Аисткам

Введение

21

индивида”28. Нетрудно заметить, что эта короткая формулировка содержит несколько условных допущений. Так, например, если главной характеристикой абсолютистского режима является его стремление охватывать своим контролем все стороны жизни индивида, то не совсем ясно, чем такой режим отличается от тоталитарного? Между тем обычно абсолютистским называют один из видов монархического правления, в то время как тоталитарный режим напрямую со способом организации власти не связан. Необходимо также обратить внимание на то, что в западной историографии понятие “абсолютизм” связывают обычно с развитием капиталистических отношений, в то время как применительно к России вопрос о генезисе капитализма также остается нерешенным2^. Американский историк П. Андерсон, автор классической работы об абсолютизме, вышедшей впервые более 20 лет назад, считал возможным говорить о двух вариантах абсолютизма — западном и восточном. Первый, по его мнению, “был компенсацией за исчезновение крепостничества”, в то время как второй — “средством консолидации крепостничества”^0. Современный венгерский историк Е. Сюч, впрочем, полагает, что “обе модели были феодальными”, хотя «западный абсолютизм защищал те элементы феодализма, которые можно было сохранить от разрушительного воздействия капитализма, но так, что фактически способствовал их разрушению в своих собственных целях; в то время как в восточном абсолютизме такого “противоречия” не наблюдалось, поскольку там почти (или совершенно) не действовали разрушительные силы». Необходимость разбираться в этом довольно замысловатом построении снимается, на мой взгляд, утверждением того же автора о том, что «само понятие “абсолютизм” является неточным”, поскольку “ни в теории, ни на практике власть... не была неограниченной или свободной от любых законов (legibus solutus), т. е. “абсолютной” в истинном смысле»^. Об этом же еще раньше писал историк Ч. Инграо, замечавший, что представления философов XVIII в. об абсолютной монархии, на основе которых, собственно, и возникло историографическое понятие абсолютизма, носили утопический характер, поскольку восходили к парадигме, связанной с режимом Людовика XIV во Франции, нигде более в предреволюционной Европе не существовавшей^2.

По-видимому, если уж говорить о русском абсолютизме, то целесообразнее лишь выделять его основные черты, как сделано недавно В.А. Муравьевым^, имея в виду упоминаемую Медушевским точку зрения Р. Виттрама о том, что понятия “феодализм” и “абсолютизм” — “это лишь инструмент, нечто условное, идеальное, существующее лишь в воображении историка, а не в реальной жизни”^4. Причем, если при изучении социально-политической и экономической истории данный инструмент долгое время был достаточно эффективен и полезен, то при

22

Введение

изучении Человека разных исторических эпох (а именно это становится

впоследние десятилетия важнейшей задачей исторической науки) возникает необходимость в использовании иных, новых, более точных инструментов.

Неопределенность представлений об “абсолютизме” не могла не отразиться и на трактовке понятия “просвещенного абсолютизма”. Тот же Инграо замечает, что просвещенный абсолютизм, каким видели его философы, никогда не мог существовать, даже если правители были просвещенными, поскольку они не были абсолютными^. В свое время Н.И. Кареев предлагал называть так период европейской истории почти

вполсотню лет — от воцарения Фридриха II (1740) до начала Французской революции (1789). Суть “просвещенного абсолютизма”, по Карееву, в союзе “между абсолютною государственною властью и рационалистаческим просвещением”, имевшим при этом “известные преобразовательные цели”^6. Советские историки пришли к выводу, что “просвещенный абсолютизм” — “кульминация в развитии абсолютизма как политической системы феодального общества”^7, а политика “просвещенного абсолютизма” была политикой “лавирования, маневрирования, либеральной демагогии с целью сглаживания социальных конфликтов”^8. Последнее положение было развито М.Т. Белявским, пришедшим к выводу, что тактика “просвещенного абсолютизма” «имела целью укрепить самодержавнокрепостнический строй, усилить иллюзии о надклассовое™ самодержавия и мужицкую веру в “доброго царя”, ослабить остроту классовых и социальных противоречий и предотвратить назревавшую в стране крестьянскую войну»^9. Мало разнятся и сделанные недавно выводы О.А. Омельченко, считающего, что “просвещенный абсолютизм” — это “социально и политически консервативная доктрина, осуществление которой должно было в главном стабилизировать в новых общественных условиях социальный и государственный порядок “старого режима”, причем все его “стремления и упования” не нарушали и не могли нарушать “общественных позиций дворянства; монархической государственности и феодальной бюрократии”49. Более взвешенная позиция представлена точкой зрения Медушевского, который полагает, что “в задачу Просвещенного абсолютизма входило... во-первых, сохранение в незыблемом виде основ существующего строя, вершиной которого была неограниченная власть монарха, и, во-вторых, максимальное их приспособление к новым условиям развития гражданского общества, правового государства, обеспечения прав человека”44. В более поздней работе тот же автор дал несколько иную формулировку: “Просвещенный абсолютизм в странах Восточной Европы в свете теории модернизации — это желание традиционных структур приспособиться к новым условиям развития, провести модернизацию путем реформ сверху и активного

