противоречивость ее исторического вот-бытия, состоящая в том, что, с одной стороны, она (по своему исторически сложившемуся смыслу) должна была притязать на статус фундаментальной философской науки, а с другой — отсюда вытекали явно абсурдные следствия так называемого «психологизма».

Я пытаюсь лишь вести за собой, а не поучать, пытаюсь лишь выявлять, описывать то, что я вижу. Я не притязаю ни на что, кроме позволения по совести и со знанием дела высказаться в первую очередь перед самим собой, а в меру этого также и перед другими, как тот, кто во всей ее серьезности испытал в своей жизни судьбу философского вот-бытия.

Часть II

ПРОЯСНЕНИЕ ИСТОКОВ ВОЗНИКАЮЩЕЙ В НОВОЕ ВРЕМЯ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ

МЕЖДУ ФИЗИКАЛИСТСКИМ ОБЪЕКТИВИЗМОМ И ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНЫМ СУБЪЕКТИВИЗМОМ

§8. Возникновение новой идеи универсальности науки

входе преобразования математики

Прежде всего теперь нужно понять то существенное превращение идеи, задачи универсальной философии, которое произошло в начале Нового времени при перенятии античной идеи. Начиная с Декарта новая идея управляет ходом развития всех философских движений и становится внутренним мотивом всех разногласий между ними.

Преобразованию подвергаются прежде всего особо выдающиеся частные науки, унаследованные от античности: евклидова геометрия и прочие области греческой математики, а в дальнейшем и греческое естествознание. В наших глазах они представляются фрагментами, начатками наших развитых наук. При этом, однако, нельзя упускать из виду, сколь сильно изменился смысл, в коем прежде всего перед математикой (геометрией и формально-абстракт- ным учением о числах и величинах) ставятся универсальные задачи, и притом ставятся в принципиально новом, чуждом мыслителям древности стиле. Правда, руководствуясь платоновым учением об идеях, последние уже подвергали идеализации эмпирические числа, мерные величины, эмпирические пространственные фигуры, точки, линии,

37

ЧАСТЬ II. § 8

плоскости и тела и тем самым превращали положения и доказательства геометрии в идеально-геометрические положения и доказательства. Более того, вместе с евклидовой геометрией возникла чрезвычайно впечатляющая идея построения систематически единой дедуктивной теории, ориентированной на отдаленную и высокую идеальную цель, покоящейся на «аксиоматических» основных понятиях и основоположениях и развертывающейся в аподиктических выводах: некое чисто рациональное целое, доступное усмотрению в своей безусловной истинности и слагающееся из абсолютно безусловных, непосредственно и опосредованно усматриваемых истин. Но евклидовой геометрии, как и древней математике вообще, известны только конечные задачи, конечно1замкнутое априори. Сюда относится и априори аристотелевой силлогистики: как то априори, которому подчинено всякое другое. До этих пределов доходит античность; но она никогда не идет столь далеко, чтобы постичь возможность бесконечной задачи, которая для нас как бы само собой разумеющимся образом связана с понятием геометрического пространства и с понятием геометрии как соотносящейся с ним науки. В нашем понимании с идеальным пространством соотносится универсальное, систематически единое априори, бесконечная и, несмотря на бесконечность, замкнутая в себе единая систематическая теория, которая, восходя от аксиоматических понятий и положений, позволяет с дедуктивной однозначностью конструировать любой мыслимый, вписываемый в пространство гештальт. То, чтó idealiter1 «существует» в геометрическом пространстве, заранее однозначно решено во всех своих определениях. Поэтапно продвигаясь к бесконечности в своих понятиях, положениях, умозаключениях и доказательствах, наше аподиктическое мышление лишь «открывает» то, что истинно уже заранее, уже само по себе.

1 Идеально, идеальным способом (лат.).— Примеч. ред.

38

ЧАСТЬ II. § 8

Концепция этой идеи бесконечного рационального универ1 сума бытия [Seinsall] и систематически овладевающей им рациональной науки неслыханно нова. Здесь зарождается бесконечный мир, мир идеальностей — такой мир, объекты которого становятся доступны нашему познанию не по отдельности, в несовершенном виде и как бы случайно, а достигаются рациональным, систематически единым методом; и при бесконечном движении вперед каждый объект в конце концов достигается в своем полном по-себе-бытии [An-sich-sein].

