Писарев реалисты

Если вы одарены от природы чувством благоразумного самосохранения, то вы, разумеется, не послушаете ни г. Лонгинова, ни гуманиста, ни француза. Вы прочитаете Шекспира, Байрона, Гете, Шиллера, Гейне, Мольера и очень немногих других поэтов, замечательных не тем, что они когда-то жили и что-то написали, а тем, что они действительно высказали людям несколько дельных и умных мыслей. Из наших же писателей вы возьмете Грибоедова, Крылова, Пушкина, Гоголя, отнесетесь к ним с самою строгою критикою и увидите тогда, что ваше чисто литературное образование совершенно окончено. Я не говорю о новейших писателях, например о Жорж Занде, Викторе Гюго, Диккенсе, Теккерее и о лучших представителях нашей собственной беллетристики. Этих писателей вы уже непременно прочтете, даже не для литературного образования, а просто для того, чтобы следить за современным развитием европейской мысли. Тут, разумеется, вам придется прочитать много пустяков, например: "Фанни" Фейдо, "Саламбо" Флобера и такие повести Тургенева, как "Первая любовь" и "Призраки" 74. Против этого не поможет уж никакой последовательный реализм. Чтобы приносить людям пользу, надо знать, что их интересует и о чем они в данную минуту толкуют, а для этого приходится очень часто просматривать ничтожнейшие романы, пробегать пустейшие номера журналов и газет и выслушивать от разных добродушных личностей еще более пустые рассуждения. Кто хочет заниматься психиатриею, тот поневоле должен выслушивать рассказы всяких Поприщиных о шишке алжирского дея75. Но и психиатру нет особенной надобности читать в пыльных архивах и библиотеках умозрения всех тех Поприщиных, которые жили раньше нас и которых бредни, на беду нашу, не затерялись.

Из всего, что я говорил с самого начала этой статьи, читатель видит ясно, что я отношусь с глубоким и совершенно искренним уважением к первоклассным поэтам всех веков и народов. Задача реалистической критики в отношении ко всей массе литературных памятников, оставленных нам отжившими поколениями, состоит именно в том, чтобы выбрать из этой массы то, что может содействовать нашему умственному развитию, и объяснить, каким образом мы должны распоряжаться с этим отборным материалом. Такая обширная задача не по силам одному человеку, но я, с своей стороны, постараюсь все-таки со временем подвинуть это дело вперед, представляя моим читателям ряд критических статей о тех писателях, которых чтение я считаю необходимым для общего литературного образования каждого мыслящего человека.

XXVIII

Если вы предложите мне вопрос: есть ли у нас в России замечательные поэты? - то я вам отвечу без всяких обиняков, что у нас их нет, никогда не было, никогда не могло быть - и, по всей вероятности, очень долго еще не будет. У нас были или зародыши поэтов, или пародии на поэта. Зародышами можно назвать Лермонтова, Гоголя, Полежаева, Крылова, Грибоедова; а к числу пародий я отношу Пушкина и Жуковского. Первые остались на всю жизнь в положении зародышей, потому что им нечем было питаться и некуда было развиться. Силы-то у них были, но не было ни впечатлений, ни простора. Поэтому ничего и не вышло, кроме односторонних попыток и недодуманных зачатков разумного миросозерцания.

В самом деле, что такое "Мертвые души"? Изображал человек "бедность, да бедность, да несовершенства нашей жизни" 76, и все шло хорошо и умно; а потом вдруг, в самом конце, пустил бессмысленнейшее воззвание к России, которая будто бы куда-то мчится, как бешеная тройка, да так шибко мчится, что остальные народы только рот разевают и диву даются. И кто тянул из него эту дифирамбическую тираду? Решительно никто. Так, сама собою вылилась, от полноты невежества и от непривычки к широкому обобщению фактов. И вышла чепуха: с одной стороны - "бедность", а с другой - такая быстрота развития, что любо-дорого. Ничего цельного и не оказалось. И уже в этом лирическом порыве сидят зачатки второй части "Мертвых душ" и знаменитой "Переписки с друзьями".

А что такое басни Крылова? Робкие намеки на сильный ум, который никогда не может и не осмелится развернуться во всю свою ширину.

