Аисткам

51 %ытт. Глава 1

Понятие “крепостничество”, как представляется, может быть использовано для описания в целом всей системы социальных отношений, сложившихся в Московском государстве, ибо, по существу, в крепостной зависимости разной степени находились все слои русского общества. В условиях же крепостничества вряд ли вообще было возможно существование полноценных сословий в западноевропейском значении этого понятия. Процесс их образования, который, как мы увидим, стал одним из важнейших в XVIII в., неотделим от их освобождения от крепостнической зависимости, их, как обычно выражаются западные историки, эмансипации. Говоря же о крепостничестве в более узком смысле, как форме экономического принуждения крестьянства, стоит заметить, что процесс его закрепощения изначально отличался от аналогичных процессов в Западной Европе. Там первый этап в истории крепостного права пришелся на время государственной раздробленности. В России этот процесс начался со значительным опозданием и совпал со становлением единого государства, сопровождавшимся не увеличением иммунитетных прав землевладельцев, а, наоборот, их сокращением. По-видимому, в любом обществе система взаимоотношений в верхнем социальном слое в той или иной степени воспроизводится на нижних этажах. Так, система сюзеренновассальных отношений между королевской властью и дворянством Западной Европы, наряду с формированием в общественном сознании и в праве принципов личной свободы, была залогом того, что крепостное право там было обречено на исчезновение уже в XII—XIII вв. В России отказ боярам в праве на передвижение, возникновение слоя служилых людей, обязанных государю службой и привязанных к своим поместьям, закрепление отношений подданства в верхнем слое служили залогом их повторения и во всех иных социальных слоях.

Правда, история Европы знает и так называемое “второе издание крепостничества”, коснувшееся ее Центральной и Восточной частей в XVI—XVIII вв. и охватившее главным образом часть Германии, Чехию, Венгрию, Румынию и Польшу (т. е. регионы, также знавшие “служебную организацию”). Однако показательно, что, как отмечают современные исследователи, в раздробленной Германии “на распространение института крепостничества... существенно влияло формирование суверенной княжеской власти. Территориальный князь присваивал по отношению ко всем своим подданным права личного господина; крепостническое состояние сливалось с подданством”

(курсив мой. — А.К.)^2.

Надо также заметить, что крепостничество в Восточной Европе и в первом, и во втором своем “издании” имело существенные отличия от российского, обусловленные опять же всей системой социальных

52 Глава 1

отношений. Так, например, в Дании, где остатки крепостничества сохранялись до 1800 г., “жены крепостных не считались крепостными и находились вне юрисдикции помещика”^. Крепостные порядки сохранялись в Чехии и Моравии до 1781 г., в Польше — до 1794 г., в Восточной Германии и Прибалтике — до первых десятилетий XIX в., а в Венгрии — даже до 1848 г. Но существенно, что, как отмечал еще М.И. Туган-Барановский, на протяжении XVIII в. эти крепостнические порядки в отдельных частях Восточной и Северной Европы постепенно отмирали, в то время как в России на протяжении всего этого столетия крепостничество было на подъеме^4.

В условиях, когда в России крепостничество было основным принципом организации социальных отношений, не было, естественно, никаких предпосылок к образованию среднего класса — третьего сословия, которое в Новое время становится в Западной Европе основным инициатором социальных и политических перемен. Таким образом, о степени эффективности русских реформ рассматриваемого времени, о масштабах модернизации можно, на мой взгляд, судить прежде всего по изменениям в системе социальных отношений, по воздействию на процессы складывания полноценных сословий.

Однако совершенно очевидно, что всякая реформа всегда разрушает некий сложившийся порядок вещей и, следовательно, противоречит интересам тех, кому выгоден старый порядок: как правило, правящей элиты (или по крайней мере ее части), поскольку ее положение обеспечивается именно этим порядком36. Следовательно, для того, чтобы осуществить реформу, необходимо сломить сопротивление тех, кому реформа невыгодна и кто, принадлежа к правящей элите, имеет немало рычагов воздействия на власть. Задача эта может быть совсем не сложной, если речь идет о реформе минимальной или умеренной, ведь такая реформа может быть даже выгодна части элиты и проводится в ее интересах. Иное дело реформа радикальная, носящая всеобъемлющий характер, предполагающая перестройку системы органов государственного управления, что уже само по себе грозит существованию правящей элиты в ее сложившемся составе. Возникает вопрос: при каких условиях возможно осуществление радикальной реформы? По всей видимости, тогда, когда правящая элита по каким-то причинам дезорганизована и оказывается не в состоянии оказать сопротивление реформатору. Такая ситуация, по-видимому, может возникнуть лишь в условиях кризиса.

