3.МНИ / Предмет и метод науки о государстве

Но совершенно такие же задачи стоят и перед той частью социальных наук, которая изучает государство. Государствоведение, по мнению Еллинека, всегда имеет этот индувидуалистический уклон,—даже тогда, когда оно хочет идти путем обобщений. Сообразно с вышеизложенным, можно наметить две основных отрасли наук о государстве, каждая из них по устремлениям своим ближе к наукам идиографическим, чем к наукам номотетическим. Возможно, прежде всего, подвергнуть чисто конкретному изучению отдельное индивидуально-определенное государство. Это будет чисто описательная, историческая наука о государстве, по предмету своему имеющая дело с временными последовательностями, а не с повторениями. Но всякое государство обнаруживает свою связь с другими государственными образованиями, разделяет с ними не малое количество общих черт и признаков. «К изучению отдельного государства должно таким образом присоединиться изучение государства вообще.... Только благодаря такому изучению конкретное государство вообще может быть понято в его своеобразии, ибо только оно отделяет типичное от индивидуального, что равно важно как для теоретического познания, так и для политической деятельности»[44]. Это будет общее учение о государстве т общая теория государственных явлений.

Но выяснение особой, индивидуализирующей природы государственных наук является только одной стороной того влияния, какое оказала критическая методология на науку о государстве. Государствоведы, ищущие своего Канта, увидели не только то, что предмет их обладает особой природой общности,—им удалось увидеть в предмете своем еще некоторые и немаловажные черты. Сторонники критической философии, стремясь вслед за Кантом ограничить значение науки о природе и усмотреть то, что лежит сверх природы, не только расчленили на две несхожие ветви самую область опыта, они, кроме того, пытались утвердить мысль, что сверх этих повторяющихся и неповторяющихся предметов, существует еще одна сфера, доступная для нашего познания,—сфера предметов не действительных, однако же не менее способных к познанию точному и достоверному. В качестве таких предметов Виндельбандом был указан, как известно, мир норм. То, что мы называем нормой, не есть нечто существующее и действительное; норма есть нечто, утверждающее должный порядок вещей. Когда я говорю: нечто должно быть, я не высказываю этим никакого суждения о существовании. Сущее не есть должное и может не иметь с должным ничего общего. Обыкновенно областью должного считают нашу нравственную деятельность, где долженствование проявляется в наиболее простой и доступной всем форме. Но, по мнению Виндельбанда, существуют не только этические, существуют также логические и эстетические нормы, устанавливающие познавательно должное, как истину, и эстетически-должное, как идеал красоты. Из различных моих суждении и мыслей далеко не все истинны. В моей умственной деятельности истина мне задана, a не дана готовой, я стремлюсь к истине, выставляю известные постулаты истины и нормы истинности; подобным же образом существуют и нормы прекрасного. Эти нормы истины, добра и красоты могут быть познаны по своему внутреннему смыслу, могут служить особым предметом для изучения. Предмет этот не есть предмет природы, не есть сущее и действительное. Изучая мои действительные мысли, я одинаково найду в моей голове и добро и зло, и истину и ложь и т. д. Существующее содержание мыслей, изученное в действительном опыте, не дает нам отличия между тем, что есть, и тем, что должно быть. Нужно обладать особым актом усмотрения и различения, при помощи которого устанавливается различие между сущим и должным, между законом существующего и нормой. Мир должного поистине есть особый мир предметов, для познания которого нужны особые, сообразные ему средства[45].

Поэтому существует еще новое различие в науках, сообразно с этими различиями их предметов: существуют науки о фактах и науки о нормах. Мы видели уже, что к первым принадлежит естествознание и история; вторые суть науки по преимуществу философские. Но, спрашивается теперь, в каком же отношении стоит к этому новому делению наука о государстве? Есть ли это наука о сущем или наука о должном?