Многим читателям мои размышления о Пушкине покажутся возмутительно-дерзкими. Я сам, с своей стороны, признаю за читателем полное право требовать от меня серьезных и подробных фактических доказательств, но теперь, в этой статье, я все-таки не буду распространяться о литературной деятельности великого Пушкина. Об этом мы поговорим впоследствии. Тогда я представлю моим читателям ряд статей под заглавием "Пушкин и Белинский"79. В этих будущих статьях я разберу деятельность прославленного поэта и постараюсь, с точки зрения последовательного реализма, перерешить те вопросы, которые Белинский решал на основании эстетических догматов, потерявших для нас всю свою обязательную силу.

В настоящее время у нас также нет поэтов; наше общество все еще слишком неподвижно, чтобы содействовать развитию тех высших сил ума и чувства, которыми должен обладать гениальный поэт. Но между нашими литераторами есть несколько умных и добросовестных работников, помещающих в различных журналах романы, повести и драматические произведения. Деятельность этих людей никак нельзя назвать бесплодною. Они заставляют своих читателей задумываться над различными вопросами вседневной жизни; они дают реальной критике удобный случай разъяснить эти вопросы. Публика прислушивается к этим разъяснениям, и мысль понемногу начинает шевелиться, медленно просачиваясь в такие темные углы, которые спокон веку были совершенно незнакомы с подобною роскошью.

При самом беглом взгляде на современные литературы всех цивилизованных народов вы тотчас заметите тот общий факт, что над всеми отраслями поэтического творчества далеко преобладает так называемый гражданский эпос, или, проще, романы, повести и рассказы. Роман втянул в себя всю область поэзии, а для лирики и для драмы остались только кое-какие крошечные уголки. Если, например, в год будет напечатано сто листов драматических произведений и лирических стихов, то можно сказать наверное, что в тот же промежуток времени появится по крайней мере тысяча листов романов, повестей и рассказов. А если бы мы могли сравнить цифры читателей, то перевес гражданского эпоса, без сомнения, оказался бы еще поразительнее. Далее, не мешает заметить, что романы в стихах или эпические поэмы в наше время сделались невозможными и что эту невозможность признали, наконец, сами эстетики.

Роман настолько же удобнее всех остальных видов поэтического творчества, насколько современный сюртук и прическа удобнее костюмов и париков, бывших в моде при Людовике XIV. Романист распоряжается своим материалом как ему угодно; описания, размышления, психологические анализы, исторические, бытовые и экономические подробности - все это с величайшим удобством входит в роман, и все это почти совсем не может войти в драму. О лирике уж и говорить нечего. Кроме того, роман оказывается самою полезною формою поэтического творчества. Когда писатель хочет предложить на обсуждение общества какую-нибудь психологическую задачу, тогда роман оказывается необходимым и незаменимым средством. В обществе и в семействе ежеминутно случаются между различными типами и характерами более или менее резкие и болезненные столкновения. При подобных столкновениях обе стороны очень часто считают себя правыми. Когда дело идет о денежном интересе, тогда начинается разорительный судебный процесс. Когда же затронут вопрос, входящий в область чувства или мысли, тогда свод законов, разумеется, молчит и дело может быть решено только приговором или, вернее, влиянием общественного мнения. Но в неразвитом обществе общественное мнение чрезвычайно слабо; это мнение слагается из толков соседей и знакомых, которые произносят свои суждения ощупью, на авось, под влиянием своих мельчайших симпатий и антипатий. При каждом огласившемся столкновении между отцом и сыном, братом и сестрою, мужем и женою обе воюющие стороны непременно находят себе между соседями и знакомыми усердных утешителей и красноречивых защитников. Эти господа своим участием всегда растравляют ссору и увеличивают упорство враждующих личностей. Иной добродушный человек, обдумавши на досуге свой поступок, мог бы почувствовать, что он в самом деле ошибся и обидел ни за грош своего ближнего, но когда этот человек встречает в своих знакомых полное сочувствие, когда посторонние люди совершенно искренно доказывают ему, что он-то сам и есть угнетенная невинность, тогда, очевидно, беспристрастное обсуждение собственных ошибок становится чрезвычайно затруднительным, и глупейшая ссора отравляет вследствие этого две человеческие жизни, которые могли бы протекать рядом в вожделенном согласии. Множество неприятностей и мелких страданий, истощающих человеческие силы и опошляющих человеческую личность, происходит таким образом от слепоты или неразвитости общественного мнения, от поголовного неумения определять те границы, внутри которых отдельная личность может развертывать свои силы, не посягая на свободу и на человеческое достоинство других личностей.