Понятие “кризис” — еще одно очень важное понятие, непременно требующее рассмотрения в контексте истории реформ. В современной

36Что не противоречит тому, что и реформаторы являются обычно выходцами из той же элиты.

Феномен реформы в России: исходные положения

53

политологии под кризисом понимают “перерыв в функционировании какой-либо системы с позитивным для нее или негативным исходом”. При этом кризис “во всех случаях означает, что существующая...

система... достигает предела, дальше которого она существовать... не может, исчерпала ресурсы и смысл существования (внутренний предел системы)”. Политологи говорят также о трех фазах кризиса: «1) предшествующая самому кризису (предкризисная), когда... система входит в так называемую “зону насыщения”, в которой ее потенциал исчерпывается; 2) разгар, кульминация кризиса, достижение предела развития; 3) разрушение системы или ее переход в новое состояние, либо создание новой системы». Для нашей темы чрезвычайно важное значение имеет также следующее рассуждение: “Во всех случаях, даже в случае разрушения системы, кризис можно рассматривать как переход системы в новое качество или образование качественно новой системы,

иначе говоря как момент развития. В этом смысле кризис принципиально отличается от катастрофы, гп. е. окончательного разрушения системы и образования новой системы худшего качества, либо вообще полного прекращения развития” (курсив мой. — А.К.)^.

Остановлюсь чуть подробнее на последнем положении. Трактовка кризиса как “момента развития” предполагает, что в развитии всякой системы наступает этап, когда в силу внутренних или внешних причин она перестает адекватно исполнять свои функции, т. е. справляться со своими задачами. В результате нарушается взаимодействие между отдельными элементами системы и наступает кризис, разрешение которого требует (в зависимости от конкретных обстоятельств, глубины кризиса и пр.) качественного изменения всей системы, ее структурной перестройки, изменения функций части или всех ее элементов, возникновения новых элементов и новых взаимосвязей между старыми. В этом важнейшее отличие кризиса от катастрофы. Данное отличие важно подчеркнуть еще и потому, что в обыденной речи слово “кризис” нередко воспринимается именно как “катастрофа” и оно ассоциируется со всевозможными социальными катаклизмами, спадом или остановкой производства, обнищанием масс и пр. Однако все названные явления далеко не всегда обязательно должны сопровождать кризис37. Глубина кризиса и, соответственно, масштабы необходимых действий для его преодоления, очевидно, зависят от особенностей той или иной системы, ее способности к саморегуляции. Политологи различают “генетический кризис”, т. е. присущий системе изначально, и “функциональный”,

37В качестве примера можно привести кризис советского общества в первой половине 1980-х годов, который проявлялся не в падении уровня жизни, а в замедлении темпов его роста, что, естественно, вызывало опасения у специалистов, но оставалось практически незаметным для широких слоев населения.

54 Глава 1

возникающий в ходе функционирования системы. Функциональный кризис, в свою очередь, подразделяют на “физиологический” и “патологический”. Первый характерен для систем, адаптирующихся к внутренним и внешним изменениям, второй — требует изменения структуры системы и ее перестройку^6.

В научной литературе встречаются также понятия структурный и системный кризис. Если рассматривать явление кризиса в целом, как об этом сказано выше, то любой кризис предстает как системный или структурный и, таким образом, уже словосочетание “системный кризис” является тавтологией. Однако поскольку это словосочетание чаще всего применяется именно для характеристики состояния обществ и государств на определенном этапе их развития, т. е. в том контексте, который и интересует нас прежде всего, а также в связи с названными особенностями обыденного восприятия понятия “кризис”, повидимому, не следует вовсе отказываться от его употребления. Тем более что трактовка этого понятия в исторической литературе может оказаться полезной для решения задач данной книги.