Критическая методология государственных наук принимает все эти выводы, стремясь соединить их с принятием уже делением наук о государстве на науки обобщающую и исторически описательную. По мнению Еллинека, существует еще новый принцип деления наук—именно, различие наук каузальных и нормативных. «Существуют»,—говорит он, своеобразно формулируя взгляды кантианцев,—«двоякого рода правила: такие, которые выражают причинную связь явлений, и затем такие, которые должны быть осуществлены человеком, его мыслью и деяниями,—другими словами, правила существования и правила долженствования»[46]. «Отсюда»,—продолжает Еллинек, - «вытекает важное методологическое различие между социальным учением о государстве и учением о государственном праве. Содержание первого является фактическое, историческое или – как не совсем правильно выражаются - естественное бытие государства, второго — те юридические нормы, которые должны найти свое выражение в этом реальном бытии. Эти нормы не суть что либо само по себе существующее, a нечто, долженствующее быть осуществленным в деяниях человека. Это различие—коренное, устраняющее всякую возможность смешения обеих частей учения о государстве»[47]. Нормы, с одной стороны, могут быть предметом описания — так образуется конкретная, идиографическая наука о данной, чисто индивидуальной системе государственно-правовых норм; но нормы могут быть изучаемы и со стороны их повторяющегося, типического содержания, что составляют основу для общего учения о государственном праве. Ибо, по словам Еллинека, «типы, исследуемые учением о государстве, могут быть двоякого рода, соответственно двум научным точкам зрения, с которых государство может быть рассматриваемо: историко-социальной и юридической. Поэтому необходим и различные методы исследования той и другой стороны государственной жизни. Социальная природа государства познается при помощи методов, применяемых в исторических и общественных науках, a юридическая природа его—посредством метода, господствующего в правоведении»[48].

Если попытаться теперь резюмировать те результаты, к которым привело стремление в государствоведении к поискам своего Канта, то можно сказать, что критическая методология государственных наук узрела многогранность состава своего предмета и обусловленное ею многообразие путей государственного знания. Отсюда так называемый методологический плюрализм критического учения о методе. Государство есть предмет сложный, слагающийся из разных планов существования и обнаруживающий не одно лицо, a несколько, не одну сторону—но множество различных стихий. Поэтому нельзя для изучения его предлагать какого-либо одного метода—социологического, или исторического, или юридического. Все они подходят к изучению государства, и целое государственных явлений можно познать посредством последовательного и разнообразного их применения. Нельзя отдать предпочтения ни одному из методов изучения государства и утверждать, что он, именно, дает познание сущности государственных явлений. Истина лежит в соединении точек зрения, стремящемся как можно полнее охватить предмет. Конечно, вполне ими предмет не охватывается, всегда остается в конце концов некоторый непознаваемый остаток—непознаваемая сущность явления, «вещь в себе». Нельзя вместе с тем образовать какое-либо одно понятие о государстве, которое бы выражало сущность его. Понятий о государстве столько, сколько точек зрения, сколько методов: могут быть социально-научное, юридическое и т. д. понятия о государстве[49].

Критическая методология не установила совершенно точно совокупности всех всевозможных точек зрения, с которых может быть рассматриваемо государство. Сколько их и каковы они—в этом у критических методологов нет общего согласия. Люди, склонные в науке к дистинкциям, любят устанавливать весьма большое количество таких точек зрения, плюрализм их истинно безграничен. Но кто не обладает жаждой различений, ограничивается, обычно, указанием на некоторые основные линии познания государственных явлений, сводя их к немногочисленному количеству основных типов. Так, в новейшее время, наш русский государственник, сторонник критической методологии, Б. А. Кистяковский, в своем сочинении «Социальные науки и право», устанавливает четыре таких основных линии для изучения государства: историко-политическую, социологическую, психологическую и, наконец, философски-идеологическую[50]. Цельное и полное знание государства может быть получено в результате применения всех этих различных точек зрения, установленных методологией критического плюрализма.

Следует отметить, что плюралистическое направление в изучении государства и права было предвосхищено и некоторыми предшественниками неокантианцев. Весьма многие из юристов и государственников, обсуждая проблемы методологии, не раз указывали на недостаточность применения какого-либо одного метода к изучению столь сложных явлений, требуя пополнения другими вспомогательными точками зрения[51]. В этом отношении как бы умаляются заслуги тех, кто искал Канта для юриспруденции. Однако есть большое различие между кантианским плюрализмом и методологическими исканиями его предшественников. Для кантианцев каждый метод есть некоторый самостоятельный принцип исследования, некоторая автономная гипотеза, которая служит основоположением для отдельной ветви науки о государстве. В этих выводах кантианский плюрализм воспользовался тем богатым опытом, который критическая философия приобрела в области чисто логических изысканий. Поэтому сторонники критической методологии всегда настаивали на тщательном разделении отдельных точек зрения и отвергали всякое их слияние и смешение. Если государственные явления многолики, то каждое лицо нужно последовательно изучить во всех его особенностях, не смешивая с другими лицами и не путая отдельные черты их. Кантианский плюрализм всегда восставал поэтому против искусственного соединения методов в одной дисциплине, против так называемого синкретизма. Полное познание государства может быть достигнуто в результате образования целого ряда самостоятельных наук о государстве, из которых каждая идет своим путем и осуществляет свои, только ей свойственные цели[52].