XXIX

С самого начала этой статьи я все говорил только о поэзии. Обо всех других искусствах, пластических, тонических и мимических, я выскажусь очень коротко и совершенно ясно. Я чувствую к ним глубочайшее равнодушие. Я решительно не верю тому, чтобы эти искусства каким бы то ни было образом содействовали умственному или нравственному совершенствованию человечества. Вкусы человеческие бесконечно разнообразны: одному желательно выпить перед обедом рюмку очищенной водки; другому - выкурить после обеда трубку махорки; третьему - побаловаться вечером на скрипке или на флейте; четвертому - прийти в восторг и в ужас от взвизгиваний Ольриджа в роли Отелло. Ну, и бесподобно. Пускай утешаются. Все это я понимаю. Понимаю я также, что двум любителям очищенной водки, или Ольриджа, или виолончели приятно побеседовать между собою о совершенствах любимого предмета и о тех средствах, которые следует употребить для того, чтобы придать любому предмету еще более высокие совершенства. Из таких специальных бесед могут образоваться специальные общества. Например, "общество любителей водки", "общ<ество> люб<ителей> псовой охоты", "общество театралов", "общ<ество> люб<ителей> слоеных пирожков", "общ<ество> люб<ителей> музыки" и так далее, впредь до бесконечности. У таких обществ могут быть свои уставы, свои выборы, свои парламентские дебаты, свои убеждения, свои журналы. Такие общества могут раздавать патенты на гениальность. Вследствие этого могут появиться на свете великие люди самых различных сортов: великий Бетховен, великий Рафаэль, великий Канова, великий шахматный игрок Морфи, великий повар Дюссо, великий маркер Тюря. Мы можем только радоваться этому обилию человеческой гениальности и осторожно проходить мимо всех этих "обществ любителей", тщательно скрывая улыбку, которая невольно напрашивается на наши губы и которая может раздразнить очень многих гусей 81. Впрочем, отрицать совершенно практическую пользу живописи мы, конечно, не решимся. Черчение планов необходимо для архитектуры. Почти во всех сочинениях по естественным наукам требуются рисунки. В настоящую минуту передо мною лежит великолепная книга Брема "Illustrirtes Tierleben" ("Иллюстрированная жизнь животных"), и эта книга показывает мне самым наглядным образом, до какой степени даровитый и образованный художник может своим карандашом помогать натуралисту в распространении полезных знаний. Но ведь ни Рембрандт, ни Тициан не стали бы рисовать картинки для популярного сочинения по зоологии или по ботанике. А уж каким образом Моцарт и Фанни Эльслер, Тальма и Рубини ухитрились бы пристроить свои великие дарования к какому-нибудь разумному делу, этого я даже и представить себе не умею. Пусть помогут мне в этом затруднительном обстоятельстве эстетики "Эпохи" и "Библиотеки для чтения".

Любители всяческих искусств не должны гневаться на меня за легкомысленный тон этой главы. Свобода и терпимость прежде всего! Им нравится дуть в флейту, или изображать своею особою Гамлета, принца датского, или пестрить полотно масляными красками, а мне нравится доказывать насмешливым тоном, что они никому не приносят пользы и что их не за что ставить на пьедесталы. А забавам их никто мешать не намерен. За шиворот их никто не тянет на полезную работу. Весело вам - ну, и веселитесь, милые дети!

