ushakin_c_sost_trubina_e_sost_travma_punkty

ИРИНА САНДОМИРСКАЯ. МИР НАИЗНАНКУ, ЖИЗНЬ НА ОЩУПЬ

«предрассудки». И в своем очистительном сомнении, в решитель ном жесте заключения в скобки — в epoche´ — философ не пожалеет ничего: ни неба, ни воздуха, ни земли, ни цветов, ни звуков, ибо все это, подобно приятности кусочка свежего, чистого воска, есть не что иное, как ловушка для доверчивости (скандальная к тому же: ср. греч. skandalon — западня, крючок для приманки; о скан дальности познания см. ниже): «Я стану думать, что небо, воздух, земля, цвета, формы, звуки и все остальные внешние вещи — лишь иллюзии и грезы, которыми он (злой гений) воспользовался, что бы расставить сети моему легковерию»1.

Латинский оригинал «Метафизических размышлений» содер жит указание на конкретный метод насилия, который философ должен применить к миру для того, чтобы избавиться от наважде ния: это выворот наизнанку, лицом внутрь, лат. eversio, eversioni.

Но задача выворота ложного мира наизнанку не проходит бес следно и для целостности самого философа, для сознания его соб ственной самотождественности. Проект радикального сомнения подразумевает со стороны сомневающегося готовность изувечить себя: «Я буду считать себя не имеющим ни рук, ни глаз, ни тела, ни крови, не имеющим никаких чувств, но ошибочно уверенным

вобладании всем этим»2.

Вответ на демоническую лживость мира философ предъявля ет собственное cogito в образе безглазого, бесплотного, бестелесно го, без образного´ субъекта. Это гипотетическое, ирреальное, мон струозное создание, не существо, а один сплошной «дефект»3 , создание, не имеющее ни зрения, ни слуха. Начала философии требуют радикальности в отношении собственной телесности.

Абстракция философского мышления, силой радикального сомнения выворачивающего мир наизнанку, а душу — телесными функциями наружу, воплотилась в реальность в воспоминаниях Ольги Ивановны Скороходовой (1914?—1982), в ее рассказах о самом начале страшного события в истории ее собственного по знающего Я — события, которое превратило ее в безглазого, безу хого и безгласного ангела гиперболического сомнения: о наступив шей в результате детской болезни полной слепоглухоте.

1 Декарт Р. Метафизические размышления. С. 340.

2 Там же.

3 Ср. употребление термина дефект в дефектологии; ср. также греч. trauma: рана, повреждение, поражение, катастрофа.

811

РАЗЛОМЫ РЕЧИ

2.Феноменологическая редукция маленькой О.: Первый шаг от сна к «трудовому бдению»

«Вот какой ты, мир, на самом деле, — думала нечаянно Москва Честнова, исчезая сквозь сумрак тумана вниз. — Ты мягкий, только когда тебя не трога ешь!» Андрей Платонов «Счастливая Москва»

Я буду называть cogito Скороходовой «маленькой О.».

Как то летом, неизвестно точно, в каком именно году, — она утверждала, что в 1919 м, но в точности так и не узнала, как не узнала ни точной даты своего рождения, ни возраста, в котором ее постигло горе1, — с маленькой О. произошло важное событие: жизнь сначала подвесила ее в небытии и как будто долго сомне валась, что с ней дальше делать; потом, со всей возможной ради кальностью, жизнь вынесла самое себя за скобки, оставив малень кую О. совсем одну, в мире «длинной ночи», в мире «вечной темноты и тишины»2.

Чем заболела маленькая О., также неизвестно, и рассказать было некому (истории болезни не сохранилось, а матери уже дав но не было в живых), и впоследствии, восстанавливая в памяти по рядок событий, она поняла, что, по видимому, долго лежала без сознания и в бреду, и потому помнились ей только какие то «по жары и огненные бешеные собаки» (1). Воспоминания кусочка

1О разночтениях в биографии Скороходовой см. Предисловие В. Чулкова

кпоследнему изданию ее знаменитой книги: Скороходова О.И. Как я воспри

нимаю, представляю и понимаю окружающий мир. М., 1990.