Но так дело обстоит не только в отношении идеального пространства. Еще более далеки были древние от концепции сходной, но (поскольку она возникает благодаря формализующей абстракции) более всеобщей идеи — идеи формальной математики. Только с началом Нового времени начинается подлинное завоевание и открытие бесконечных математических горизонтов. Формируются начала алгебры, математики континуумов, аналитической геометрии. Со свойственной ему дерзостью и оригинальностью новое человечество отныне очень скоро прозревает великий идеал всеобъемлющей науки, рациональной в этом новом смысле, или идею о том, что бесконечная совокупность всего сущего вообще [Allheit des überhaupt Seienden] в себе есть рациональное всеединство [Alleinheit], каковым можно, и притом без остатка, овладеть с помощью коррелятивной универсальной науки. Задолго до того как эта идея достигает зрелости, она в виде неясного или ясного только наполовину предчувствия уже начинает определять дальнейшее развитие. Во всяком случае одной новой математикой дело не ограничивается. Ее рационализм сразу же распространяется на естествознание и создает для него полностью новую идею математического естествознания,

каковое долгое время по праву называлось галилеевым. Как только оно становится на путь успешной реализации, изменяется и идея философии вообще (как науки о мире, об универсуме сущего).

39

ЧАСТЬ II. § 9

§ 9. Математизация природы Галилеем

Для платонизма реальное имело более или менее совершенную причастность [Methexis] к идеальному. Это давало античной геометрии возможность примитивного приложения к реальности. Теперь, в ходе галилеевой математи1 зации природы, последняя сама идеализируется под водительством новой математики; выражаясь современным языком, она сама становится неким математическим многообразием.

В чем состоит смысл этой математизации природы, как нам реконструировать ход мысли, который ее мотивировал?

Донаучно, в повседневном чувственном опыте мир дан в отношении к субъекту [subjektiv-relativ]. У каждого из нас свои явления, и для каждого эти явления имеют значимость действительно сущего. Общаясь друг с другом, мы давно уже осознали, что расходимся в том, чему придаем бытийную значимость. Но мы не полагаем из-за этого, что существует много миров. Мы с необходимостью верим в этот [die] мир, с одними и теми же, только по-разному являющимися нам вещами. Неужели у нас нет ничего, кроме пустой необходимой идеи об объективно по себе сущих вещах? Разве в самих явлениях нет содержания, которое мы должны приписать истинной природе? Ведь сюда относится все, чему чистая геометрия и вообще математика чистой пространственно-временной формы с очевидностью абсолютной общезначимости учит в отношении idealiter конструируемых в ней чистых гештальтов,— не занимая сам ка- кой-либо позиции, я лишь описываю то, чем как «само собой разумеющимся» мотивируется мышление Галилея.

Что заключало в себе это галилеево «само собой разумеющееся» и какие сами собой разумеющиеся для него вещи прибавились сюда впоследствии, чтобы мотивировать идею математического познания природы в его новом смысле,— все это нуждается в тщательном истолковании.

40

ЧАСТЬ II. § 9

Мы примем во внимание, что Галилей, натурфилософ и «первопроходец» в физике, еще не был физиком в полном, теперешнем смысле этого слова, что его мышление, в отличие от мышления наших математиков и математических физиков, еще не двигалось в сфере удаленной от созерцания символики и что мы не должны подсовывать ему то, что благодаря ему самому и дальнейшему историческому развитию стало «само собой разумеющимся» для нас.

а) «Чистая геометрия»

Рассмотрим сначала «чистую геометрию», чистую математику пространственно-временных гештальтов вообще, предлежавшую Галилею в старой традиции и охваченную оживленным развитием,— рассмотрим ее, стало быть, в общих чертах такой, какой она еще остается для нас самих как наука о «чистых идеальностях», а с другой стороны, в ее постоянном практическом приложении к миру чувственного опыта. Повседневное смешение априорной теории и эмпирии стало настолько привычным, что обычно мы не склонны проводить различие между пространством и пространственными гештальтами, о которых говорит геометрия, и пространством и пространственными гештальтами эмпирической действительности, как если бы это было одно и то же. Однако, если геометрию понимать как смысловой фундамент точной физики, то здесь, как и вообще всюду, мы должны соблюдать большую точность. Поэтому для того чтобы выяснить, как строится мысль Галилея, нам нужно будет реконструировать не только те мотивы, которыми он руководствовался сознательно. Не менее поучительно будет осветить и то, что имплицитно содержалось в руководившем им образе математики, хотя и осталось скрыто от него в силу направленности его интереса, ведь в виде скрытой смысловой предпосылки это, естественно, тоже должно было войти в его физику.