Введение

23

вмешательства государства в жизнь общества, средством чего и служит регламентация социальных отношений, усиление их регулирования с помощью права”42. Даже если не принимать во внимание явную несуразность представления о просвещенном абсолютизме как “желании”, нельзя не заметить, что в приведенных формулировках отсутствует, как представляется, важнейший элемент: какое-либо указание на то, что просвещенный абсолютизм является доктриной, основанной на вполне определенной теоретической базе. И более того, на теоретической базе, сложившейся из наиболее значительных достижений философской, правовой и общественной мысли XVIII в. Принципиальная невозможность, по мнению многих историков, соединения таких новейших идей с русскими политическими реалиями привела к тому, что в западной историографии давно уже наметилась тенденция вовсе отказаться от использования понятия “просвещенный абсолютизм” применительно к России45.

Замечу также, что нет единства взглядов и на периодизацию “просвещенного абсолютизма”. Так, еще А.А. Корнилов писал о Николае I, что его “правительственная система... была одной из самых последовательных попыток осуществления идеи просвещенного абсолютизма”44, а в последнее время некоторые историки склонны применять это понятие и к елизаветинскому, и даже к петровскому времени45. Медушевский в соответствии с традициями отечественной историографии связывает понятие просвещенного абсолютизма со второй половиной XVIII в., однако его определение, приведенное выше, не обнаруживает существенной разницы между названным периодом и временем петровских реформ. Ведь и Петр Великий осуществлял (как показывает и сам Медушевский) “модернизацию путем реформ сверху” и также стремился к активному вмешательству в жизнь общества, регламентации и регулированию социальных отношений с помощью права.

Весьма полезные соображения, имеющие непосредственное отношение к проблематике данной книги и связанные с понятиями “абсолютизм” и “просвещенный абсолютизм”, были высказаны английским историком Д. Блэком. Он отмечает, что детальное изучение правительственной практики государств начала XVIII в. показывает, что представление о монолитности этих государств, для которых были характерны “правители, диктующие политику и обходящиеся без представительных учреждений, центральные правительства, стремящиеся монополизировать власть и подавить оппонентов, а также рост институтов центральной власти, таких как двор, постоянная армия и бюрократия”, лишь вводит в заблуждение. “Власть правителей, — замечает историк, — была ограничена в трех важнейших аспектах: сопротивление претензиям центрального правительства, нередко очень

24

Введение

слабый контроль монархов над правительством и распространение представлений о надлежащих размерах монархической власти”. В связи с первым из аспектов Блэк, в частности, отмечает, что во многих странах Европы, а особенно в крупных, “число квалифицированных чиновников было, как правило, ограничено, коммуникации плохие, большинство правительств испытывало недостаток в средствах и в целом в этот достатистический век было трудно получить адекватную информацию”, из-за чего правители оказывались зависимыми от местных властей и искали сотрудничества с наиболее влиятельными силами. “На практике,

— заключает Блэк, — абсолютизм в тенденции означал стремление убедить дворянство управлять в интересах монарха”. Что же касается “просвещенного абсолютизма”, то для него, как научного понятия, по мнению историка, столь же характерны неопределенность и аморфность, как и для самого понятия “Просвещение”. Его использование, считает он, приводит к искусственному разделению власти и общества и неверному представлению о монолитности собственно власти. В результате Блэк делает вывод о том, что деятельность европейских правителей и правительств XVIII в. следует рассматривать прежде всего с точки зрения проблем, которые перед ними стояли, а также с учетом того, что их возможности были определенным образом ограничены46.