2 Скороходова О.И. Формирование ранних представлений об окружающем

мире у слепоглухонемых детей (монография). Ч. 1: О себе. М., 1970. С. 5. Ма шинопись неизданной работы хранится в Лаборатории содержания и методов

обучения детей со сложной структурой дефекта Института коррекционной

педагогики Российской академии образования в Москве, зав. лабораторией проф. И.В. Саломатина. Я хочу выразить горячую признательность директору

Института коррекционной педагогики Российской академии образования Н.Н. Малофееву, сотрудникам институтского архива и самой лаборатории за предоставленную возможность ознакомиться с рукописью. В дальнейшем ссылки на страницы этого произведения даны в тексте в скобках.

812

ИРИНА САНДОМИРСКАЯ. МИР НАИЗНАНКУ, ЖИЗНЬ НА ОЩУПЬ

воска, вынутого из огня. Когда же она пришла в себя, то не узна ла ни этого «себя», ни мира, в который возвратилась. Этот мир как то странно померк и затих. Болезнь, отшумев отыграв пожарами и бешеными собаками, унесла с собой и свет, и звук, а с ними и время и пространство и вообще все то, что в своей прежней жиз ни кусочек воска принимал за свои неотъемлемые атрибуты: цве точный запах, приятную плоть, белый цвет. Однако заметила она наступление еpoche´ не сразу. Сначала еpoche´ казалась просто стран но затянувшейся ночью.

Однако... наступил день, когда я наконец поняла, что я слишком долго нахожусь в какой то колеблющейся темноте с расплывчаты ми пятнами и еще в каком то странном состоянии — не то чтобы в полной тишине, но в каком то «приглушении» различных стуков и звуков, которые доходили до моего сознания как нечто неясное, медленно возникающее и затем слабо звучащее в воздухе (1).

Пожары, видевшиеся ей в бреду, сожгли не ее самое, но мир вокруг; бешеные собаки пощадили маленькую О., зато разорвали на клочки вещи, привычно окружавшие ее с детства. Мир отказал ся являть себя, редуцировавшись до колеблющейся темноты, до приглушенно замедленных звуков. Не сразу приходит понимание того, что мрак и тишина означают нечто, что они, будучи отсут& ствием, тем не менее явлены, что мрак и тишина — это иконы мира, вывернутого наизнанку, скобки еpoche,´ знаки нового режима сим волической экономии — слепоглухоты:

Спустя некоторое время исчезло это ощущение «колеблющейся темноты» с «расплывчатыми пятнами». Однако я не сразу поняла, что все это означало. А означало оно многое: когда прошел период бессознательного состояния, я уже была незрячая, но, по видимо му, еще ощущала свет и слабо различала контуры находившихся вблизи меня предметов, но мое зрение так быстро ухудшалось, что контуры предметов казались мне только «расплывчатыми пятна ми», не имевшими устойчивой формы.

Так, я припоминаю, что как то вечером я еще видела светлое и «плавающее в воздухе» пятно в той стороне, где находилась горев шая керосиновая лампа. Но лампа ведь не «плавала», висела непод вижно. На следующий же вечер я уже не видела этого светлого пятна и подумала, что мать не зажигала лампу. Но когда я протя

813

РАЗЛОМЫ РЕЧИ

нула руку к лампе, то моментально отдернула ее от горячего стек ла — лампа горела, но я уже не видела даже света. (1–2).

Впечатление затянувшейся ночи: маленькой О. кажется, что мир как будто заснул. Но то, что кажется сном мира, в действитель ности означает полное истощение ослабевшего его, мира, субъек та. Измученной болезнью маленькой О. никак не удается удержать в себе присутствие мира: звучание мира то усиливается, то осла бевает, но стоит маленькой О. устать и перестать «прислушивать ся», как мир замолкает совсем.

