Nitsshe_Tom_1__M_Khaydegger

страдания должно приводить к нравственному очищению и подъему. «Я не раз касался большого недоразумения Ари стотеля, который считал, что трагические аффекты позна ются в двух угнетающих аффектах — ужасе и сострадании» («Der Wille zur Macht», n. 851; 1888). Трагическое вообще изначально никак не связано с нравственным. «Тому, кто наслаждается трагедией в нравственном смысле, еще пред стоит подняться на несколько ступеней» (XII, 177; 1881/82). Трагическое принадлежит к «эстетическому». Для того, чтобы это разъяснить, нам следовало бы рассмот реть ницшевское понимание природы искусства. Искусст во есть «определенная» метафизическая деятельность «жизни»; оно определяет, каким образом есть сущее в це лом, поскольку оно есть: высшее искусство — искусство трагическое, и, следовательно, трагическое начало при надлежит к метафизической сущности сущего.

К самом? трагическому принадлежит ужасное, но не как пробуждающее страх в смысле возможного бегства в «смире ние» и жажду ничто; напротив, ужасное здесь предстает как то, что принимается, причем принимается в его неизменной принадлежности прекрасному. Трагедия начинается там, где ужасное принимается как принадлежащая прекрасному внутренняя противоположность его. Великое и возвышен ное образуют единство с глубинным и ужасным, и чем изна чальнее желается что то одно, тем безусловнее достигается другое. «Величию принадлежит ужасность: будем откровен ны» («Der Wille zur Macht», n. 1028). Признание единства этих противоположностей есть трагическое познание, трагиче ская позиция, есть то, что Ницше называет также «героиче ским». «Что делает героическим?» — спрашивает он в «Весе лой науке» (n. 268). Ответ: «Одновременно идти навстречу своему величайшему страданию и своей величайшей надеж де». Решающим здесь является одновременность: не проти вопоставление одного другому и тем более не стремление от вернуться от обоих, а обретение господства (Herrwerden) как над своим несчастьем, так и над своим счастьем, то есть воз можность не стать шутом своей мнимой победы.

«Есть героические умы, которые в трагической жестоко сти говорят самим себе „да“: они достаточно суровы, что

243

бы воспринимать страдание как наслаждение» («Der Wille zur Macht», n. 852).

Трагический ум вбирает в себя противоречия и сомне ния (XVI, 391; ср. XV, 65; XVI, 377; XIV, 365 f). Трагиче ское присутствует только там, где такой «ум» господству ет, причем настолько, что высшая трагика совершается только в сфере познавания и того, кто познает: «До сих пор высшие трагические мотивы оставались не удел: опыт поэтов ничего не говорит им о сотнях трагедий, обруши вающихся на познающего» (XII, 246; 1881/82). Сущее само делает своей принадлежностью муку, разрушение и отрицание. В том месте из своего «Ecce homo», где Ницше рассказывает о возникновении мысли о вечном возвра щении того же самого, он в частности говорит о «высшей формуле утверждения, которая вообще может быть дос тигнута» (XV, 85).

Но почему мысль о возвращении является высшим ут верждением? Потому что она утверждает высшее «нет», уничтожение и страдание как присущие бытию. Потому вместе с этой мыслью трагический дух исконно и всецело входит в сущее: «Incipit tragoedia»,— говорит Ницше, но он также говорит: «INCIPIT ZARATHUSTRA» («Götzen Dämmerung»; VIII, 83).