Изучение так называемой критической методологии не может не убедить, что и она вращалась в области предметных различий и предметных определений. Строго говоря, только такая методология и может иметь сколько-нибудь общий и принципиальный философский интерес, отличаясь от простой методики, как суммы некоторых технических приемов и навыков, необходимых в определенной отрасли познания и изучения мира. Существует и в нашей познавательной деятельности определенная духовная гимнастика, необходимая для тех, кто хочет посвятить себя знанию и науке. Гимнастике этой можно учиться и можно, следовательно, создать некоторую техническую дисциплину, излагающую правила, по которым нужно поступать, работая в лаборатории, собирая гербарии, изучая собственную методологию. Методология для них всегда есть философская наука о принципах или основных гипотезах нашего духа, которые играют творческую, созидательную роль в образовании самого предмета познания. Кант старался обнаружить принципы, лежащие в основании так называемого чистого, математического естествознания. Но другие совершенно самостоятельные принципы лежат и в основании истории и в основании наук нормативных. При помощи их устанавливаются определенные системы объективации, родятся предметы и соответствующие им науки. Можно разно смотреть на вопрос, познаваема ли действительность сама по себе, и кантианцы не пришли в этом вопросе к единомыслию. Однако, в пределах познаваемого мы можем познавать только, устанавливая гипотезы и соответствующие им системы предметов. Это есть основное кантианское убеждение, на котором стоит и с которым падает критический идеализм. И в этом смысле предпосылки познания или принципы должны всегда иметь для кантианца, если не онтологическое (в смысле познания действительности в себе), то во всяком случае чисто предметное значение. Поэтому критическая методология не есть методика, но всегда философская наука о принципах[53].

С этой точки зрения есть в критической методологии, созданной под влиянием Виндельбанда и Риккерта, один существенный недостаток. Конечно, и она, устанавливая основные гипотезы государствоведения, необходимо вводит нас в самый предмет государственных явлений, в самую стихию государственного бытия. Однако же, предмет этот, как мы видели, множится в нашем умственном зрений, разлагается на несколько вполне самостоятельных предметов. Спрашивается, почему же предметы эти, столь различные по своим принципам (напр., государство, как социологическое явление, как явление психологическое, юридическое и т. д.), все же заслуживают того, чтобы объединяться в одном общем понятии «государства»? Казалось бы, что множественность различных лиц государства, усмотренных плюралистической методологией, не может, однако, препятствовать наличности чего-то единого, общего, какой-то родовой сущности. Отдельные принципы или гипотезы, устанавливающие отдельные стороны государственных явлений, как будто требуют объединения в каком-то общем принципе принципов или в какой-то основной гипотезе[54]. Государствоведы, ищущие своего Канта, не чувствуют всей острой необходимости, с которой ставится этот вопрос. Даже еще более, они решают эту основную проблему так, как привыкли решать ее сторонники чистого эмпиризма и позитивизма. Этими последними подобное общее учение о родовой сущности государства отвергалось, как наследие старого времени, отжившего ныне учения об естественном праве. Если может быть какое-либо «общее» учение о государстве, то только как опытное обобщение исторического материала, устанавливающее некоторый чисто исторический тип. В этом отношении современное общее учения о государстве должно быть только учением о государствах германской и галльской культуры, которая обнаружила некоторое единство в понимании государственных идей; из такого общего учения нужно исключить не только государства других, не христианских культур, но даже, например, государства славянские, государство русское[55]. В своем учении о типах Еллинек всецело воспринимает эти воззрения, утверждая, что сравнения государств друг с другом не должны заходить слишком далеко, чтобы не получилось типов бесцветных и неопределенных[56]. Поэтому объектом общей теории государства является только «жизнь современных западных государств», далее этого не может идти правильно построенная государственная наука[57]. Иными словами, государство, по мнению Еллинека, недостойно того, чтобы иметь свою идею. Нет и не может быть какого-либо общего понятия о государстве в том смысле, в каком могла бы требовать этого философская наука, нет никакой науки о «сущности» государства, но только отдельные ветви государствоведения.