Голоса людей, различные стуки, шумы — тоже колебались в воздухе, то будто слабели, отдаляясь от меня, то усиливались, приближаясь ко мне. В действительности все это было не так: люди, кричавшие око ло меня, могли совсем не отходить, но мне очень трудно было нахо диться в постоянном напряжении и в состоянии «прислушивания». Когда наступала сильная усталость и снижалось внимание, мне каза лось, что звуки «удаляются» от меня или же совсем исчезают (2).

Вдальнейшем она будет видеть не глазами и слышать не ушами,

авоспоминаниями — постепенно стирающимися зрительными и слуховыми образами, запавшими в память раннего детства. Память уже почти умерших зрения и слуха манит девочку обратно в свой об манчивый пленительный покой. Так и Декарта мучает «злой гений» воспоминаний о былой гармонии до «выворота наизнанку»:

Иподобно тому как раб, наслаждавшийся во сне воображаемой свободой, боится пробудиться, когда начинает подозревать, что его свобода — только сон... точно так и я... страшусь пробудиться от дремоты из боязни, что трудовое бдение (выделено мной. — И.С.), которое последует за этим покоем... не будет достаточно даже и для освещения всего мрака затруднений...1

Маленькая О. тоже рвется из своего нового состояния «прислу шивания» и «трудового бдения» — обратно, в сон и покой, кото рые предоставлялись ей миром, (обманчиво) устроенным по прин ципам видимости и слышимости:

1 Декарт Р. Метафизические размышления. С. 340.

814

ИРИНА САНДОМИРСКАЯ. МИР НАИЗНАНКУ, ЖИЗНЬ НА ОЩУПЬ

Я не однажды широко раскрывала глаза в таких местах, где особен но припекало солнце, но солнечного света я не видела, а лишь ощущала его кожей.

Проверяя же себя в «слышимости» звуков, я начинала кричать, стучать и вообще всячески шуметь, я тоже ощущала звуки, но не слышала их (2–3).

Пленительные знаки желанного покоя в старом мире, в мире рабстве, подчиненном декартовым «предрассудкам», — в мире, где «свет», «контуры», «звуки», «стуки», «голоса» надежно закреплены за постоянными вещами («керосиновая лампа», «мать», «люди»), — исчезают, снимаются со своих мест, отворачивают от девочки свое милое, привычное вещное лицо и поворачиваются к ней непред виденно опасной стороной. Так горящая керосиновая лампа над обеденным столом исчезает из потухшего поля зрения, но возвра щается резким ожогом пальцев ищущей ее руки. Мир, который раньше приветствовал маленькую О. домашними, материнскими образами и звуками, теперь как будто пытается прогнать ее, при чиняя ей боль. Боль отныне — единственный надежный путеводи тель маленькой О. в мире, единственный знак, который мир по сылает ей как приветствие, как вызов и как предупреждение:

До болезни я, безусловно, смело бегала по комнате, не думая о том, что могу зацепиться за что либо, опрокинуть что нибудь, упасть и т.п. Но теперь я боялась идти вперед, ибо мне чудилось, что на каждом шагу меня подстерегают опасности и ямы, неровности на земле, заграждения, препятствия — и вообще все то, что может при чинить мне боль, помешать мне продвигаться дальше и т.д. (10).

Опасности не чудились, а действительно подстерегали. Некогда мирный мир превратился в заговор злых вещей: печка нарочно становилась на ее незрячем пути и больно била углом, ведра ки дались ей под ноги, чтобы свалить и обдать ледяной водой, стулья подставляли ножки, а стол, как драчливый теленок из страшного младенческого воспоминания, только ждал случая, чтобы повалить ее на землю и избить. Путь познания маленькой О. — траектория медленного движения по озверевшему, изменившемуся до неузна ваемости, озлобившемуся без всякой причины родному дому, с вытянутыми вперед руками, нащупывающими дорогу между став шими чужими и неузнаваемыми, потерявшими свои имена и по

815

РАЗЛОМЫ РЕЧИ

стоянно меняющими размер, форму и, главное, место вещами, некогда простыми и дружелюбными, — этот путь проложен бес численными ожогами, ударами, синяками, занозами и слезами.

