I 231), вслушаемся в тон, выдающий страдание, счастье, благодарность, с

которыми произнесены следующие слова: "Мы испытываем то безболезненное

состояние, которое Эпикур славил как высшее благо и состояние богов: ибо в

такие мгновения мы сбрасываем с себя унизительное иго воли, мы празднуем

субботу каторжной работы хотения, и колесо Иксиона останавливается". Какая

пылкость речи! Какие картины мучения и долгого пресыщения! Какая почти

патологическая конфронтация времен: "таких мгновений" и постылого "колеса

Иксиона", "каторжной работы хотения", "унизительного ига воли"! - Но если

допустить, что Шопенгауэр стократно прав в отношении своей собственной

персоны, что дало бы это для уразумения сущности прекрасного? Шопенгауэр

описал один из эффектов прекрасного, эффект волеутоляющий - единственно ли

он регулярный? Стендаль, как сказано, - натура не менее чувственная, но

более счастливо удавшаяся, чем Шопенгауэр, - подчеркивает другой эффект

прекрасного: "прекрасное сулит счастье"; существенным предстает ему как раз

возбуждение воли ("интереса") через прекрасное. И разве нельзя было бы в

конечном счете возразить самому Шопенгауэру, что он весьма зря мнит здесь

себя кантианцем, что он понял кантовскую дефиницию прекрасного решительно не

по-кантовски, - что и ему прекрасное нравится из "интереса", даже

исключительно сильного и исключительно личного интереса: интереса терзаемой

души, избавляющейся от своих терзаний?.. И - возвращаясь к нашему первому

вопросу - "что это значит, когда аскетическому идеалу присягает на верность

философ?" - мы получаем здесь по крайней мере первый намек: он хочет

избавиться от пытки. -

7

Остережемся при слове "пытка" корчить тотчас же угрюмую рожу: как раз в

этом случае есть что не скидывать со счетов, есть что заложить впрок, - есть

даже над чем посмеяться. Не будем главным образом умалять того, что

Шопенгауэр, действительно третировавший половое чувство как личного врага

(включая и орудие его, женщину, сей "instrumentum diaboli"), нуждался во

врагах для хорошего самочувствия; что у него была слабость к свирепым,

желчным, черно-зеленым словам; что он гневался ради самого гнева, из

страсти; что он заболел бы, сделался бы пессимистом ( - ибо он не был

таковым при всем желании) без своих врагов, без Гегеля, женщины,

чувственности и всей воли к существованию, пребыванию. Иначе Шопенгауэр не

пребывал бы, можно биться об заклад, он сбежал бы: но его удерживали враги

его; враги все снова и снова совращали его к существованию; его гнев, совсем

как у античных циников, был его усладой, отдохновением, возмещением, его

remedium от тошноты, его счастьем. Все это касается чисто личного момента в

случае Шопенгауэра; с другой стороны, в нем есть и нечто типичное - и тут

вот мы снова приходим к нашей проблеме. Не подлежит никакому сомнению, что

покуда на земле есть философы и всюду, где только их ни было (от Индии до

Англии, если брать крайние полюсы философской одаренности), налицо чисто

философская раздражительность и rancune к чувственности - Шопенгауэр лишь

наиболее красноречивая и, буде на то есть уши, наиболее пленительная и

чарующая вспышка ее; равным образом налицо и чисто философская предвзятость

и задушевность по отношению ко всему аскетическому идеалу - на сей счет не

должно быть никаких иллюзий. То и другое принадлежит, как было сказано, к

типу; если философу недостает того и другого, он - будьте уверены - есть

всегда лишь "так называемый". Что это значит? Ибо названная ситуация должна

быть прежде истолкована: сама по себе она маячит перед глазами, глупая до

скончания времен, как всякая "вещь в себе". Каждое животное, а стало быть, и

la bete philisophe инстинктивно стремится к оптимуму благоприятных условий,

при которых оно может развернуться во всю силу и достичь максимума чувства

власти; каждое животное столь же инстинктивно - и обнаруживая при этом такую

тонкость чутья, перед которой "пасует всякий разум", - отшатывается от

любого рода беспокойств и препятствий, лежащих или смогших бы лежать на его

пути к оптимуму ( - я говорю не о его пути к "счастью", а о его пути к

могуществу, к действию, к непомерной активности и в большинстве случаев

фактически к несчастью). Таким вот образом философ чурается супружеской

жизни и всего, что могло бы совратить к ней, - супружеской жизни, как

препятствия и роковой напасти на его путях к оптимуму. Кто из великих

философов до сих пор был женат? Гераклит, Платон, Декарт, Спиноза, Лейбниц,

Кант, Шопенгауэр - не были; более того, их невозможно даже представить себе

женатыми. Женатый философ уместен в комедии, таков мой канон: и то

исключение, Сократ - злобный Сократ, кажется, оттого, собственно, и женился