§ 2. Логика и структура юридической мысли.

Представим мысленно типичный случай работы следователя. Если иметь ввиду познавательный контекст, то цель следователя можно охарактеризовать так: соблюдая законность и ориентируясь на будущий суд, всесторонне изучить обстоятельства дела. В принципе, следователь понимает, что его версия в суде может выступить как одна из возможных и что обвинению, если оно принимает версию следователя, придется отстаивать эту версию против критики, например, со стороны защиты. Понимая все это, следователь стремится восстановить картину событий, которую он должен затем предъявить суду. Но что значит восстановить, и о каких событиях идет речь?

Имеются в виду события, которые можно квалифицировать, как правонарушения, т.е. события, относящиеся к юридической (правовой) реальности. Однако юридическая реальность включает в себя и обычную житейскую логику. Так, с одной стороны, события, которые анализирует следователь, можно осмыслить с точки зрения законов (подпадают эти события под имеющиеся законы или нет, нарушены законы или нет), но с другой - по своей собственной житейской логике. В юридической реальности, следовательно, пересекаются две логики, ее события двояки: это правонарушения и жизненные перипетии. Например, если речь идет об убийстве, то предполагается убийца и, возможно, свидетели, раз убийство совершено, то, вероятно, были определенные мотивы убийства или особая ситуация (драка, перестрелка и т.д.), убийство могло быть совершено определенным оружием, и не исключено, что его можно разыскать и т.д. и т.п. Все события здесь могут быть интерпретированы и как правонарушение и как обычная житейская драма.

Нетрудно заметить, что мысль следователя разворачивается в условном плане: если было убийство, то тогда, вероятно, далее могло быть то-то, но, если естественная смерть, то - другое. Знать определенно, какие были события на самом деле, следователь не может; ведь мертвое тело - это еще не событие. Человек мог умереть естественной смертью, его могли убить, его естественную смерть могли имитировать уже задним числом, он мог умереть после побоев и т.д. Какое из этих событий было на самом деле знает один Бог (кстати, божественное присутствие и есть единственный критерий того, что мы называем - "на самом деле"), следователь может лишь предположить определенное событие, исследовав далее, что из этого следует.

Какой же объект изучает следователь? Весьма отличающийся от объектов естественной науки. Например, физик, исследуя некоторое явление, имеет его перед собой или непосредственно (газ, движение тела), или оно дано ему в наблюдении (как, например, движение планет). И хотя в теории описываются не эти реальные объекты, а идеализированные случаи (идеальный газ, жидкости, движение), но такие идеализации в эксперименте можно всегда соотнести с реальными явлениями (например, если законы Кеплера и Ньютона верны, то можно рассчитать траекторию полета ракеты на луну и проверить это практически).

Однако в работе следователя предполагаемое им событие, во-первых, может и не быть тем, которое было на самом деле, во-вторых, оно было в прошлом, уже прошло, на момент работы следователя его уже нет. Правда, могли остаться следы этого события (так называемые юридические факты), например, если совершено убийство, то налицо - мертвое тело, следы борьбы, кто-то что-то мог видеть и т.д. Но опять же легко заметить: являются ли какие-то обстоятельства следами (фактами) или нет, определяется не ими самими, а теми событиями (реальностью), которые следователь предполагает. Порванный воротник в одинаковой мере может свидетельствовать о борьбе или же об удушье, сердечном припадке.

Итак, достаточно очевидно, что следователь создает определенные интерпретации (версии) событий. Поскольку в юридическом мышлении постоянно создаются различные версии, имеет смысл сказать два слова об интерпретациях. В отличие от теории, знания или модели, предполагающих существование объекта, который представляется в этих семиотических конструкциях, интерпретация не предполагает наличие предварительно выделенного объекта. Напротив, через интерпретацию он впервые создается, выделяется. Если контекстом для теории (знания, модели) является познание, в рамках которого исследователь стремится к однозначности и объективности, то контекст интерпретации - коммуникация, где одним интерпретациям, как правило, противостоят другие. Нередко интерпретации смешиваются с моделями, схемами, языком описания некоторых явлений. Однако все эти семиотические конструкция полезно различить.