Однажды во время завтрака, думая, что я хорошо «представляю», где стоит чашка с чаем и что нужно как то (сама не понимая как) помочь матери, я резким движением протянула вперед руку. Мать в этот момент подошла к столу с чайником, который, по видимо му, только что вынула из печи. Чай был очень горячий. Своим рез ким движением я нечаянно толкнула мать, и она случайно обвари ла мне правую руку.

Закричала ли я, заплакала ли? Этого я сейчас не помню, но помню, что мать куда то поставила чайник, схватила меня на руки и, надо полагать, совершенно растерявшись в последнюю минуту, начала носить меня по комнате. Конечно, мне от этого не стало легче, и, вероятно, мы обе плакали. Потом, как будто о чем то вспомнив, мать опустила меня на пол среди комнаты и пошла куда то. Когда мать носила меня на руках, я не заметила, как она ходила по ком нате: от сундука к двери или от стола к кровати, поэтому я не зна ла, в какую сторону мне идти, чтобы попасть к кровати.

Я пошла наугад, протянув вперед левую руку. Я наткнулась на угол лежанки, и хотя у меня очень болела правая рука, но я все таки сразу представила то место, где стояла кровать, и направилась в ту сторону. Вскоре подошла мать с миской, в которой я обнаружила сырой картофель, нарезанный кружочками. Этими кружочками мать обложила мне руку в обваренном месте и чем то завязала, чтобы лучше держались кусочки картофеля.

До сих пор я помню этот случай и, если иногда обжигаюсь, пред ставляю свою мать на руках со мною, а потом прохладные кружоч ки картофеля. Правда, сейчас я никогда не прикладываю к ожогам нарезанный картофель, ибо не помню, стало ли мне легче от при нятой матерью меры (19–20).

Для маленькой О. — начинающего философа поневоле, самой жизнью поставленного в точку тотального сомнения, — дальнейший жизненный путь становится via dolorosa, дорогой скорби, боли фи зической и моральной. Даже мать не в силах разделить одиночество этого пути. Наоборот, материнская любовь — инстинктивное объя тие в попытке утешить рыдающее дитя — оказывается тоже обма ном, дезориентацией, так же как и попытка матери исцелить боль

816

ИРИНА САНДОМИРСКАЯ. МИР НАИЗНАНКУ, ЖИЗНЬ НА ОЩУПЬ

ребенка, прикладывая к ожогу бесполезный картофель. Ожог на руке маленькой О. причинен не только кипящей водою из опроки нутого чайника, так же как и боль ее имеет иной порядок, нежели та, которую можно утолить немудреным домашним средством. О.И. Скороходова пишет об отчаянии матери холодно, как бы с высоты существования, бесконечно умудренного болью, которую нельзя разделить ни с кем: «не помню, стало ли мне легче...».

Потом наступило время декартова «трудового бдения». Малень кая О. твердо запомнила, когда именно бессознательное состояние болезни сменилось первым, еще мало осознанным импульсом са мопознания: нового понимания своего нового Я и нового места этого Я в новом, вывернутом наизнанку мире. Как будто усвоив феноменологические начала по Гуссерлю, маленькая О. твердо полагает единственно несомненную основу в собственном Я, ра дикально очищенном от представлений и явлений зрячего и слышащего детства. Начало мира она ощущает в себе, в своей спо собности или неспособности «прислушиваться», «напрягать вни мание». Феноменолог поневоле, преданная миром, она тем не менее твердо стоит на том, что не она принадлежит миру, но мир, пусть он и выворочен лицом внутрь, все равно принадлежит ей (как трансцендентальному эго, сказал бы Гуссерль).