Заратустра — первый и подлинный мыслитель, проду мывающий мысль мыслей. Быть первым и подлинным мыслителем мысли о вечном возвращении того же само го — в этом сущность Заратустры. Мысль о вечном воз вращении настолько тяжела, что ее не может помыслить никто из прежних, обычных людей и не смеет даже дерз нуть на это, включая самого Ницше. Поэтому для того, чтобы тяжелейшая мысль, то есть трагедия, началась, Ниц ше должен сначала придумать мыслителя этой мысли. Это происходит в том произведении, которое начинает свое становление через год после появления «Веселой науки», то есть с 1883 года. В рассказе о возникновении мысли о веч ном возвращении того же самого говорится, что эта мысль является также «основной концепцией этого произведе ния». Заключительный же отрывок из «Веселой науки», озаглавленный как «Incipit tragoedia», гласит:

244

«Incipit tragoedia.— Когда Заратустре исполнилось три дцать лет, он покинул свою родину и озеро Урми и пошел в горы. Здесь наслаждался он своим духом и своим одиноче ством и в течение десяти лет не уставал от этого. Но нако нец изменилось сердце его — и однажды утром встал он вместе с зарею, ступил навстречу солнцу и так говорил к нему: „Ты, великое светило! К чему свелось бы твое сча стье, если бы у тебя не было тех, кому ты светишь! Десять лет восходило ты сюда, к моей пещере: ты пресытилось бы светом своим и этой дорогой, если бы не было меня, моего орла и моей змеи; но каждое утро мы ждали тебя, принима ли от тебя преизбыток твой и благословляли тебя за то. Взгляни! Я пресытился своей мудростью, как пчела, со бравшая слишком много меда, мне нужны руки, простер тые ко мне, я хотел бы одарять и наделять, пока мудрецы среди людей не стали бы вновь радоваться безумию своему, а бедные — богатству своему. Для этого я должен спустить ся вниз: как делаешь ты каждый вечер, нисходя за море и неся свет свой на другую сторону мира, ты, преисполнен ное богатства светило! — я должен, подобно тебе, зака+ титься, как называют это люди, к которым я хочу спус титься. Так благослови же меня, ты, спокойное око, без за висти взирающее даже на самое большое счастье! Благослови чашу, готовую пролиться, чтобы золотистая влага текла из нее и всюду несла отблеск твоей отрады! Взгляни! Эта чаша снова хочет опустеть, и Заратустра снова хочет стать человеком“.— Так начался закат Заратустры».

Впоследствии это завершение «Веселой науки» без каких либо изменений станет началом опубликованной в следую щем году первой части книги «Так говорил Заратустра». Только название озера, «Урми», было заменено на «озеро своей родины». Начинается трагедия Заратустры и тем са мым начинается его закат. У него даже есть история, он есть подлинная история, а не конец. Придавая форму своему произведению, Ницше исходит из глубоких познаний о ве ликой греческой трагедии, в которой не просто «психоло гически» подготавливается «трагический конфликт» и за вязываются сюжетные узлы: в тот момент, когда она начи нается, все, что обычно воспринимают как «трагедию», уже

245

произошло и теперь совершается «всего лишь» закат. Одна ко, говоря «всего лишь», мы ошибаемся, так как именно те перь начинается подлинное, и всякий поступок, совершен ный без этого «духа» и «мысли»,— ничто.

Второе сообщение об учении о возвращении

Книга «Так говорил Заратустра», причем во всей ее пол ноте, представляет собой второе сообщение об учении о вечном возвращении. Теперь о нем не говорится мимохо дом как о какой то возможности и тем не менее о нем опять таки не говорится тотчас и напрямик. Создавая об раз Заратустры, Ницше создает образ мыслителя и того иного человека, который по отношению к прежнему чело веку начинает трагедию, полагая трагический дух в само сущее. Заратустра — героический мыслитель, и в силу того, что он представлен именно так, то, о чем думает этот мыс литель, должно быть со представлено как трагическое, то есть как высшее «да» по отношению к предельному «нет». Согласно изречению, приведенному в начале этой лекции как ключевому к ней, вокруг героя все становится трагеди ей. Для того, чтобы сделать эту трагедию зримой, Ницше должен сначала создать героя, вокруг которого она и кри сталлизуется. Причина возникновения образа этого героя — мысль о вечном возвращении, причем и там, где об этом спе+ циально не говорится, ибо мысль мыслей и ее учение требу ют неповторимого учителя. В образе учителя опосредство ванно излагается учение.