В понятии языка описания акцентируется момент использования определенных семиотических средств при создании интерпретации, модели или схемы. Модель обладает той особенностью, что ее в определенной области свойств можно использовать вместо объекта, который этой моделью замещается. Схема же не претендует на модельность, с ее помощью исследователь или практик организует собственные действия или поведение. Рассмотрим один пример.

Поведение человека в метро мы можем интерпретировать с помощью "схемы метро". Если мы эту интерпретацию используем, например, для того, чтобы узнать, как быстрее и короче добраться до определенной станции, то данная интерпретация выступает как модель. Если же ту же интерпретацию человек использует, для того чтобы понять, где ему необходимо делать пересадку или какие действия вообще он может осуществлять в метро (пересаживаться со станции на станцию, с линии на линию, перемещаться от одной станции к другой, находиться на станции и т.д.), то перед нами схема. Сам же схематизм (то есть изображение станций метро в виде кружочков, проезд от одной станции к другой с помощью линий, пересадок как совмещения кружочков или с помощью круглых скобок) выступает в данном случае как язык описания.

Языком описания для следователя выступают как юридические представления (законы, прецеденты правонарушений, толкование разных случаев в юридической науке и литературе), так и житейские представления, а также случаи, представленные в литературе, кино, телевидении, театре. Но интерпретация в данном случае только средство, целью же является получение знания, которое к тому же должно быть обоснованным в двояком отношении: юридическом и гносеологическом. Как же интерпретация (версия) превращается в знание?

Основной прием здесь следующий. Следователь рассуждает так: если существует предполагаемое версией исходное явление Х, то по логике вещей оно могло вызвать вторичные явления Y, Z и т.д. или оно связано с явлениями А, В, С, а обе группы вторичных явлений ( Y, Z..., А, В, С...) могли оставить следы a, b, c, d... Тогда возникает следующая задача: а нельзя ли обнаружить какие-то из вторичных явлений - Y, Z..., А, В, С..., а также их следы - a, b, c, d. Например, если некто украл, то он мог украденное передать своему сообщнику, а следовательно, можно поискать сообщника и спрятанный у него товар. Однако означает ли обнаружение таких вторичных событий и следов, что версия следователя верна и является знанием? Вовсе нет, вторичные события и следы могли быть вызваны какими-то другими исходными событиями Х.

Другими словами, обнаружение вторичных событий и следов - еще не доказательство. Доказательство и укрепление уверенности в принятой версии предполагает еще две процедуры: интерпретацию в языке версии всех обстоятельств дела (при этом именно интерпретация впервые вскрывает многие из них), а также критику собственной версии. Первая процедура подчиняется критериям "искусства интерпретации": т.е. все наблюдаемые следователем факты и обстоятельства должны получить истолкование в языке данной версии, а сама версия в результате начинает выглядеть логичной и весьма правдоподобной; другие версии тех же самых версий и обстоятельств представляются более слабыми.

Именно в этом последнем пункте следователь должен осуществлять критику собственной версии: он ее просматривает на предмет логичности, правдоподобности, соотносит с имеющимися фактами, выявляет в ней слабые места, одновременно мысленно имитирует возможную критику данной версии в суде. В результате ему удается или укрепить свою версию, или уточнить ее, видоизменив, или следователь вынужден будет отказаться от исходной версии и начать все сначала. На самом деле ситуация еще сложнее. Следователь часто строит два уровня критики: своей собственной версии и версий, опровергающих исходную версию (ведь защита или судья сами могут ошибаться). Наконец, следователь осуществляет еще одну процедуру: анализирует законность всех следственных действий включая свои собственные.

Учтем теперь то обстоятельство, что объектом деятельности следователя являются не только полагаемые им в интерпретации события, но и люди (обвиняемые, свидетели, пострадавший). С одной стороны, все эти "персонажи" - всего лишь определенные роли-события; при смене интерпретации обвиняемый, к примеру, может поменяться местом со свидетелями, а пострадавший - с обвиняемым. Но с другой стороны, человек в правовом процессе может кардинально изменить всю познавательную ситуацию: дать какие-то важные показания, признаться в содеянном преступлении, направить следствие по ложному пути.