XXX

Припомните вместе со мною, мой читатель, каким образом вас воспитывали и учили. Предположим на первый случай, что вы - сын богатого помещика и живете вместе с вашими родителями в какой-нибудь тамбовской или рязанской деревне. Вам лет десять, вы безжалостно рвете и пачкаете ваши рубашечки, курточки и панталоны; вы лазаете по горам и по деревьям и сокрушаете каждый день вашу мамашу новыми синяками и царапинами, которые она постоянно усматривает на вашем лице и на ваших руках. Наконец мамаша говорит папаше, что мальчик шибко балуется и что давно пора выписать для него строгого гувернера, который серьезно присадил бы его за умные книжки. Папаша отвечает: хорошо! Вот продадим обоз пшеницы, съезжу недели на три в Москву и отыщу там подходящего немца или француза. Как сказано, так и сделано. Получаются деньги за пшеницу, и часть этих денег употребляется на приобретение того неизвестного господина, которым уже давно стращала вас ваша мамаша. Неизвестный господин объявляет папаше, что надо выписать такую-то арифметику, такую-то грамматику, такую-то географию и так далее. Папаша отпирает ту шкатулку, в которой у него ссыпана пшеница, превращенная в кредитные билеты, и выдает рублей 20 или 30 на покупку учебных книг. Каждый год продаются обозы пшеницы, и каждый год часть вырученных денег вручается вашему ментору, а другая часть превращается в книги, глобусы, ландкарты, аспидные доски, писчую бумагу, стальные перья. Все это вы, как ненасытная пучина, поглощаете с тою же быстротою, с какою вы в былое время истребляли штаны и куртки. Положим, что все это идет вам впрок. Ваша любознательность пробуждается; ваш ум растет и укрепляется; вы всею душою привязываетесь к вашему воспитателю; он рассказывает вам о своем студенчестве; и вас самих начинает тянуть в университет, в обетованную землю труда и знания. Родители ваши с удовольствием уступают вашему желанию; несмотря на вашу юношескую робость, вы превосходно выдерживаете вступительный экзамен и с замиранием сердца входите в обетованную землю. С этой минуты часть пшеницы, превращенная в деньги, поступает в ваше собственное распоряжение; вы сами заботитесь о своем костюме, сами покупаете себе книги, сами дозволяете себе удовольствия. Допустим, что все это вы делаете вполне благоразумно; в одежде нет роскоши, в чтении вашем господствует строгая последовательность, удовольствия выбираются такие, которые действительно освежают ваши силы для нового труда; все это превосходно; но ведь все это до сих пор было только поглощением пшеницы, превращенной в сукно, в голландское полотно, в дельные книги, в театральные и концертные билеты, в профессорские лекции, в умные мысли и в высокие стремления. Всякий человек, собирающийся работать, должен непременно поглотить сначала известное количество продукта, уже выработанного другими людьми; он может поглотить его глупо, то есть расстроить себе желудок этим поглощением; может поглотить умно, то есть действительно подкрепить свои силы; но за то, что человек подкрепил свои силы, мы еще ничуть не обязаны говорить ему спасибо; надо посмотреть, что будет дальше. Дальше вы оказываетесь кандидатом, и перед вами раскрывается жизнь. У вас есть все, что нужно человеку для счастья: здоровая молодость, развитой ум, приличная наружность, обеспеченное состояние; вам хочется жить, любить, мыслить и действовать. Чем захочу, думаете вы, тем и займусь; куда захочу, туда и поеду; что захочу, то и сделаю. Я сам себе барин и никому не намерен отдавать отчет в своем образе жизни. Мое образование изощрило во мне способность наслаждаться всем, что затрогивает мысль и ласкает чувство; поэтому я намерен извлекать себе наслаждения из любви, из науки, из искусства, из живой природы; все мое, а сам я не принадлежу решительно никому.

Для большей простоты анализа я предположил в первых строках этой главы, что вы, мой читатель, - сын богатого помещика и что вы воспитывались на деньги ваших родителей. При этом условии отношения вашего воспитания к пшенице и к рабочим дням обрисовываются так ясно, что о них больше незачем и распространяться. Но если бы я предположил, что вы - плебей и пролетарий и что вы сами, тяжелым трудом, завоевали себе каждую отдельную частицу вашего широкого образования, то, даже и в этом случае, настоящая сущность дела осталась бы неизменною. Все-таки окажется при внимательном рассмотрении, что вы всем обязаны обществу и что все силы вашего развитого и укрепленного ума должны быть употреблены на постоянное служение действительным интересам этого общества. Природа дала вам живой ум и сильную любознательность. Но самые превосходные дары природы остаются мертвым капиталом, если вы живете в таком обществе, в котором еще не зародилась умственная деятельность. Те вопросы, которые на каждом шагу задает себе ваш пытливый ум, остаются без ответа; энергия ваша истрачивается на множество мелких и бесплодных попыток проникнуть в затворенную область знания; вы понемногу слабеете, тупеете, мельчаете и, наконец, миритесь с вашим невежеством, как с неизбежным злом, которое, наконец, перестает даже тяготить вас. В нашем обширном отечестве было очень много гениальных самородков, проживших жизнь без труда и без знания по той простой причине, что негде, не у кого и некогда было выучиться уму-разуму. Вероятно, такие печальные случаи повторяются довольно часто и в наше время, потому что Россия велика, а светильников в ней немного. Стало быть, если вы - пролетарий и если вам посчастливилось наткнуться или удалось отыскать такой светильник, который уяснил вам смысл и цель человеческого существования, то вы должны задать себе вопрос: какими средствами зажжен этот спасительный светильник? и какими материалами поддерживается его горение? - Каков бы ни был этот светильник - университет, академия, образованный человек, хороший журнал, умная книга, - все равно; во всяком случае он стоит денег, а мы уже знаем, что деньги - не что иное, как пшеница, рожь, овес, лен, пенька, или, еще проще, рабочие дни, конные и пешие, мужские и женские. Все богатство общества без исключения заключается в его труде. Часть этого труда, теми или другими средствами, отделяется на то, чтобы создавать в обществе умственный капитал. Ясное дело, что этот умственный капитал должен приносить обществу хорошие проценты, иначе общество будет постоянно терпеть убытки и постоянно приближаться к окончательному разорению. Примеры таких разорений уже бывали в истории. Такое разорение называется падением цивилизации, и каждый ученик уездного училища должен знать, что уже несколько цивилизаций, по-видимому сильных и цветущих, упало и уничтожилось без остатка.