41

ЧАСТЬ II. § 9

В созерцаемом нами окружающем мире мы, абстрагируя и направляя свой взгляд на одни лишь пространствен- но-временные гештальты, познаем в опыте [erfahren] «тела» [Körper] — не геометрически-идеальные, а именно те тела, которые мы действительно познаем в опыте, с тем содержанием, которое действительно есть опытное содержание. Сколь бы произвольно мы ни обращались с ними мысленно в своей фантазии, свободные, в известном смысле «идеальные», возможности, которые мы таким способом приобретаем, суть вовсе не геометрически-иде- альные возможности, не вписываемые в идеальное пространство геометрически «чистые» гештальты — «чистые» тела, «чистые» прямые, «чистые» плоскости, а также прочие «чистые» фигуры и происходящие в «чистых» фигурах движения и деформации. Стало быть, геометрическое пространство — это отнюдь не пространство фантазии и, говоря вообще, не пространство какого-либо так или иначе представимого в фантазии (мыслимого) мира вообще. Фантазия может превращать чувственные гештальты опять-таки лишь в чувственные гештальты. И подобные гештальты, будь то в действительности или в фантазии, можно мыслить только в определенных градациях [Gradualitäten] — как более или менее прямое, более или менее плоское, округлое и т. д.

Ведь вещи созерцаемого нами окружающего мира вообще и во всех своих свойствах лишь колеблются в типических пределах; их самотождественность, их равенство самим себе и временное пребывание в этом равенстве лишь приблизительны, так же как и их равенство другим вещам. Это сказывается на всех изменениях, в том числе и на их возможных равенствах и изменениях. Соответствующим образом дело обстоит, следовательно, и со схватываемыми в абстракции гештальтами эмпирически созерцаемых тел и их отношений. Эта градация характеризуется как степень большего или меньшего совершенства. Практически здесь, как и всюду, что-либо совершенное существует попросту в

42

ЧАСТЬ II. § 9

том смысле, что им столь же полно удовлетворяется некий особый практический интерес. Но, поскольку интересы сменяют друг друга, того, что полностью и в точности удовлетворяет один, уже недостаточно для другого, причем обычной технической способности усовершенствования (к примеру, способности сделать прямое еще прямей, плоское еще более плоским) во всяком случае положена некая граница. Однако вместе с человечеством прогрессирует и техника, равно как и заинтересованность в разработке более тонких технических приемов, и потому идеал совершенства отодвигается все дальше и дальше. Поэтому перед нами всегда уже есть и открытый горизонт мыслимых, все далее разрабатываемых улучшений.

Не углубляясь здесь в подробное рассмотрение существенных взаимосвязей (что отнюдь не легко и никогда еще не проводилось систематически), мы уже понимаем, что в практике совершенствования, в свободном проникновении в горизонты мыслимого, «вновь и вновь» предпринимаемого совершенствования, всюду вырисовываются пре1 дельные гештальты [Limes-Gestalten], к которым как к инвариантным и никогда не достигаемым полюсам устремляется тот или иной ряд усовершенствований. Заинтересовавшись этими идеальными гештальтами и последовательно занимаясь их определением и конструированием новых из тех, что уже определены, мы и становимся «геометрами». Точно так же в отношении более широкой сферы, охватывающей и временнóе измерение, мы становимся математиками «чистых» гештальтов, универсальная форма которых есть пространственно-временная форма, сама тоже подвергнутая идеализации. Вместо реальной практики — будь это практическое действие или обдумывание эмпирических возможностей, стало быть, практика, имеющая дело с действительными и реально-возможными эмпирическими телами,— мы имеем теперь идеальную практику «чистого мышления», которое удерживается исключительно в царстве чистых предельных гештальтов.

43