Это момент крайне важен и специфичен именно для юридического познания. Здесь существует возможность, искусно повлияв на участников процесса, сразу же выйти в новую познавательную ситуацию, в которой следователь или получает мощное подтверждение своей версии или же может выйти на более правильную и обоснованную версию. Этот ход столь соблазнителен, что нередко, как известно, ведет к нарушению закона: следователь угрозами и давлением заставляет невинного человека признаться в преступлении, которого тот не совершал, или же взять на себя чужое правонарушение. Кроме того, возможен сговор лиц, подозреваемых в преступлении, и самооговор, например, когда второстепенный участник преступления принимает на себя всю вину других, поскольку ему обещали, например, быстро вытащить из тюрьмы и отблагодарить. Иначе говоря, хотя соблазнительно считать, что обвиняемый сразу вывел следствие на правильный путь, на самом деле его показания опять же - всего лишь вторичные события или следы, которые в свою очередь нуждаются в интерпретации, объяснении и проверке на критику. Например, может ли обвиняемый подтвердить свое признание, правдоподобно ли оно, не противоречит ли оно другим известным обстоятельствам. Чтобы лучше понять роль в юридическом познании работы с подозреваемым (обвиняемым), рассмотрим одно психологическое исследование работы следователя и три типичные тактики, обычно применяемые в расследовании правонарушений.

§ 3. Выявление скрываемого обстоятельства по Л.Б.Филонову.

В интересной работе, обобщившей серию психологических экспериментов с подследственными, профессор Л.Б.Филонов отмечает, что "следствию и суду часто очень важно установить именно то, что может знать только непосредственный участник и исполнитель противоправного акта... однако именно эти обстоятельства часто являются наиболее сложными для расследования, так как именно они утаиваются наиболее тщательно" [119, с. 3]. В подобной ситуации подследственный (обвиняемый) выстраивает защитное поведение, проявляющееся в том. что он тщательно избегает разговоров на определенные, опасные для него темы, напротив, сам не замечая того, зацикливается (застревает) на других определнных темах, наконец, возражает против "произвольного" и опасного, как он считает, истолкования следователем излагаемых подследственным событий. Уже на этом этапе нетрудно заметить, что и подследственный и следователь работают с определенными версиями событий (первый – с той, которая выдается за правду, второй - которая напрашивается, исходя из имеющихся фактов и предположений).

Л.Филонов схематизирует защитное поведение подследственного, выделяя в нем следующие четыре момента. Во-первых, он считает, что для сознания подследственного характерен своеобразный "смысловой барьер", то есть оно "закрыто" для опасных тем, не относит их к себе, переосмысляет под безопасным углом зрения. Во-вторых, подследственный осуществля

ет тотальный "контроль" за своей речью в целом, включая отдельные выражения и слова. В-третьих, в ситуациях "проигрыша" или сильной фрустрации у подследственного возникает "установка на запирательство", которую уже весьма трудно преодолеть.

Все вместе взятое (и это четвертый момент), утверждает Филонов, "представлялось схематично как несколько "заслонов", которые необходимо преодолевать на "подступах" к скрываемому событию". Несколькими страницами дальше он поясняет последний момент так: "При реализации защиты этим способом практически контролируются сразу много элементов, которые необходимо в тактических целях скрывать одновременно... широкий диапазон скрываемых "вещей" охраняется успешно в связи с тем, что входит в систему организованного контроля" [119, с. 30, 34, 44]. Другими словами, четвертый момент можно назвать "системной организацией" (обороной) сознания, ориентированного на сокрытие опасных для подследственного обстоятельств. В познавательном отношении перед нами ситуация, когда подследственный всеми силами стремиться не выдать истинное положение дел, одновременно подсовывая следователю ложную версию событий.