Как в первом сообщении, рассказывающем о вечном возвращении, так и, тем более, во втором как именно сооб щено оказывается более важным, чем что, ибо прежде все го речь идет о том, чтобы стать людьми, которых это учение не может сокрушить. Прежний человек не может по на стоящему помыслить это учение; для этого ему пришлось бы возвыситься над собой и преобразиться — до сверхче ловека. Говоря о сверхчеловеке, Ницше ни в коем случае не имеет в виду существо, более человеком не являющееся. «Сверх» как «над» соотносится со вполне определенным

246

человеком, который только тогда становится зримым в своей определенности, когда возвышается над собой, ста новясь человеком преображенным. Только тогда, обернув шись, можно увидеть прежнего человека во всем его мино вавшем качестве, то есть только тогда он становится види мым. Этот человек, которого надо преодолеть,— человек сегодняшний и к тому же, с точки зрения преодолевающе го его человека, то есть с точки зрения нового начала, он — «последний человек». Последний человек — это человек «срединного счастья», который хотя и с превеликой хитро стью все постигает и вершит, но при этом все умаляет, де лает посредственным и пошлым. Вокруг такого человека все вещи с каждым днем умаляются, и поэтому даже то, что он еще считает великим, становится все меньше и меньше.

Что касается сверхчеловека, то это не некое сказочное существо, он есть тот, кто познает и преодолевает этого по следнего человека как такового: он есть именно сверх че ловек, то есть тот, кто превосходит «последнего» человека и тем самым кладет на него печать как на человека послед него, человека минувшего. Поэтому для того, чтобы с са мого начала выявить эту противоположность, Ницше уже в предисловии к первой части книги «Так говорил Заратуст ра» (пятый отрывок) заставляет учителя вечного возвраще ния того же самого в его первой речи говорить о том, что является «самым презренным», о «последнем человеке»:

«„Я буду говорить им о самом презренном, а это и есть

последний человек“.

И так говорил Заратустра к народу:

Настало время, чтобы человек поставил себе цель свою. Настало время, чтобы человек посадил росток высшей на дежды своей.

Его почва еще достаточно богата для этого. Но когда ни будь эта почва станет бедной и бесплодной, и ни одно вы сокое дерево не будет больше расти на ней.

Горе! Близится время, когда человек не пустит стрелы томления своего выше человека и тетива лука его разучит ся звенеть!

Говорю вам: нужно еще носить в себе хаос, чтобы смочь родить танцующую звезду. Говорю вам: в вас еще есть хаос.

247

Горе! Близится время, когда человек больше не родит звезды. Горе! Близится время самого презренного челове ка, который уже не может презирать себя самого.

Смотрите! Я показываю вам последнего человека».

С этим можно сравнить раздел «Об умаляющей доброде тели» из третьей части книги, где в конце второго отрывка о последнем человеке говорится так:

«„Мы поставили наш стул посередине,— так говорит мне ухмылка их,— одинаково далеко от умирающего гладиато ра и довольных свиней“.

Но это — посредственность, даже если ее и называют умеренностью».

Тот факт, что речь о последнем человеке как о человеке самом презренном, находится в начале, тот факт, что Зара тустра сразу же говорит о своем отвращении к нему, с точки зрения всего произведения обладает еще более глубоким смыслом. Здесь Заратустра только в начале своего пути, того пути, на котором он должен стать тем, что он есть. Он сам сначала должен учиться и, помимо прочего, учиться презрению. Пока презрение проистекает из отвращения к презираемому, оно еще не высшее презрение; презрение из отвращения само еще презренно:

«Из одной только любви воспарит презрение мое и пре достерегающая птица моя: но не из болота! (III. Teil, „Vom Vorübergehen“).

«О душа моя, я учил тебя презрению, но не тому, что приходит, как червоточина, а великому, любящему презре нию, которое больше всего любит там, где больше всего презирает» (III. Teil. «Von der Großen Sehnsucht»).

Создавая образ Заратустры, Ницше очерчивает простран ство того «уединеннейшего одиночества», о котором гово рится в конце «Веселой науки», того одиночества, которое приносит мысль мыслей, но так, что Заратустра решается идти в том направлении, которое в «Веселой науке» имену ется лишь как одна из возможностей наряду с прочими, а именно «хорошо относиться к жизни», то есть принимать ее в ее самой острой боли и в ее самом радостном веселье.