XXXI

Человеческий труд весь целиком основан на науке. Мужик знает, когда надо сеять хлеб, когда жать или косить, на какой земле может родиться хлеб и какого снадобья надо подбавить в землю, чтобы урожай был обильнее. Все это он знает очень смутно и в самых общих чертах, но тем не менее это - зародыши науки, первые попытки человека уловить тайны живой природы. В свое время эти простые наблюдения человека над особенностями земли, воздуха и растений были великими и чрезвычайно важными открытиями; именно по своей важности они сделались общим достоянием трудящейся массы; они навсегда слились с жизнью, и в этом отношении они оставили далеко за собою все последующие открытия, более замысловатые и до сих пор еще не успевшие пробить себе дорогу в трудовую жизнь простого и бедного человека. В настоящее время физический труд и наука, на всем пространстве земного шара, находятся между собою в полном разрыве. Физический труд пробавляется до сих пор теми жалкими начатками науки, которые выработаны человеческим умом в доисторические времена; а наука в это время накопляет груды великих истин, которые остаются почти бесплодными, потому что масса не умеет ни понимать их, ни пользоваться ими.

Читатель мой, вероятно, привык читать и слышать, что девятнадцатый век есть век промышленных чудес; вследствие этого читателю покажутся странными мои слова о разрыве между физическим трудом и наукою. Да, точно. Люди понемногу начинают браться за ум, но они берутся за него так вяло и так плохо, что мои слова о разрыве никак не могут считаться анахронизмом. Промышленными чудесами решительно не следует обольщаться. Паровоз, пароход, телеграф - все это штуки очень хорошие и очень полезные, но существование этих штук доказывает только, что есть на свете правительства и акционерные компании, которые понимают пользу и важное значение подобных открытий. Русский мужик едет по железной дороге; купец телеграфирует другому купцу о какой-нибудь перемене цен. Мужик размышляет, что славная эта штука чугунка; купец тоже философствует, что оченно хитро устроена это проволока. Но скажите на милость: пробуждают ли эти промышленные чудеса самодеятельность мысли в головах мужика и купца? Проехал мужик по чугунке, воротился в свою курную избу и по-прежнему ведет дружбу с тараканами, по-прежнему лечится нашептываниями знахарки и по-прежнему обрабатывает допотопными орудиями свою землю, которая по-прежнему остается разделенною на три клина - озимый, яровой и пар. А купец, отправив телеграфическую депешу, по-прежнему отбирает силою у своих детей всякие книги и по-прежнему твердо убежден в том, что торговать без обмана - значит быть сумасшедшим человеком и стремиться к неизбежному разорению. Паровоз и телеграф пришиты снаружи к жизни мужика и купца, но они нисколько не срослись с их полудикою жизнью.