Мгновенное осознание всего этого феноменологического ап парата, понимание того, что «слишком длинная ночь» — это на самом деле не «настоящая ночь» (подчеркнуто О.С. — И.С.), при ходит в «миг озарения», еще почти что в бессознательном состоя нии, на пороге. Этот порог маленькая О. запомнила и впослед ствии осознала как кризис и как начало. Примечательным образом для окружающих ее людей это начало отмечает собой конец: вне запно свалившееся на нее проклятье пожизненного «дефекта». Именно с этого момента — с мига озарения, за которым последу ет долгий путь познания, — начинается и via dolorosa: именно от сюда, с этого порога боль возьмет маленькую О. за руку и поведет вслепую, вглухую, неизвестно куда. Однако выросшая маленькая О. со всей определенностью вспоминает этот момент именно как возвращение к жизни, как перелом к новому, как момент переступ ления через порог и вступления в «мир вечной тишины и темно ты». Маленькая О. жестом, достойным великих философов Декар та и Гуссерля, протягивает руку во тьму, чтобы проверить, действительно ли то, что является ей как «ночь». Жест верифика ции приводит ее от переживания «ночи» к осознанию ее («ночи»)

817

РАЗЛОМЫ РЕЧИ

фундаментальной ложности. Маленькая О. вспоминает себя в этот слепой момент просветления, а также и объявший ее ужас — ужас cogito перед лицом радикальности собственного интеллектуально го жеста. «Безотчетный страх» — «догадка» — «смятение» — им пульс «первого самостоятельного исследования» — и, наконец, осознание преодоленного, раз и навсегда, порога: «вторичное вступление»:

Когда я начала выздоравливать и осознавать свое состояние и то, что вокруг меня происходит, я вначале подумала, что наступила почему то «очень длинная ночь», ибо слишком долго не станови лось так светло, как бывало это раньше; не становилось так шум но, как это бывало раньше днем. Вокруг меня был неприятный, как будто плотный мрак, а голос матери, которая почему то очень «тихо» (наверное, очень громко) что то говорила мне в самое ухо, мне казался (скорее) ее тяжелым дыханием, чем голосом. (...)

Сейчас я, конечно, не помню, в какой день или в какую настоя щую ночь наступил вдруг «миг просветления», т.е. состояние ин стинктивного страха, а вслед за ним безотчетной догадки, что дело не в какой то «длинной ночи», а в чем то другом, имеющем еще неуловимую мною связь с моей болезнью. И это еще не вполне осмысленное открытие наполнило все мое существо таким смяте нием, что мне почудилось, словно какая то могучая сила подбро сила меня в постели, а затем сбросила на пол.

Вполне естественно будет предположить, что, когда я ощутила, что нахожусь на полу и ко мне никто не подходит, я захотела узнать: есть ли мать в комнате? Бодрствует она или спит? Осторожно сту пая, а вернее, ощупывая пол ногами, разводя вокруг себя руками, чтобы не наткнуться на предметы, я несмело начала обходить ком нату. Это первое самостоятельное исследование столь знакомой мне до болезни комнаты сохранилось в моей памяти до настоящего времени — и это понятно, ибо с этого момента начинается мое «вторичное вступление» в жизнь: в мир вечной темноты и тиши ны, в мир тактильных ощущений, тактильных представлений об окружающей среде (4–5).

818

ИРИНА САНДОМИРСКАЯ. МИР НАИЗНАНКУ, ЖИЗНЬ НА ОЩУПЬ

3. «Таинственное не то» и знание жизни на ощупь («savoir = vivre»)

Весь мир вокруг нее вдруг стал резким и непримиримым — одни твердые тяже лые предметы составляли его и грубая темная сила действовала с такой злобой, что сама приходила в отчаяние и плака ла человеческим, истощенным голосом на краю собственного безмолвия.