Эти взгляды не только не соответствуют основным предпосылкам критической методологии, но сами по себе являются весьма оспоримыми. Нельзя распылить родовую сущность государства настолько, чтобы она перестала всегда и везде обнаруживать некоторые черты всеобщности и постоянства[58]. При таком распылении необходимо теряется сам предмет, который всегда проявляется, как некоторое единство многообразного, как некоторая длительная связь разнообразных изменений. Государство, если только оно подлинно обнаруживает свою природу, везде выявляет некоторые общие черты,—и в Европе, и в Азии, и y славян, и y германцев. Другими словами, существует идея государства или его постоянная родовая сущность. Могут возразить, что идея эта очень бедна по своему содержанию, что в конце концов она сводится к нескольким банальностям и общим местам. Но такое возражение бьет, в сущности говоря, мимо цели. Пусть это будут «общие места», но все-таки они должны быть вскрыты. Но, кто знает, будут ли это только общие места? Возможно, что идея государства обладает своим, довольно богатым содержанием, которое не было вскрыто потому, что не было еще сделано самостоятельным предметом исследования. Возможно, что общая, родовая природа государства вскроет веред исследователями целый ряд общих истин или аксиом, которые и составят содержание общей теории государства или философской науки о нем. Не предвосхищались ли некоторые из них новейшими методологическими учениями, стремящимися постигнуть предмет ранее погружения в его стихию, на самом же деле устанавливающими некоторые наиболее общие определения самого предмета?

Изложенные мысли устанавливают основные черты той науки, которую можно назвать общей теорией государства. Наука эта, по замыслу своему, должна быть первоначальной и основной. Она призвана по своей идее изучать не формы мысли, но самый предмет в его наиболее общих определениях. Не гносеологией будет, стало быть, она, но наукой о сущности или онтологией. К науке этой можно применить разные названия: ее можно назвать учением об идее государства или идеологией, можно назвать ее философией государства, ибо философское знание всегда имеет предметом своим те всеобщие отношения и связи, которые лежат в основании изменчивых и текучих событий временной действительности; можно назвать, наконец, ее модным ныне именем—феноменологией, подразумевая под этим науку, описывающую родовую сущность государства в ее чертах. Такая основная наука покоится на некоторой присущей нашему разуму способности умственного созерцания всеобщих истин, на интеллектуальной интуиции, как называли такую способность философы. Строго говоря, всякое наше знание истекает в конце концов из такой способности, ибо только при ее помощи познается то, что мы считали наиболее достоверным и истинным, - общие определения или аксиомы. На таких свободно созерцаемых аксиомах покоится наиболее достоверное наше познание - математика, слывущая образцом точности и идеалом всякой науки. Но, подобно тому, как мы умственно усматриваем общие определения величины или пространства, подобно этому совершается усмотрение общих принципов, лежащих в основании других предметов и других областей знания. Этим, конечно, не утверждается, что наука о государстве может быть такой чистой наукой (mathesis pura), которая во всем подобна математике. Аксиомы здесь другие, и иное отношение их к разнородной по существу своему и индивидуально-определенной материи. Но как бы то ни было, аксиомы эти должны быть познаны в особой основной науке, предметом своим имеющей идею государства вообще, независимо от определения места, времени, исторических и социальных условий[59].

Следует еще раз подчеркнуть, что для открытия аксиом этих нельзя построить какой-либо методологии в вышеупомянутом, философском смысле этого слова. Первый принцип не может иметь что-либо, что первее его и чем он в свою очередь обусловливается. Первый принцип сам обнаруживает себя, свою философскую силу и свое научное значение. Силу эту нужно просто умственно усмотреть и постигнуть. Но мы не отрицаем того, что философия может дать некоторые, чисто методические указания о том, как этот принцип нужно искать и где он может быть найден.