Когда простой человек, оставаясь простым и темным человеком, входит в близкие и ежедневные сношения с промышленными чудесами, тогда его положение становится уже из рук вон плохо. Посмотрите, в каких отношениях находятся между собою фабричная машина и фабричный работник. Чем сложнее и великолепнее машина, тем тупее и беднее работник. На фабрике являются два совершенно различные вида человеческой породы: один вид господствует над природою и силою своего ума подчиняет себе стихии; другой вид находится в услужении у машины, не умеет понять ее сложное устройство и даже не задает себе никаких вопросов о ее пользе, о ее цели, о ее влиянии на экономическую жизнь общества. До вопросов ли тут, когда надо подкладывать уголь под котел или ежеминутно открывать и закрывать какой-нибудь клапан? И таким образом машина, изобретенная знающим человеком, подавляет незнающего человека, подавляет потому, что между наукою, с одной стороны, и трудящеюся массою, с другой стороны, лежит широкая бездна, которую долго еще не ухитрятся завалить самые великие и самые человеколюбивые мыслители. Если работник так мало развит, что у него нет сознательного чувства самосохранения, то машина закабалит этого работника в самое безвыходное рабство, в то рабство, которое основано на умственной и вещественной бедности порабощаемой личности. Машины должны составлять для человечества источник довольства и счастья, а на поверку выходит совсем другая история: машины родят пауперизм, то есть хроническую и неизлечимую бедность. А почему это происходит? Потому что машины, как снег на голову, сваливаются из высших сфер умственного труда в такую темную и жалкую среду, которая решительно ничем не приготовлена к их принятию. Простой работник слишком необразован, чтобы сделаться сознательным повелителем машины; поэтому он немедленно становится ее рабом. Видите таким образом, что промышленные чудеса превосходно уживаются с тем печальным и страшным разрывом, который существует между наукою и физическим трудом.

И такие трагические недоразумения между наукою и жизнью будут повторяться до тех пор, пока не прекратится гибельный разрыв между трудом мозга и трудом мускулов. Пока наука не перестанет быть барскою роскошью, пока она не сделается насущным хлебом каждого здорового человека, пока она не проникнет в голову ремесленника, фабричного работника и простого мужика, до тех пор бедность и безнравственность трудящейся массы будут постоянно усиливаться, несмотря ни на проповеди моралистов, ни на подаяния филантропов, ни на выкладки экономистов, ни на теории социалистов. Есть в человечестве только одно зло - невежество; против этого зла есть только одно лекарство - наука; но это лекарство надо принимать не гомеопатическими дозами, а ведрами и сороковыми бочками. Слабый прием этого лекарства увеличивает страдания больного организма. Сильный прием ведет за собою радикальное исцеление. Но трусость человеческая так велика, что спасительное лекарство считается ядовитым.

XXXII

Надо распространять знания - это ясно и несомненно. Но как распространять? - вот вопрос, который, заключая в себе всю сущность дела, никак не может считаться окончательно решенным. Взять в руку азбуку и пойти учить грамоте мещан и мужиков - это, конечно, дело доброе; но не думаю я, чтобы эта филантропическая деятельность могла привести за собою то слияние науки с жизнью, которое может и должно спасти людей от бедности, от предрассудков и от пороков. Во-первых, все труды частных лиц по делу народного образования до сих пор носят на себе или чисто филантропический, или наглоспекулятивный характер. Во-вторых, всякая школа, а народная тем более, имеет замечательную способность превращать самую живую науку в самый мертвый учебник или в самую приторную хрестоматию. Чистая филантропия проявлялась у нас в тех школах, в которых преподаватели занимались своим делом бесплатно 82. Наглая спекуляция свирепствует до сих пор в тех книжках для народа, которые продаются по пятачку и по три копейки. Об этом последнем явлении распространяться не стоит, потому что каждая из подобных книжек собственною наружностью кричит достаточно громко о своей непозволительной гнусности 83. Но о филантропии поговорить не мешает, потому что филантропическая деятельность притягивает к себе силы очень хороших людей, которые могли бы принести общему делу гораздо больше пользы, если бы принимались за работу иначе.

Нет того доброго дела, за которое, в разных местах и в разные времена, не ухватывалась бы филантропия; и нет того предприятия, в котором филантропия не потерпела бы самого полного поражения. Характеристический признак филантропии заключается в том, что, встречаясь с каким-нибудь видом страдания, она старается поскорей укротить боль, вместо того чтобы действовать против причины болезни. Мать слышит, например, плач своего ребенка, у которого болит живот. - На, батюшка, на, говорит она ему, пососи конфетку. - Приятное ощущение во рту действительно перевешивает на минуту боль в желудке, которая еще не успела развиться до слишком больших размеров. Ребенок затихает, но болезнь, не остановленная вовремя, усиливается, и тогда уже не помогает никакое сосание конфеток. Такая любящая, но недальновидная мать представляет собою чистейший тип искреннего филантропа. Что филантропия русского купечества плодит нищих, которых содержание лежит тяжелым бременем на трудящейся массе, это всем известно. А что бросить грош нищему гораздо легче, чем задумываться над причинами нищенства, это тоже не подлежит сомнению.