Андрей Платонов «Счастливая Москва»

Этот порог отмечен как акт воли к знанию, как пробуждение ин тенции: «Я захотела узнать». В дальнейшем мир маленькой О. — суженный редукцией до диапазона ощущений вытянутого паль ца, подставленной солнцу щеки, ноги, больно ударенной под ставленной стулом ножкой, — станет весь, от начала до конца, воплощенным в телесности глухого, слепого и безгласного ребен ка Вопрошанием. Так О.И. Скороходова и пишет о маленькой О.: я «наблюдала», я «исследовала», я «изучала», я «ознакомилась», иногда в кавычках; видимо, в ответ на еще не заданный вопрос недоверчивого читателя «а возможно ли?» — я «рассматривала» или я «осматривала руками». Модусы телесного восприятия и мо дусы рефлексии не параллельны, не замещают друг друга в мета форическом обозначении, но буквальным, непосредственным обра зом воплощаются в одном и том же жесте неуверенно протянутой вперед ищущей руки, в жесте нащупывания истины. Кроме непо колебимого знания о том, что она существует как живое тело «сей час» и «здесь», ослепшая и оглохшая маленькая О. не располагает никаким предданным знанием: «Ведь до этого момента я знала, что у людей есть зрение и слух, а может ли жить девочка, утратившая эти органы в восприятии внешнего мира, этого я не знала, но теперь должна была узнать» (4; выделено мной. — И.С.).

Радикальному вопрошанию — долженствованию «узнать, мо жет ли жить девочка» — подлежит, стало быть, весь растождеств ленный мир с начала и до конца.

819

РАЗЛОМЫ РЕЧИ

И вот с того момента, когда я начала осматривать руками все то, что находилось вокруг меня, я должна была самой себе ответить на ряд вопросов, а именно: изменились ли находившиеся в комна те предметы: например, обстановка комнаты, цветы, которые сто яли на окнах, посуда, одежда и т.п. Наконец, изменилась ли вся комната с того момента, как я вступила в «тактильный контакт» со всеми вещами? В самом деле, предметы были как будто не со& всем те, которые я до болезни видела глазами (5–6; выделено мной. — И.С.).

Растождествленный мир, который открывается нащупывающей истину детской руке, описывается О.И. Скороходовой в несколь ких фрагментах первоклассной прозы остранения. Таково, напри мер, описание первого путешествия ослабленного болезнью незря чего и почти неслышащего ребенка по собственной комнате. Именно с этим эпизодом первого самостоятельного исследования связывается осознание себя в своем новом качестве «не такой», понимание того, что мир не «потух», но потухло зрение, преодо ление бессознательности на двух качественных уровнях — не толь ко обморочного состояния длительной горячки, но и бессознатель ного состояния невинного детства. Это первое осознание (я знаю, что я не такая) глубоко травматично и сопровождается все более противоречивым отношением маленькой О. к матери. На протя жении всей ее книги мы неоднократно улавливаем оттенок разо чарования, раздражение неспособностью матери присоединиться к своему ребенку за переступленной девочкой гранью катастрофы. Мать, будучи «простой необразованной женщиной», «конечно, не могла понять». Самое первое исследование вслепую начинается с крика «мама!» («ибо это слово я никогда не могла забыть — ни в детстве, ни позднее» — 7). Но матери рядом не оказывается. Пре данная матерью, маленькая О. приступает к самостоятельному «трудовому бдению».

Спустив ноги с кровати, маленькая О. пытается определить, долго ли она проболела и какое на дворе стоит время года, — но определить это, не видя окна и не слыша звуков природы, невоз можно. Впервые в жизни ей приходится мобилизовать совсем иные ощущения и анализировать совсем иным способом получен ные данные. Босыми ногами она стоит на полу хаты, который мать усыпала сеном. Если сено свежее и душистое — значит, на улице лето. Если сено сухое — значит, уже осень или зима. Критически

820