Чтобы преодолеть защиту подследственного, Б.Л.Филонов предлагает четкую систему действий, при этом он опирается на определенные психологические соображения. Прежде всего следователь должен нащупать контакт с подследственным, установить с ним доверительные отношения. С этой целью он, с одной стороны, изучает биографию подследственного, с другой - просит последнего рассказать о себе и своих проблемах (другой вариант - "абстрактный рассказ" о якобы постороннем человеке, хотя на самом деле этот посторонний весьма напоминает самого подследственного). Понятно, что установка на доверительные отношения - это учет общего психологического положения о роли общения, вне рамок которого вообще невозможно решить ни одной психологической задачи. Установка же на рассказ о себе - это реализация положения философа и литературоведа М.Бахтина о том, что всякий человек стремится реализоваться в диалоге с Другим, выражая себя в слове и речи.

Отчасти, защитное поведения Л.Филонов рассматривает по аналогии с бессознательным сопротивлением, возникающим, как утверждает З.Фрейд, в ответ на нежелание психики допускать в сознание какую-то тему или сюжет, а отчасти, как сознательное, произвольное поведение. Поэтому Филонов предлагает, во-первых, выводить подследственного на запретные темы, например, с помощью приема "отгадывания" последнего (для этого используются автобиографические сведения или психологические наблюдения за личностью подследственного; в результате у подозреваемого складывается ощущение, что следователь "читает его как книгу", говорит о нем более того, "чем он сам мог о себе сказать"). Во-вторых, важно ослабить "цензуру"; по Фрейду именно цензура ответственна за контроль.

При этом Филонов считает возможным использовать психологические знания о роли сильных эмоций. "Основным способом ослабления барьера, - пишет он, - является путь общего повышения эмоционального состояния испытуемого вплоть до аффективного возбуждения. Только в этом случае можно ожидать снижение контроля в связи с "сужением сознания", которое имеет место при аффекте" [119, с. 37]. В-третьих, Л.Филонов явно под влиянием практики психоанализа предлагает использовать свободные речевые высказывания в неопределенной интерпретации (или неоконченные высказывания) с целью побудить подследственного неосознанно для себя выйти на запретные темы.

"Ожидается, - отмечает он, - что в этом случае сама неопределенность и будет стимулом для работы индивида прежде всего отбирающего для себя все относящееся к нему, во-вторых, организующего материал так, как для него это кажется правильным и соответствующим внешнему объекту" [119, с. 38]. При этом Л.Филонов утверждает, скрещивая здесь идеи З.Фрейда и М.Бахтина, что у подследственного сталкиваются две противоположные тенденции: желание скрыть опасные темы и сюжеты и желание рассказать о них, излить свою душу, облегчить ее. Практически, замечает он, мы одновременно искали как то, что может заставить человека скрывать, так и то, что может заставить человека открыться [119, с. 44].

С точки зрения Л.Филонова оборона подследственного разрушается в том случае, если удается разгадать его тайну (то есть скрываемое обстоятельство), причем даже не всю, а одно из звеньев контролируемой системы, а далее возникает эффект домино и защита как бы теряет смысл. Скрываемое состояние, считает Л.Филонов, является рациональным моментом. Если этот момент раскрыт, то настаивание на нем - противоречит рациональной логике. Подозреваемый испытывает фрустрацию и предпочитает сознаться и рассказать о том, что было.

"Мы можем представить, - пишет Филонов, - что кульминационным пунктом, вызывающим явление фрустрации... является сам момент, когда раскрыта тайна. Именно открытием тайны, повидимому, нарушаются планы субъекта относительно дальнейших перспектив, к которым должно было бы привести детально запрограммированное поведение, включающее наряду с остальными и планируемое сокрытие... Само состояние фрустрации является не только следствием нарушенных планов, но и условием, обеспечивающим разрушение всей оборонительной системы" [119, с. 41-43].

Таким образом, успешное завершение данного метода работы, позволяет следователю выйти на истинную версию событий, то есть получить реальное знание, о том, что было на самом деле.