Идея государства, как и всякий другой идеальный предмет, в известном смысле лежит в нашем сознаний, составляет одно из «содержаний» этого последнего. По-этому она познана может быть только через сознание, через его особое углубление и его определенную актуализацию. И первым техническим условием такого рода умственной деятельности нужно считать особо направленный на идею акт нашего внимания[60]. При помощи внимания мы концентрируем силы нашего духа на одной точке, «устанавливаем» на ней умственное наше око, откидываем все чуждое, этот центр окружающее, и таким образом проясняем предметность в ее особых, только ей свойственных чертах. В смысле чисто внешней окружающей обстановки всякая познавательная деятельность связана с нашей личной душой, с психическими содержаниями нашего «я», в котором лежит весь мир предметов, как вино в сосуде. В этом смысле слова, именно с точки зрения техники познавания, так называемый психологизм является совершенно неизбежным фактом. Нет другого орудия познания, чем моя душа, и кроме нее нет других носителей предметности. На собственный страх свой призвана она решить, что истина существует, и что значит, как истина. Однако ошибочно было бы думать, что личный душевный опыт является единственным вспомогательным средством познания. Нужно помнить, что опыт этот производит не одно мое «я»; его производило все человечество в процессе своего исторического развития. И, именно производило оно его в двух основных направлениях: с одной стороны, размышляя, что такое государство, строя свои государственные теории, творя политические идеи, с другой стороны,—воплощая эти идеи в жизнь, в историческое бытие государственных, политических и правовых институтов. Было бы непоправимой ошибкой полагать, что этот исторический опыт можно игнорировать, как вспомогательное средство для познания общих идей о государстве[61]. Напротив того, история политических идей и история учреждений должна быть сделана органом философии государства. Этот вывод, впервые примененный столь успешно Гегелем в истории философии и его учениками—в других разнообразных областях духа, нужно сделать краеугольным камнем при построении общей науки о государстве. При чем следует подчеркнуть, что дело не идет здесь об обосновании идеи государства, но только о приемах для ее выявления. История не может нам служить обоснованием, также, как психология. Исторический опыт и исторические учреждения, равно как и «эмпирически известные условия движения наших представлений», могут быть только поводом для уяснения общих аксиом о государстве[62]. Когда геометр рисует свои линии и фигуры на доске, ведь чертежи эти только помогают ему уяснить внутреннюю необходимость математических отношений. Поэтому все равно, как он их рисует – на доске ли, в воображении или в галлюцинации[63]. Рисунок не есть для него обосновывающий акт, но и для философа государства не являются обосновывающим актом мои переживания по поводу государства, переживания других людей, их мысли, гипотезы и воплощения последних в исторических и положительных установлениях. В общую науку о государстве все эти элементы входят как технические приемы познания, научающие нас, где искать предмет и как искать его, a также помогающие нам выявить во всей полноте его основные черты.

[1] Ср. Б. А. Кистяковский. «Социальные науки и право», М. 1916, стр. 235: «С нашей точки зрения наиболее плодотворным является то течение в неокантианстве, которое обращает свое главное внимание на самый процесс познания. Оно проводит строгое разграничение между нормами, обязательными в качестве средств познания, и законами самого познанного» (к. а.).

[2] Так определяет задачи логики и методологии Хр. Зигварт. Logik, 2 Bd., 1904, p. 3. («Логика». СПб. 1908, пер. с 3-го посм. изд. I. А. Давыдова, т. II, стр. 3—4): «Мы поставили логике задачу дать указание, согласно которому можно было бы достигнуть цели: придти к достоверным, общезначимым положениям»... «Общая задача учения о методе заключается в том, чтобы дать указание для того приема, при помощи которого мы могли бы, исходя из данного состояния нашего процесса представления и знания и применяя имеющиеся от природы в нашем распоряжении мыслительные деятельности, достигнуть полагаемой себе человеческим мышлением цели совершенным образом»... Методология подобна в этом отношении гимнастике: «Как гимнастика может обращаться лишь к тому, кто уже произвольно приводит свои члены в движение, как она стремится, с одной стороны, лишь развить естественно привычные движения и сделать их более разнообразными, с другой—освободить от нецелесообразных побочных движений, как она не в состоянии одним ударом уничтожить все привычки или создать новые мускулы и суставы,—так и логическая гимнастика никогда не должна забывать, что все мыслительные деятельности, каких она требует, выполнимы лишь при помощи тех элементов, которые всякий приносит уже с собой, и они могут удаваться лишь в той мере, в какой они могут развиваться и преобразовываться из уже естественным путем заложенных и безыскусственно выполняемых деятельностей». В словах этих формулируются принципы целого направления в логике и методологии, к которому, кроме вышеназванных авторов, принадлежат также: В. Виндельбанд, Г. Риккерт; y нас—А. А. Чyпров.; Критику философских основ этого направления можно найти, с одной стороны, y сторонников марбургской школы в философии, с другой — y Гуссерля. Ср. в особенности: Ernst Саssirer. Substanzbegriff, und Functionsbegriff, Berlin, 1910, s.s. 1—23, 292—313 (есть р. Э. Каcсирер. «Познание и действительность». СПБ. 1912). Е. Husserl, Logische Untersuchungen, 1902; есть второе переработанное издание (первая часть переведена на русский язык С. Л. Франком, СПБ. 1909). Виндельбанд и в особенности Риккерт под влиянием этой критики довольно сильно изменили свои воззрения, но изменения эти мало отразились на понимании методологии социальных наук. Ср. Н. Rickert. Zwei Wege der Erkenntnistheorie в Kantsstudien, XIV (1911) и Vom Regriff der Philosophie в Logos’е I (1910). W. Windelband. Die Prinzipien der Logik, в Encyclopädie der philosophischen Wissenschaften, Tübingen, 1912, Erster Band, Logik.