Обратимся в связи с этим к монографии М.С. Мейера “Османская империя в XVIII веке: Черты структурного кризиса” (М., 1991)38. Автор признается, что понятие “структурный кризис” заимствовано им у экономиста А.М. Бельчука, использовавшего его для описания одного из видов экономического кризиса. Однако, считает Мейер, оно “вполне применимо и в качестве категории исторического познания для выделения одного из основных вариантов состояния общества при стадиальных переменах (курсив мой. — А.К.У. Причем, “основной функцией структурного кризиса можно считать устранение, по крайней мере частичное, диспропорций, возникших между отдельными подсистемами данной этнополитической общности, и обеспечение возможностей развития всего общественного организма на новом стадиальном уровне”. Обратим внимание, что тут вводится понятие “функции кризиса”. Думаю, это не совсем точно. С учетом сказанного о кризисе выше, скорее, следует, видимо, говорить о значении или роли кризиса в развитии системы, в данном случае общества, государства. Мейер выделяет также важнейшие особенности структурного кризиса: “1) ограниченность сферы его действия отдельными областями общественной жизни; 2) направленность основных усилий на перестройку, а не на ломку существующих порядков; 3) относительно затяжной и весьма трудный характер самого процесса”^7. В целом верные, эти наблюдения, однако, требуют, на мой взгляд, некоторой корректировки в соответствии с изложенными выше основными

38Сама тематика этой книги, поскольку речь в ней идет о Турции XVIII в., чрезвычайно полезна для наших целей.

Феномен реформы в России: исходные положения

55

положениями теории кризиса. Прежде всего она касается первого пункта. Почему структурный кризис непременно должен ограничиваться только отдельными областями общественной жизни и не может носить всеохватывающий характер? Если в системе вышли из строя несколько элементов, вряд ли система в целом может продолжать функционировать по-прежнему.

Вернемся, впрочем, к реформам и вспомним, что разговор о кризисе потребовался нам для того, чтобы уяснить, при каких условиях правящая элита оказывается не в состоянии оказать сопротивление самым радикальным реформам. Ответ, видимо, таков: это происходит в условиях кризиса, возникающего в результате неспособности общественно-политической системы адекватно ответить на новации внутреннего и/или внешнего развития. Разрушение взаимосвязей между отдельными элементами (они же подсистемы) приводит к дезорганизации правящей элиты, нарушению ее единства, утраты ею привычных способов воздействия на власть. Таким образом, если реформа в целом есть реакция на определенные недостатки общественного развития, то радикальная реформа может быть осуществлена только в условиях кризиса, структурного или системного. Посредством радикальной реформы кризис преодолевается, происходит перестройка структуры системы, ее развитие получает новый импульс, а часто и новое направление.

Из сказанного следует еще одно важное положение: осуществление радикальной реформы — это всегда особый, эксклюзивный

этап в истории общества, как правило, требующий напряжения

\

Феномен реформы в России: исходные положения

56

всех его сил, затрагивающий все социальные слои. Очевидно, поэтому радикальная реформа не может носить перманентный характер, а связанный с нею этап относительно недолог.

Из приведенных во Введении высказываний о характере реформ в России ясно видно, что их авторы представляют русские реформы как постоянную смену более или менее радикальных реформ этапами застоя, стагнации, а то и отката назад, т. е. как череду реформ и контрреформ. И тут необходимо остановиться на оставшемся пока за рамками разговора о реформах понятии контрреформы. “Советский энциклопедический словарь” 1979 г. однозначно связывал их с политикой Александра III, противопоставляемой реформам его предшественника^. Уже само это настораживает. Неужели иных контрреформ в истории России (не говоря уж об остальном мире) не было? Но что собственно такое контрреформа? По-видимому, возможны по крайней мере две трактовки. Во-первых, контрреформой можно назвать действия, ведущие к изменению направления и характера развития по сравнению с тем, каким оно стало в результате предшествующей реформы. Во-вторых (что более соответствует буквальному значению слова), это некое действие по отмене, ликвидации результатов реформы, имеющее своим следствием частичный или полный возврат к дореформенному состоянию39. В контексте данной книги будет использоваться именно второе значение. Как будет показано в последующих главах, за контрреформы в таком смысле нередко принимают явления, имеющие совсем иной характер, понять который можно, приняв во внимание сказанное выше о радикальных реформах.

