Камю. Размышления о Гильятине
.docxНо что значит это оправдание для общества, в котором мы живем, и в институтах и нравах которого не существует ничего сакрального? Когда судья-атеист, или скептик, или агностик приговаривает к смертной казни неверующего преступника, он выносит окончательный приговор, который не может быть пересмотрен. Он устраивается на престоле Всевышнего, не имея на это полномочий и к тому жене веря в Него. В общем и целом он убивает потому, что его предки верили в вечную жизнь. Но в действительности общество, представителем коего он себя числит, принимает решение о настоящем акте уничтожения, раскалывает человеческую солидарность перед лицом смерти и само придает себе абсолютную значимость, ибо претендует на абсолютную власть. Конечно, по привычке оно посылает к приговоренному священника. Священник может с полным основанием уповать на то, что страх перед казнью поможет обратить виновного в веру. Но кто допустит, чтобы в расчете на это был оправдан приговор, вынесенный и полученный чаще всего совсем не в том же духе? Одно дело — верить безбоязненно, другое дело — обрести веру под давлением страха. Обращение в веру с применением костра или гильотины всегда будет вызывать подозрение, и мы можем допустить, что Церковь отказалась побеждать неверных с помощью террора. В любом случае, общество, лишенное сакральности, ничего не извлечет от обращения в веру, если оно кичится тем, что остается к ней равнодушным. Общество выносит сакральный приговор, делая его одновременно непростительным и бесполезным. Оно неистовствует отношении самого себя, оно самодержавно исторгает из своего лона злых, как будто оно представляет саму добродетель. Это все равно, как если бы некий почтенный муж убил сбившегося с пути сына, сказав при этом: «Поистине, я больше не знал, как, поступить». Оно присваивает себе право осуществлять отбор, как будто оно и есть сама природа, и добавляет бесчисленные страдания при совершении казни, как будто само оно является богом-искупителем.
Во всяком случае, утверждать, что какой-то человек должен быть полностью исторгнут из общества, потому что он абсолютно плохой, значит заявить, что это общество является абсолютно хорошим, чему никто из здравомыслящих людей сегодня не поверит. Этому никто не поверит и скорее подумает об обратном. Наше общество оказалось таким порочным и преступным лишь потому, что оно в конечном счете стало самоцелью и больше ни к чему не стремится, кроме как к собственному самосохранению и к историческому успеху. Лишившись сакральности, оно безусловно таковым и является. Но в XIX веке оно начало создавать себе религиозный эрзац, предложив само себя в качестве объекта поклонения. Эволюционное учение и сопровождавшие его идеи отбора выдвинули в качестве конечной цели будущее общества. Политические утопии, отпочковавшиеся от этих доктрин, определили в качестве конечной цели достижение золотого века, что заранее оправдывало все поступки и мероприятия. Общество приучилось узаконивать все, что могло служить его будущему, и, соответственно, использовать высшую меру наказания абсолютным способом. С этого момента оно начало считать преступлением и святотатством все, что противоречило его планам и временным догмам. Другими словами, палач из священника превратился в чиновника. Результат налицо, он повсюду. Он таков, что наше общество середины века, потерявшее право в силу нормальной логики приговаривать к смертной казни, теперь должно упразднить ее по соображениям чувства реальности.
В самом деле, какое место отводит себе наша цивилизация по отношению к преступлению? Ответ простой: в последние тридцать лет преступления, совершенные государством, намного превышают преступления индивидуумов. Я даже не говорю о всеобщих или локальных войнах, хотя кровь, как и алкоголь, в конечном счете одурманивает, как самое крепкое вино. Однако число людей, убитых непосредственно государством, приняло астрономические размеры и в бесконечной степени превышает количество частных убийств. Становится все меньше и меньше осужденных по статьям уголовного права и все больше и больше осужденных за политические преступления. Доказательством этому является то, что каждый из нас, каким бы законопослушным гражданином он не был, может когда-нибудь быть приговорен к смерти, в то время как в начале века такая возможность показалась бы буффонадой. Остроумный выпад Альфонса Карра —«Пусть сперва это сделают господа убийцы!» —больше не имеет смысла. Больше всех убивают те люди, которые думают, что право, логика и история на их стороне.
Это значит, что теперь наше общество должно защищать себя не столько от индивидуума, сколько от государства. Возможно, что за тридцать лет положение изменится в обратной пропорции, но в настоящий момент право на законную оборону должно быть направлено против государства, и прежде всего против него. Справедливость и сама жизненная необходимость требуют, чтобы закон защищал человека от государства, подпавшего под безрассудное влияние сектантства или спеси. «Пусть сперва это сделает государство и отменит смертную казнь» — эти слова должны стать сегодня сигналом к нашему объединению.