Вряд ли есть смысл столь же подробно обсуждать здесь понятие “класс”, неразрывно связанное с понятием “классовой борьбы”, в свою очередь, по мысли историков-марксистов, составляющей основу исторического процесса. “Классическое” ленинское определение классов, которое несколько поколений советских людей выучивали на школьной скамье, внесло немало путаницы в их представления по истории средневековой России16. Между тем в отечественной и зарубежной литературе давно и широко распространено представление о фактически крепостническом положении по отношению к государству всех социальных слоев русского общества периода Московской Руси. Так, А.Г. Маньков писал о прикреплении к посаду, как о “частном случае реализации крепостного права”47. Не очень давно Е.В. Анисимов выразил сомнение в правомерности применения понятия “господствующий класс” и по отношению к дворянству петровской поры4®. Нельзя признать серьезным возражение В.П. Илюшечкина о том, что «ныне вряд ли кому-либо может прийти в голову мысль считать “крепостными” представителей дома Романовых на том основании, что они были наследственно “прикреплены” к царскому престолу»4^. Речь, конечно, не о Романовых, а о массе служилых людей, посадских и крестьян,

16Вряд ли можно признать удачными попытки решения этой проблемы за счет лишь расширения количества привлекаемых ленинских цитат (см.: Белявский М.Т. Классы и сословия феодального общества в России в свете ленинского наследия / / Вестн. МГУ. Сер. 9. История. 1970. № 2).

Введение

25

лишенных свободы передвижения, связанных системой повинностей, о государстве, обладающем полнотой суверенитета над жизнью и собственностью своих подданных. Очевидно, что дело в различной трактовке самого понятия “крепостничество” — как системы организации социальных отношений или лишь как формы экономического принуждения крестьян. Вполне понятно, что подобные представления трудно совместить с традиционным марксистским видением классового общества и борьбой внутри него.

Впрочем, понятие “правящий класс” в отечественной историографии возникло задолго до того, как она стала марксистской. Так, это словосочетание можно встретить, например, у

B.О. Ключевского. Своего рода “теория правящего класса” существует и в современной западной историографии, где она используется, в частности, при изучении античных Афин, Древнего Рима и Викторианской Англии. Американская исследовательница

C.Келлер в своей книге 1963 г. определяла правящий класс следующим образом: “Группа семей, имеющих более или менее монополизированный доступ к наиболее важным элитным позициям в обществе и способных передавать свои достижения и возможности по наследству и, таким образом, доминирующих в обществе в настоящем и в будущем”^. Сторонник “теории правящего класса” Д. Ле Донн, убежденный в правомерности использования данного понятия применительно к истории России и, в частности, истории России XVIII в., предлагает свою дефиницию: “Социальная группа, основная функция которой — править, обладающая привилегиями, делающими ее статус резко отличным от остального населения, сознающая свою привилегированность и право на лидерство, а также такая группа, в которой внутреннее единство достигается путем перенесения акцента с профессионализма и разделения по роду занятий на первичность не ограниченной законом власти как в отношениях между начальником и подчиненным внутри правящего класса, так и более всего в отношениях между правящим классом и зависимым населением”. При этом Ле Донн подчеркивает, что он различает понятия “правящий класс” и “правящая элита”, считая первое более широким и включающим второе^1. Понятием “класс” при описании различных групп служилых людей XVI—XVII вв. активно пользуется и Р. Хелли52.

Приведенные определения не вызывают особых возражений и, доказав, что в России XVIII в. действительно существовали семьи, о которых пишет С. Келлер, или социальные группы, о которых говорит Ле

Донн17, можно было бы согласиться с употреблением понятия

17Хотя Д. Ле Донн в своем определении “правящего класса” словом “семьи” не пользуется, однако в действительности именно крупным родовым кланам он вслед за Д. Рэнселом придает первенствующее значение в политической жизни России XVIII в. (см.: Ransel D. The Politics of

26

Введение

“правящий класс”. Однако для российской аудитории слова “класс” и “правящий класс”, по-видимому, еще долго будут маркированы марксистской идеологичностью и не будут восприниматься как сугубо научные термины18. В связи с этим в работе названные термины также не употребляются. Тем более что, дав определение правящему классу, Ле Донн затем объясняет, что под таковым он -имеет в виду опять же потомственное дворянство. А раз так, то представляется более разумным говорить именно о дворянстве, не заменяя его понятием, носящим оценочный характер.