Дело в том, что если период радикальных преобразований является исключительным и требующим напряжения всех сил общества, то, очевидно, по его завершении общество нуждается в передышке, чтобы собраться с силами для следующего рывка вперед. На новом этапе происходит усвоение или, наоборот, отторжение обществом результатов конкретных преобразований, их проверка временем, а по необходимости и корректировка. Вот эту-то корректировку и принимают нередко за контрреформы. Между тем, когда речь идет о радикальных реформах, то они, как правило, являются не одним какимто преобразованием в какойто одной сфере, но комплексом серьезных изменений (иначе не

39В реальности, как показывает исторический опыт, буквальный возврат к дореформенному состоянию невозможен, ибо в результате реформы общество приобрело уже новый опыт.

57

^ л m-

Глава 1

может быть преодолен и структурный кризис), имеющих и разнообразные последствия. Поэтому очень важно уяснить основную направленность реформ, то направление развития, которое приняло после них общество. Без этого невозможна и правильная оценка мероприятия следующего этапа как действительно контрреформ, меняющих направление, возвращающих общество или отдельные его институты и структуры к дореформенному состоянию, или как носящих лишь корректирующий характер.

Опираясь на описанные в данной главе рассуждения о реформе как социально-политическом феномене, обратимся теперь непосредственно к истории преобразований в России XVIII столетия.

ГЛАВА 2

1689-1725 IT.: ПЕТРОВСКИЕ РЕФОРМЫ И ИХ ИТОГИ

О

ПЕТРОВСКИЕ РЕФОРМЫ В НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИОГРАФИИ

I

Историография петровских реформ — неисчерпаема, и потому наивно было бы пытаться сделать даже краткий ее обзор не только в рамках небольшого раздела, но и целой главы. К тому же сама личность царя-реформатора и его деяния занимают столь значительное место в сознании любого россиянина, что историография о Петре Великом, по словам М. Раева, “является почти совершенным зеркалом взглядов русской интеллигенции на прошлое и будущее России, ее отношение к Западу и природу социальных и политических проблем, стоящих перед ее страной”1. “Петр — оселок русской мысли, — считает А.М. Панченко, — ее вечная проблема, касающаяся не только историософии, но и религии, не только национального пути, но также национального бытия. Соответственно оценка Петра...

иррациональна”^40. Вот почему практически невозможно отделить собственно исторические сочинения о преобразованиях Петра I от работ иного жанра, ибо всякий историк, как бы он ни старался быть беспристрастным, даже бессознательно, одними своими заключениями “льет воду на мельницу” той или иной стороны. Несколько облегчает положение изданная в 1979 г. по-датски, а в 1985 г. и в русском переводе небольшая книга X. Баггера “Реформы Петра Великого: Обзор исследований”^41. При всех недостатках и явной неполноте автору удалось представить в целом адекватную картину состояния историографии на момент написания книги, показать почти весь спектр существующих вопросов. Поэто-

40Своеобразной иллюстрацией к этим словам служит сборник “Реформатор. Русские о Петре I. Опыт аналитической антологии” (Иваново, 1994), составленный А.А. Кара-Мурзой и Л.В. Поляковым и содержащий несколько сотен высказываний более 100 авторов от Феофана Прокоповича до наших дней.

41Весьма полезна также работа М.П. Павловой-Сильванской “Аннотированная библиография иностранной литературы о Петре I (1947—1970 гг.)” (Россия в период реформ Петра I. М., 1973. С. 362—382).

1689-1725 гг.: петровские реформы и их итоги

59

му здесь целесообразно кратко остановиться лишь на работах, вышедших уже после издания книги Баггера.

Однако и при таком подходе в поле нашего зрения должны оказаться не менее полусотни книг и статей, затрагивающих разнообразные вопросы истории России с 80-х годов XVII в. и до окончания царствования Петра I. Вполне естественно, что меня в первую очередь будут интересовать те из них, в которых содержатся или новые фактические данные о конкретных реформах, или новые подходы к оценке отдельных преобразований и петровских реформ в целом. Соответственно, и сами эти работы можно условно подразделить на две группы: исследования конкретно-исторические и работы обобщающего характера. Начать имеет смысл с первой группы.