Кто-то сказал, что кровавые законы окрашивают нравы в кровавый цвет. Однако бывает позорное положение для того или иного общества, когда, несмотря на все потрясения, нравы никогда не становятся такими же кровавыми, как законы. Половине Европы такое положение известно. Мы же, французы, пережив такое, рискуем повториться. Казненные в период оккупации повлекли за собой казненных в период Освобождения, а их друзья мечтают теперь о реванше. Другие же государства, под бременем слишком многочисленных преступлений, готовятся скрыть свою вину еще более крупной резней. Убивают во имя обожествленных кумиров нации или класса. Убивают ради обожествляемого будущего общества. Кто полагает, что знает все, считает, что он и может все. Преходящие кумиры, требующие абсолютной веры, неустанно выносят беспощадные приговоры. А религии без потустороннего мира истребляют массы осужденных, не имеющих потусторонних надежд.
Как бы в таком случае европейское сообщество середины века могло выжить, не решившись защитить всеми средствами человека от государственных репрессий? Запрещение предавать смерти стало бы публичным провозглашением того, что общество и государство не представляют собой абсолютные ценности, что никто не позволяет им принимать законодательные акты и совершать действия окончательного и непоправимого характера. Если бы не было смертной казни, Габриель Пери и Бразийяк, возможно, были бы живы. Тогда мы могли бы их судить в соответствии с нашими взглядами и с гордостью высказывать наше суждение вместо того, чтобы молчать теперь, когда они судят нас. Не будь смертной казни, труп Райка не отравлял бы Венгрию, не столь виновная Германия лучше воспринималась бы в Европе, русская революция не захлебнулась бы в постыдной агонии, алжирское кровопролитие меньше давило бы на нашу совесть. Наконец, если бы не было смертной казни, Европа не была бы заражена трупами, накопившимися за двадцать лет в ее истощенной земле. На нашем континенте все ценности ниспровергнуты страхом и ненавистью как между людьми, так и между нациями. Борьба идей ведется под знаком виселицы и гильотины. Теперь не человечное и органичное общество осуществляет свои права на репрессивную деятельность, на троне сидит идеология и требует человеческих жертв. Как было написано, «эшафот всегда является примером того, что жизнь человека перестает быть священной, когда его убийство считается полезным». Видимо, это приносит все больше и больше пользы, пример передается, зараза распространяется повсюду. А вместе с ней и хаос нигилизма. Значит, этому явлению необходимо нанести показательный удар и провозгласить как принцип и закон, что ценность человеческой личности выше государства. Вместе с тем любая другая мера, которая ослабит давление общественных сил на человека, поможет страдающей Европе уменьшить потоки крови, позволит ей лучше думать и стать на путь выздоровления. Европа больна тем, что она ни во что не верит, а претендует на то, что все знает. Но всего она не знает, — куда там! А переживаемое нами время возмущений и надежд показывает, что она все же во что-то верит: она верит в то, что высшая степень человеческого ничтожества парадоксально соприкасается в некоей таинственной плоскости с высшей степенью его величия. Для большинства европейцев вера утрачена. А вместе с ней исчезли доводы, которые она привносила в порядок применения наказаний. Но большинство европейцев также тошнит от идолопоклонничества перед государством, претендующим на то, чтобы заменить веру. Находясь на полпути, мы, уверенные и сомневающиеся, решили никогда не подвергать себя гнету и не угнетать: значит, мы должны признать свое невежество и не допустить абсолютного закона, принимающего необратимое решение. У нас достаточно оснований, чтобы заявить: такой-то тяжкий преступник заслуживает пожизненных каторжных работ. Но их недостаточно, чтобы принять решение о лишении его будущего, то есть нашей общей надежды на искупление. По причинам, которые я только что изложил, в объединенной Европе завтрашнего дня торжественное заявление об упразднении смертной казни должно бы стать предметом первого пункта Европейского кодекса, к принятию которого мы все стремимся.
От гуманистических идиллий XVIII века до кровавых эшафотов ведет прямая дорога, и каждому известно, что нынешние палачи — гуманисты. Потому не стоит слишком доверять идеологии гуманизма, когда это касается проблемы смертной казни. В заключение я хотел бы повторить, что моя позиция против смертной казни объясняется не иллюзиями о естественной доброте твари и не верой в грядущий золотой век. Наоборот, ее ликвидация представляется мне необходимой по соображениям разумного пессимизма, логики и чувства реальности. Это не значит, что сердце мое безразлично к сказанному мною. Для того, кто посвятил целые недели изучению материалов, воспоминаний или встречам с людьми, имевшими близкое или далекое отношение к эшафоту, невозможно остаться таким же человеком, каким он был до ознакомления с этими ужасными свидетельствами. Но все же я не думаю, и повторяю это, что никто не несет никакой ответственности в этом мире и что в условиях такого смешения понятий нужно поддаться существующему теперь стремлению всех оправдать, и жертву и убийцу, не делая между ними разницы. Это смешение чисто сентиментального характера происходит больше от трусости, нежели от благородства, и приводит к оправданию самого худшего, что существует в этом мире. В стремлении благословить благословляют также лагерь рабов, подлую силу, организованных палачей, цинизм крупных политических чудовищ; в конечном счете предают своих братьев. Это происходит вокруг нас. Но именно при нынешнем положении вещей в мире человек требует принятия законов и создания оздоравливающих институтов, которые сдерживали бы его, не уничтожая, и которые подчиняли бы его себе, не подавляя. Брошенный в безудержный водоворот истории, он нуждается в материальном и, в какой-то мере, в законодательном равновесии. В общем и целом можно сказать, что ему нужно разумное общество, а не эта анархия, куда погрузили его собственная гордыню и чрезмерная мощь государства.