Но если мы исключим понятие “класс”, то, может быть, выход в том, чтобы вместо него использовать понятие “сословие”?19 Однако различные справочники дают хоть и разное толкование термина “сословие”^, но все сходятся в одном: сословия отличает определенный законом наследственный статус их членов, т. е. не просто положение членов корпорации на социальной лестнице, а и связанные с ним определенные права, привилегии и обязанности. Вот закона-то в России и не было, ибо право как таковое вообще было развито крайне слабо. Вряд ли можно согласиться с Л.В. Даниловой, утверждающей, что в Новгородской и Псковской судных грамотах (как и в Судебнике 1497 г.) зафиксировано “четкое юридическое оформление феодальных сословий”^4. Само назначение этих законодательных актов, регулировавших “суд и расправу”, не предполагало включения положений, регламентирующих права сословий. Даже такой сводный и охватывающий, казалось бы, все стороны жизни общества кодекс, как Соборное уложение 1649 г., будучи памятником казуального права, определял главным образом запреты и ограничения, в лучшем случае обязанности, но никак не права и привилегии, хотя идея социальной стратификации в нем, безусловно, одна из центральных^. Мысль о том, что употребление понятия “сословие” применительно к средневековой России неправомерно, все более проникает и в современную отечественную литературу. О том, что “таких корпоративных объединений, как сословия, которые были бы способны коллективно отстаивать интересы своих членов”, в допетровской Руси не существовало, пишет, в частности, в новейшей работе В.М. Панеях^6.

Показательно, что понятие “сословие”, войдя в состав русского

Catherinian Russia: The Panin Party. New Haven, 1975; Le Donne /. Ruling Russia. Politics and Administration in the Age of Absolutism. 1762—1796. Princeton; New Jersey, 1984).

18По-видимому, эта проблема актуальна и для западных историков, раз Ле Донн считает необходимым специально оговорить, что Ф. фон Штайн и Г. Моска, которые ввели термин “правящий класс” в научный оборот, не были марксистами (Le Donne J. Absolutism and the Ruling Class. The Formation of the Russian Political Order. 1770—1825. N. Y.; Oxford, 1991. P. 311).

19B советской исторической литературе применительно к докапиталистическому периоду использовался также термин “класс-сословие”, который, на мой взгляд, не столько облегчает, сколько затрудняет понимание социальных явлений этого времени.

Введение

27

литературного языка в XIV—XV вв., “было до XVII в. принадлежностью торжественного церковно-книжного стиля и не выражало общественнополитического значения”, а в современном значении стало употребляться довольно поздно — на рубеже XVIII—XIX вв.^7 Это наблюдение языковеда В.В. Виноградова подтверждается и специальным исследованием историка Г. Фриза, который пришел к выводу, что неверно употреблять понятие “сословие”, по крайней мере без специального разъяснения, ко времени ранее XIX в. «Социальное явление, — пишет он, — может появиться ранее термина, его описывающего... Но появление термина “сословие” добавило решающий элемент, не только свидетельствующий о современном представлении о новом порядке, но и укрепляющий границы между отдельными группами. Новый термин, таким образом, стал важной частью социальной реальности: к категориям родства, занятий и правового статуса “сословие” добавило корпоративность и отличительную культуру»^8. Вывод Фриза прямо перекликается с замечанием М. Блока о том, что “появление слова — это всегда значительный факт, даже если сам предмет уже существовал прежде; он отмечает, что наступил решающий период осознания”^9.

Необходимо уточнить: речь не идет, естественно, о гомогенности русского общества — уровень социальной стратификации в нем был весьма высок. Речь о том, что термин “сословие” вряд ли адекватно отражает особенности этой стратификации, во всяком случае в допетровский период, и, более того, на мой взгляд, скорее является ложно ориентирующим, поскольку привносит в наше понимание статуса различных социальных групп отсутствовавшие в реальности черты20.