Сообщение тяжелейшей мысли о величайшей тяжести прежде всего требует создания образа мыслителя, проду

248

мывающего эту мысль, учителя, наставляющего на нее. Однако само учение при этом не замалчивается. Оно изла гается в третьей части произведения (1883–1884 гг.), одна ко и там, где о нем говорится напрямую, о нем все таки го ворится поэтически, в притчах, которые раскрывают смысл и истину в образе, то есть излагают в чувственном и, следовательно, как символ. Прибегая в «Заратустре» к сим волизации мысли о возвращении, Ницше наряду с прочи ми важными побудительными причинами следует тому подходу, суть которого он приблизительно в это же время (1882–1884) изложил так:

«Чем отвлеченнее истина, которой хочешь научить, тем большими чувствами надо ее облечь» (XII, 335).

Между тем мы неправильно истолковали бы «Заратуст ру», если бы захотели извлечь учение о вечном возвраще нии как некую «теорию» из всего произведения, пусть даже в виде притч, ибо глубинной задачей этой книги остается создание образа учителя и через него — оформление само го учения. Однако не утрачивает своей значимости и тот факт, что образ учителя можно постичь только из учения, постичь из того, что освещается в истине этого учения, из того, как определяется бытие сущего, поскольку это уче ние касается сущего в целом. Тем самым становится ясно, что толковать «Заратустру» как произведение можно толь ко в контексте всей метафизики Ницше.

После публикации «Заратустры» Ницше порой тяжело переносил тот факт, что он вообще отважился предать гласности свой самый сокровенный и высший опыт, одна ко со временем он научился переносить и эту боль, созна вая, что публикация была необходима и что превратное ее истолкование тоже неизбежно. Однажды он выразил это в следующем наброске:

«Необходимая сокрытость мудреца: осознание того, что его вовсе не обязательно поймут; его макиавеллизм, его хо лодность по отношению к современному» (XIII, 37; 1884).

В этом произведении нелегко понять не только его «со держание», коль скоро оно таковое имеет, но и сам его ха рактер. Легко можно решить, что перед нами философская мысль, выраженная поэтически, однако в ракурсе расхо

249

жих представлений нельзя решить, где здесь поэзия, а где собственно мысль, потому что это заново определяется только самим произведением или же только возвещается. И когда мы говорим, что это произведение является средо точием философии Ницше, одновременно сохраняет силу и то, что оно стоит совершенно вне середины, что оно «экс центрично». Когда мы говорим, что оно — высочай шая вершина, на которую вознеслась мысль Ницше, мы забываем или, точнее, мало знаем о том, что как раз после «Заратустры», в период между 1884 и 1889 годами, он в сво ем мышлении совершил еще несколько важных шагов, ко торые привели его к новым переменам.

В «Заратустре» есть подзаголовок: который гласит: «Книга для всех и ни для кого». То, о чем говорит эта книга, обращено к каждому, ко всем, но каждый никогда не имеет права, в силу того, что он именно таков, по настоящему читать эту книгу, если прежде того и одновременно с чте нием он сам не меняется; то есть эта книга — ни для кого из всех нас, каковы мы есть: книга для всех и ни для кого, сле довательно, книга, которую никогда нельзя запросто «про честь» или посметь это сделать.

Все это надо сказать для того, чтобы мы знали, сколь по верхностным и полным оговорок останется наш подход, если теперь, приступая к первому описанию второго сооб щения о вечном возвращении, мы лишь кратко укажем на «притчи», которые более непосредственно, чем прочие ре чения, раскрывают мысль о нем.

«О призраке и загадке»

Более ясно и по существу о вечном возвращении того же самого (а также о нем как об основном учении) говорится в конце второй части «Заратустры» (1883 г., осень), в разделе «Об избавлении», а затем в двух отрывках третьей части (1884 г., январь).