Говоря о конкретно-исторических исследованиях реформ Петра I, вышедших в последние годы, в первую очередь надо назвать монографические исследования шведского историка К. Петерсона об административной и служебной реформах4 и Е.В. Анисимова — о податной реформе и реформе государственного управления5, а также ряд работ А.Н. Медушевского, посвященных главным образом административной реформе и Табели о рангах6. Впрочем, выводы, которые делает Медушевский на основе анализа этих реформ, представляют собой оценку петровских преобразований в целом.

Монография Петерсона посвящена одной из наиболее дискуссионных в историографии проблем — влиянию шведских образцов на созданную Петром новую систему управления страной7. Тщательный сравнительный анализ с привлечением архивных источников заставил автора прийти к выводу, что влияние шведских образцов при проведении административной, в первую очередь коллежской реформы было даже более сильным, чем считалось прежде. Причем выразилось это в копировании не только внешней структуры учреждений, но и внутренней организации их деятельности. Кстати, особенно значительным было влияние шведских образцов, когда речь шла о фискальных функциях административных органов. По-видимому, этот вывод заставил Петерсона и само проведение административной реформы связать прежде всего с необходимостью сбора налогов на содержание армии, что, как он отмечает, было характерно для всех европейских стран в XVI—XVII вв. Вместе с тем Петерсон подчеркивает, что система управления русской армией создавалась независимо от влияния шведских прототипов. Объясняя, почему за образец при проведении реформы были взяты именно шведские учреждения, историк замечает, что Петр искал в качестве модели “страну не столько со схожей социально-экономической структурой, сколько с наиболее

упорядоченной и унифицированной административной системой”. Ни

60

Глава 2

английская, ни голландская системы административного управления этим требованиям, по мнению Петерсона, не отвечали8.

Таким образом, в целом исследование шведского ученого подкрепляет уже и прежде существовавшую в историографии точку зрения о значительном влиянии шведских образцов в проведении петровской административной реформы. Однако обращает на себя внимание стремление автора связать ее начало с потребностями именно фискального характера, а не с недееспособностью старого аппарата или со стремлением укрепить власть монарха на новых началах. Если Петерсон прав, то тогда его выводы подтверждают мнение тех, кто все петровские реформы объясняет исключительно военно-финансовыми нуждами, из чего, в свою очередь, часто делается вывод о том, что эти реформы носили в целом бессистемный характер. Между тем многие современные исследователи, указывая на отсутствие плана реформ на начальных этапах, считают, что примерно с 1715—1717 гг. “законодательную деятельность Петра в подной мере отличает систематическое и рациональное планирование”9.

Указание на фискальные нужды как на основной повод к осуществлению административной реформы, как и утверждение о простом копировании шведских образцов, на первый взгляд, как бы понижает статус самой этой реформы и затрудняет рассмотрение ее характера и результатов в контексте теории абсолютизма. Подобное восприятие и проявилось в рецензии А.Н. Медушевского на книгу Петерсона, указывавшего шведскому коллеге, что петровские реформы “явились итогом важнейших тенденций общественного развития России в XVII в.” и “характеризовали новое для страны общественно-политическое образование — абсолютную монархию”. “Значение реформ, — отмечал рецензент, — состояло в усилении централизации управления и концентрации власти в руках дворянской правящей верхушки и выражалось в бюрократизации и милитаризации государственного аппарата”10.

Справедливости ради стоит отметить, что об абсолютизме и бюрократизации пишет в своей книге и Петерсон, и непримиримого противоречия между его позицией и точкой зрения Медушевского, думается, нет. Выделение финансовых нужд, как непосредственного повода к проведению административной реформы, по существу и означает, что старая система управления удовлетворить их была не в состоянии, т. е. не справлялась с новыми задачами. Впрочем, из этого вовсе не следует, что существо реформы могло быть только таким, каким оно и было в действительности. И если некие “тенденции общественного развития” действительно существовали, то именно они и определили характер и направленность реформы. Нет здесь противоречия и с ориентацией на шведские образцы как на пример наиболее упорядоченной административной организации. А то, что Медушевский понимает под