“Всякий анализ, — писал Блок, — прежде всего нуждается в орудии

— в подходящем языке, способном точно очерчивать факты с сохранением гибкости, чтобы приспосабливаться к новым открытиям, в

20Весьма характерную противоречивость демонстрирует, на мой взгляд, Б.Н. Флоря. Рассматривая историю формирования в России сословия духовенства и начав с утверждения, что “сословный характер русского средневекового общества (по крайней мере, в XVI—XVII вв.) общепризнан”, он приходит к следующему выводу: “Если духовенство стран Центральной Европы представляло собой слой, объединенный прежде всего сознанием общности сословных интересов, то русское духовенство последней трети XVII в. было в большей мере группой людей, которых объединяло их общее подчинение власти епископа” (Флоря Б.Н. Государственная власть и формирование духовного сословия в средневековой России / / Сословия и государственная власть в России. XV — середина XIX в.: Тезисы докладов. М., 1994. Ч. II. С. 158—164). Но в таком случае было ли русское духовенство вообще сословием?

*«Понятия могут — и в некоторой степени должны — оставаться открытыми.., — замечает известный социолог П. Бурдье. — Всякая настоящая рефлексия над научной практикой свидетельствует, что... открытость понятий... придает им характер, “заставляющий думать”, и, следовательно, их способность производить научный результат» (Бурдье П. Оппозиции

современной социологии / / Социологические исследования. 1996. № 5. С. 41).

28

Введение

языке — и это главное — без зыбких и двусмысленных терминов”. И далее историк цитировал слова П. Валери о том, что “решающий момент, когда четкие и специальные определения и обозначения приходят на смену понятиям, по происхождению туманным и статистическим, для истории еще не наступил”6^. Несмотря на то что процитированные Блоком слова Валери написаны около 70 лет назад, этот момент для исторической науки, во всяком случае отечественной, по-видимому, не наступил и поныне.

Каков же выход из создавшегося положения? Конечно, автор данной книги не противник определений как таковых. Напротив, совершенно очевидно, что они необходимы, ибо служат своего рода ориентирами на карте истории. Однако на нынешнем этапе наша историческая наука нуждается в значительной работе по уточнению своего* понятийного аппарата, наполнению существующих терминов новым смыслом, и одновременно выяснению, какие из них действительно “работают”, а какие лишь вводят в заблуждение*. В процессе такой работы, результативность которой находится в прямой взаимосвязи с выходом науки из кризиса, переосмыслением отечественной истории и опыта ее историографии, постановкой и решением новых исследовательских задач, возможно, возникнет новая система терминов, понятий и определений. В конечном счете термины и понятия всего лишь инструментарий историка, который имеет свойство устаревать и оказываться непригодным для решения новых, более сложных задач. Но процесс возникновения новых понятий долог и труден. Сейчас же, когда он лишь начинается, если уточнение терминологии не входит непосредственно в задачу исследования, а в данном случае это именно так, выход, на мой взгляд, в том, чтобы постараться по возможности избегать использования двусмысленных и спорных терминов и понятий и пользоваться ими лишь тогда, когда без них невозможно обойтись и когда контекст не оставляет сомнений в их значении. Например, в данной книге нельзя будет обойтись без термина “сословие”, ибо процессы реформирования русского общества в XVIII в., как будет показано, в значительной мере были связаны как раз с образованием полноценных сословий. При описании явлений предшествующего времени будут использованы понятия “социальные группы” или “сословные группы”, которые, конечно, тоже далеко не идеальны и носят условный характер. Что же касается политического строя Российского государства XVIII в., то представляется целесообразным пользоваться понятием “самодержавие”, хоть и с определенными оговорками, но вполне адекватно, на мой взгляд, отражающим существо этого строя.

Еще одно понятие, непременно требующее уточнения, — неоднократно использованное выше понятие “общество”. С ним, в свою очередь, связано и понятие “общественное мнение”. В литературе