Первый из этих двух отрывков озаглавлен так: «О при зраке и загадке». Не о каком то призраке, не о какой то за гадке о чем то среди многого другого, но о той загадке, ко

250

торую увидел Заратустра: о той загадке, в которой сущее в его целом сокрыто как «призрак, представший перед самым одиноким», призрак, который становится видимым только «в уединеннейшем одиночестве». Но почему «загадка»? За гадка нечто содержит и что то скрывает, и в этом она прояв ляется, поскольку разгадывается. Однако разгадывание су щественно отличается от вычисления. При вычислении с помощью уже имеющейся «нити» мы постепенно продви гаемся от известного к неизвестному, в разгадывании же со вершается прыжок — без какой либо путеводной нити и без ступеней той лестницы, на которую всякий может взби раться во всякое время. Постижение загадки — это прыжок, особенно тогда, когда она касается сущего в целом: здесь нет какого либо отдельного сущего или разнообразия су щих, из которых когда либо можно было бы выявить целое. Разгадывание этой загадки вообще предполагает дерзно венный выход в открытость потаенного, в непроторенное и неизведанное, в открытость (¢l»qeia) сокрытого, в истину. Такое отгадывание есть дерзновение истины сущего в его целом, ибо Ницше сознает свое особое место в истории фи лософии. Во время создания «Утренней зари», приблизи тельно в 1881 году, он записывает (XI, 159):

«Новое в нашем сегодняшнем отношении к филосо фии — это убежденность, которой не было ни у одной эпо хи: убежденность в том, что мы не имеем истины. Все до нас „имели истину“: даже скептики».

С этим перекликается сказанное позднее, которым он характеризует собственное мышление в рамках данной по зиции. В набросках к «Заратустре» однажды Ницше сказал:

«Мы испытуем истину! Быть может, от этого человечест во погибнет! Что ж, пусть так!» (XII, 410).

Однако здесь мы совсем неправильно поняли бы и за гадку, и ее разгадывание, если бы предположили, что глав ное — найти решение, благодаря которому тотчас прояс нится все сомнительное. Разгадывая эту загадку, надо, на против, понять, что ее как загадку упразднить просто нельзя:

«Глубокая неприязнь к тому, чтобы раз и навсегда почить в каком либо общем рассмотрении мира. Чары противо

251

положного способа мышления: не позволять, чтобы исчез ла тяга к загадке».

«Веселая наука» (V. Buch, n. 375; 1887) говорит о «склон ности к познанию, которая не торопится как нибудь по легче отделаться от проблематичного характера вещей».

Таким образом, для того, чтобы понять, почему Зарату стра называет себя «отгадчиком» (III. Teil, «Von alten und neuen Tafeln», n. 3), надо самым серьезным образом широ ко подойти к словам о «загадке» и «отгадывании». Какой призрак у той загадки, которую рассказывает Заратустра? Надо обратить внимание на то, как, где, когда и кому он ее рассказывает, если мы хотим правильно оценить «что» этой загадки. Заратустра рассказывает на корабле, во время плавания в открытое, «неисследованное» море. Кому он рассказывает? Не другим пассажирам, а только морякам:

«Вам, смелым искателям, испытателям, тем, кто когда либо отправлялся в плавание под коварными парусами по страшным морям».

Здесь уместно вспомнить одну «песню» из «Песен прин ца Фогельфрая» («Die Fröhliche Wissenschaft», Anhang der 2 Auflage 1887):

К НОВЫМ МОРЯМ

Вдаль — хочу я: и отныне Только выбор мой со мной. Мчится в пагубные сини Генуэзский парус мой.

Все блестит мне быстротечно, Полдень спит в объятьях дня — Только глаз твой, бесконечность, Жутко смотрит на меня!

(Пер. К. Свасьяна)

Когда рассказывает Заратустра морякам свою загадку? Не тотчас поднявшись на корабль: он молчит два дня, то есть начинает говорить только после того, как они выходят в открытое море, только после того, как он сам проверил, умеют ли они по настоящему слушать.

252