[3] Cp. A. A. Чупров. «Очерки по теории статисчтики», 2 изд., СПБ. 1910, стр. 44 и сл.

[4] Cp. G. Jellinek. System der subjectiven öffentlichen Rechte, 2-te Auflage, 1905, s. 14—15; Th. Kistjakowsky. Gesellschaft und Einzelwesen. 1899, s. 62 ff., где эта точка зрения получила особо яркую стилизацию.

[5] М. Deslandres. La crise de la science politique, Revue du droit public, 1900, t. XIII, p. 6.

[6] G. Jellinek, 1. c, s. 13.

[7] Слова Гегеля, взятые из Энциклопедии (переработанное и вошедшее в полное собрание сочинений издание) часть I, § 10. (Есть русский пер.В. Чижова: «Энциклопедия философских наук», ч. I, Логика, Москва, 1861, стр. 13).

[8] Ibid.

[9] W. Schuppe. Die Methoden der Rechtsphilosophie, Zeitschrift für vergleichende Rechtswissenschaft, Bd. V, 2 Heft, 1884, p. 210.

[10] Эта трудность впервые, сколько мы знаем, прочувствована была Фихте. Ср. его «Ueber den Begriff d. Wissenschaftslehre»; есть русский пер. под ред. кн. В. Н. Тpyбецкого: «Классики философии». I. Г. Фихте, М. 1916, стр. 45.

[11] W. Schuppe, 1. с., р. 211.

[12] Д. С. Милль. «Система логики», пер. под ред. В. Н. Ивановского, стр. 723.

[13] Ibid, стр. 726.

[14] Идею consensus’a Милль заимствовал, как известно, y Oг. Конта. Ср. об этом ст. покойного В. А. Савальского. «Критика понятия солидарности в социологии Ог. Конта». «Ж. М. Нар. Просв.», 1905, № 9.

[15] Ibid., стр. 726.

[16] Ibid., стр. 726—727.

[17] Ibid., стр. 723.

[18] Эти идеи, в качестве научно-философской программы всей своей будущей деятельности, Ог. Конт формулировал уже в своих первых сочинениях. Cp. Plan des travaux scientifiques nécessaires pour réorganiser la société, 1822, в приложении к четвертому тому «Système de politique positive», Paris, Librairie positiviste, 1912, p. 91, 103, и др. Здесь Конт приписывал себе изобретение этой идеи; однако, идея эта существовала много ранее него. Ср. об этом Е. В. Спекторский, «Проблема социальной физики в XVII ст.» т. I и II, a также мою книгу «Науки общественные и естественные в историческом взаимоотношении их методов». Девятнадцатый век был всецело увлечен этой идеей, которую ярко выразил известный химик Berthelot в следующих словах: «La méthode qui raisone chaque jour les problèmes du monde matériel et industriel est la seule qui puisse résoudre et qui résoudra tôt ou tard les problèmes fonda-menteux relatifs à l'organisation des sociétés». Cp. R. Beudant, Les méthodes biologiques dans les sciences sociales, Revue du droit public, 18S6, t. V, p. 435.