Введение

29

лексема “общество” используется в двух значениях: общество как вообще все население страны и общество как его часть, отличающаяся осознанием своей роли в жизни государства, социальной активностью, наличием выраженных интересов, которые оно, если и не способно, то, по крайней мере, стремится защищать. Говоря об общественном мнении, мы имеем в виду общество во втором его значении. Но правомерно ли использование данного понятия в таком значении применительно к России XVII—XVIII вв.? Единства мнений по этому поводу в литературе также нет. Так, Р. Пайпс приводит мнения Д. Киипа и Г.-И. Торке, первый из которых считает возможным говорить об “обществе” в России применительно к концу XVII в., а второй — середине XVI-ro. Киип исходит из фактов определенной самостоятельности “служилого класса”, хотя и замечает, что его попытка обрести некоторую свободу от государства потерпела неудачу. В свою очередь Торке отмечает факт осознания правительством Ивана Грозного возможности использовать различные социальные группы для управления страной. Сам же Пайпс считает, что понятие “общество” “предполагает признание государством права социальных групп на определенный законом статус и сферу свободной деятельности”. Такое признание, по мнению Пайпса, появилось в России лишь в царствование Екатерины И61. Впрочем, и Торке в работе более позднего времени отмечает отсутствие в России XVII в. “настоящего гражданства, как зародышевой клетки Нового времени”62. Не пытаясь в точности определить время появления в России “общества” в том значении, в котором используют его западные историки21, замечу лишь, что, по моему мнению, значительное влияние на его формирование оказали петровские реформы, в ходе которых возникли новые представления о взаимоотношениях монарха, государства и подданных. С этого времени, как будет показано далее, по крайней мере часть населения страны оценивала власть на основе определенных критериев. Однако особенности социальной структуры Российской империи не могли не сказаться на характере русского общества и на способах и формах проявления его общественного сознания и общественного мнения. Еще В.А. Бильбасов отмечал: “Большая ошибка думать, что в России нет общественного мнения. Вследствие того, что в России нет правильных форм для его выражения, оно проявляется неправильно,

21Советские историки, как правило, пользовались этим понятием, не задумываясь над его содержанием. Так, например, Л.В. Черепнин видел в земских соборах “сословнопредставительный орган.., который поддерживал бы политику власти, через который власть узнавала бы об общественных запросах и обращалась бы к обществу”. В устах марксистского историка это звучит странно, ибо какие же общественные запросы могут быть в обществе, разделенном на антагонистические классы, тем более что в той же работе Черепнин утверждал, что земские соборы были порождены “острой классовой борьбой” и “должны были добиться сплочения господствующего класса феодалов и обеспечить повиновение ему народа” (Черепнин Л.В. Земские соборы Русского государства XVI-XVII вв. М., 1978. С. 61-62, 77-78).

30

Введение

скачками, урывками, только в важные исторические моменты, но проявляется с тем большею силою и в формах тем более своеобразных”6^. О том, каковы были эти формы, речь пойдет в соответствующих главах работы.

-к -к -к

Особенности избранной для данной книги темы — широкий хронологический охват, многоаспектный характер рассматриваемых вопросов, касающихся политической, социальной, экономической и культурной сфер, — определили разнообразие привлекаемых источников.

Итог, своего рода результат разработки отдельных реформ воплощен прежде всего в актах законодательства, посредством которых преобразования и осуществлялись. Поэтому вполне естественно, что именно законодательные источники в первую очередь и составили источниковую базу данной работы. Подавляющая их часть вошла в 1-е издание “Полного собрания законов Российской империи” (ПСЗ). Однако, как известно, особенностью законодательства XVIII в., отражающей уровень развития русского права соответствующего времени, является как чрезвычайное многообразие видов законодательных актов (указы, манифесты, регламенты, приказы, инструкции, учреждения, высочайше утвержденные доклады, жалованные грамоты и др.), так и пестрота их тематики — от общегосударственных проблем до сугубо частных, касающихся конкретных лиц. По существу на протяжении рассматриваемого столетия шел процесс складывания представления о законе в современном его понимании, связанный с определением сфер его действия, а также с разделением собственно законов и подзаконных актов. Особенности политического развития страны в рассматриваемый период сказались и в том, что источником закона, помимо монарха, в разное время выступали различные правительственные органы, далеко не всегда формально облеченные этим правом. Для решения задач, поставленных в данной книге, было необходимо произвести выявление актов, относящихся к нашей теме, что потребовало сплошного просмотра т. 3—24 ПСЗ. Такой подход позволил значительно расширить круг традиционно привлекаемых при изучении истории реформ актов законодательства.

Вместе с тем, как известно, ПСЗ является изданием далеко не полным. Поэтому возникла необходимость привлечения и иных изданий, как, например, “Законодательные акты Петра I” Н.А. Воскресенского, “Письма и бумаги императора Петра Великого”, публикации указов XVIII в., отдельные сборники законодательных материалов, вышедшие в XIX в., и др.

Специфика российского законодательства XVIII в., обусловленная