Я убежден, что отмена смертной казни помогла бы нам продвинуться вперед по пути создания этого общества. Выступив с этой инициативой, Франция могла бы предложить распространить эту идею в странах, расположенных по обе стороны железного занавеса, где она еще не находит поддержки. Ново всяком случае пусть она покажет пример. Тогда смертную казнь можно было бы заменить приговорами к каторжным работам на пожизненный срок для преступников, которых сочли бы неисправимыми, и на какой-то определенный срок для других. Тем, кто полагает, что такое наказание является более жестоким, чем смертная казнь, ответим:«Удивительно, что же в таком случае вы не предложили применить ее к разным Ландрю и приберечь смертную казнь для преступников, совершивших менее тяжкие преступления». Можно им напомнить также, что каторжные работы предоставляют осужденному возможность выбрать смерть, в то время как гильотина не оставляет иного пути. А тем, кто считает наоборот, что каторжные работы являются слишком слабым наказанием, ответим: во-первых, у них отсутствует воображение, и во-вторых, лишение свободы кажется им легким наказанием только в той степени, в какой современное общество научило нас презирать свободу.
Пусть Каин не будет убит, но пусть он пребывает для людей как символ осуждения; во всяком случае, именно этот урок мы должны извлечь из Ветхого Завета, не говоря уж об Евангелиях, а не вдохновляться жестокими примерами Моисеева закона. Во всяком случае, ничто не мешает провести у нас опыт, пусть ограниченный по времени (например, на десять лет), если наш Парламент еще не способен реабилитировать себя за голосование по алкогольному вопросу принятием такого цивилизованного решения, каким явилось бы окончательное упразднение смертной казни. И если общественное мнение и его представители действительно не могут отказаться от этого закона, который по лености ограничивается элиминированием того, что он не в состоянии исправить, то, по крайней мере, в ожидании дня возрождения и истины мы не устраивали бы эту «торжественную бойню», позорящую наше общество. Смертная казнь в том виде, в котором она осуществляется, — как бы редко она ни применялась, — есть отвратительная живодерня и является оскорблением личности и тела человека. Расчленение человека, живая голова, отделенная от туловища, потоки крови — все это восходит ко временам варварства, когда народ думали запугать унизительными зрелищами. Какой же смысл имеет эта отвратительная казнь теперь, когда она совершается скрытно и на скорую руку? Истина состоит в том, что в ядерный век мы убиваем как в век пружинного безмена. У каждого нормального человека сама мысль о такой грубейшей хирургии не может не вызвать тошноты. Если французское государство не способно одержать верх над собой по этому вопросу и дать Европе одно из лекарств, в которых она нуждается, пусть для начала оно изменит способ приведения в исполнение смертного приговора. Наука, столь много делающая для убийства людей, могла бы по крайней мере что-то сделать для того, чтобы это совершалось благопристойным образом. Анестезирующее средство, которое обеспечило бы переход приговоренного от сна к смерти, которое оставалось бы в его распоряжении по крайней мере в течение одного дня, чтобы он мог свободно прибегнуть к нему и которое в случае нежелания или слабоволия могло бы быть ему введено в другой форме — все это привело бы к смерти, если это так уж необходимо, но придало бы некоторый покров приличия тому, что в настоящее время творится в мерзкой и непристойной наготе.
Я предлагаю эти компромиссы, не надеясь увидеть в конце концов, что мудрость и истинная цивилизация выпадают на долю тех, кто отвечает за наше будущее. Для некоторых людей, — а их гораздо больше, чем предполагают, — физически невыносимо знать, что представляет собой смертная казнь, и быть бессильным воспрепятствовать ее применению. На свой лад они сами подвергаются этой казни — и без малейшей справедливости. Общество ничего не потеряет, если облегчить хотя бы бремя гнетущих воображение омерзительных картин. Но и этого в конечном счете будет недостаточно. Ни в сердцах людей, ни в нравах общества не будет прочного мира до тех пор, пока смерть не будет поставлена вне закона.