1. Реферат на тему: Сущность и структурное содержание краеведения, объектно-предметная основа географо-краеведческих исследований   На данном этапе своего развития краеведение выступает универсальной дисциплиной, к пониманию которой складывались (да и состоят сих пор) различные подходы. На протяжении длительного времени разрабатывался его научно-методический и понятийно-терминологический аппарат, который способствовал внутренний краеведческой структуризации и внешне-предметной ориентации в системе смежных и несмежных наук. Исходя из этого, довольно необходимо осуществление определенных обобщений, которые подводили проблемы краеведения по возможно самый временной отрезок его динамики. Поэтому выяснение научно-методических основ, в общем, краеведения и, частности, географического краеведения, на наш взгляд, целесообразно Всего на краеведение существуют разные взгляды. Скажем, считается, или научной дисциплиной, методом исследования края, или дидактическим принципу, учебным предметом, методом обучения и воспитания и т.д. На тройном трактовке термина "краеведение" в свое время еще отмечал и К. Дубняк, замечая, что "... 1) краеведение - это только метода наглядно изучать естественные и экономические науки, 2) краеведение - Это пропедевтический курс элементарной школьной географии («Родиноведение»), 3) краеведение - не только метода, но и самостоятельное, вполне определенный круг систематического знания по своей собственной методике " [19].  На основе этого, М. Кострица выделил три основные функции краеведения: 1) педагогическую, которая определяет краеведение как метод, дидактический принцип, с помощью которого можно добиться повышения эффективности учебно-воспитательного процесса в образовательных учреждениях, 2) пропедевтическую - курс элементарной школьной географии ("География родного края"), 3) составляющую часть географической науки со всеми присущими для нее методами исследования [20].  В трех ипостасях, касающиеся, главное, структурных принципов, а не научных основ, рассматривает данную дисциплину П. Тронько. Он прежде отмечает, что краеведение является совокупностью научных дисциплин, различных по содержанию и отдельных по методам исследования. Кроме того, краеведение образует собой мощный научный движение по популяризации знаний о крае, регион. И, в-третьих, краеведение выступает общественным движением, основными задачами которого являются практические действия по сохранению историко-культурного наследия края, возрождение духовности, исторической памяти [53].  На научной компоненте краеведения в начале ХХ в. подчеркивал П. Тутковский. Он впервые среди украинских ученых, определяя предмет географии, ее содержание и методы исследования, среди последних видное место отводил научным краеведческим исследованиям. Большинство его работ были написанные на материалах непосредственных краеведческих изысканий разных регионов Украины [19].  Немало трудов В. Кубийовича были посвящены обоснованию теоретических основ краеведения, что является подтверждением важности существования его научного направления. Одновременно большее значение ученый придавал изучению естественно, экономико-и административно-географического разделения Украинский национальной территории [23]. В этом контексте важной стала редактируемая им "Энциклопедия украиноведения", где появилось около 54 географических краеведческих очерков, в т.ч. около 33 о отдельные регионы Украины [34]. В данном случае можно говорить о плодотворный труд В. Кубийовича и в такой области краеведения как научно-популярное краеведение [3]. С другой стороны, дополнением к последнего тезиса может служить мнение, что "Энциклопедия украиноведения" стала "справочником Украиноведения в эмиграции, и как книга знаний о Украина, ее народ, природу, историю, культуру и т.д. - для чужаков "[59].  Заметный вклад в научную и научно-популярное краеведение осуществил И. Тесля. Относительно первого, то ему посвящены очерки в "Энциклопедии Украиноведения "[38]. Комплексные краеведческие работы, которые освещают Збаражчиной, Стрыйщине Бойкивщину и Зборовщине могут служить примером научно-популярных исследований с основательной научной основой.  Не менее важной составляющей краеведения (чем научное и научно-популярное) является школьное краеведения [3]. Его основы были заложены С. Рудницким с выходом школьного учебника в 1919 г. [43]. Необходимость существования такого направления в школе обосновывались С. Русовой [45]. Из других авторов учебников для изучения родного края отметим М. Дольницкого, В. Сичинского, В. Дорошенко и др. [3]. Школьном краеведению уделяется большое внимание и в наше время [6, 12, 14, 49, 58], поскольку оно видится действенным средством в патриотическом воспитании учеников [22].  Среди научного, научно-популярного и школьного краеведения можно еще выделить направление, которое отмечается своей практической направленностью. В этом плане необходимо обратить внимание на производственное краеведение, изучает производительные силы своего края и которое было обосновано К. дубняком [29]. Его своеобразным разновидностью является конструктивное экономико-географическое краеведение, который отмечал А. Синявский [41]. Сущность последнего заключается в применении методики краеведческих исследований в конструктивно-географических изысканиях по рациональному природопользования.  Исходя из такого разнообразия составляющих краеведения, можно согласиться с позицией К. Дубняк [7] и Ф.Матвиенко-Гарнага [28], что оно является синтетической наукой. По мнению первого, краеведение должно исследовать "состояние средств производства и производительных сил в определенном территориальном районе ". Следовательно, его содержанию, как единой синтетически-географической науки, вырисовываются: "а) природа территории, как тот фундамент, на котором базируется народное хозяйство территории б) человек, как та сила, которая использует природу территории, влияет на нее, планирует свое хозяйство, исходя из свойств и особенностей природы территории ... в) экономика территории, иными словами, производственный эффект воздействия человека на природу "[43]. Ф.Матвиенко-Гарнага объясняет синтетичность краеведения его особенностью, подчеркивая, что оно является "мижнауковий наукой "[28]. Иными словами, здесь замечается на его междисциплинарном характеру.  Итак, краеведение, исходя из своей сущности, может быть структурировано на различные составляющие, которые виокремлюватимуться, опираясь на различные подходы к дисперсизации. По нашему мнению, можно применить т.н. генетически чинникових подход, предусматривающий для группировки составляющих краеведения выделения сущностной основы, которая станет их исходной базой. И такой основой, с Я. Жупанским и В. Круль, является территория, время и человек [11]. Поэтому они предлагают общее национальное краеведение дифференцировать на, соответственно, географическое, историческое и социальное краеведение (последнее, впоследствии, предлагается переименовать в общественное [21]). Объединяющим здесь есть начальный элемент, то есть - территория, а следовательно, географическое краеведение выступает стержнем национального краеведения. Некоторые из авторов (Л. Царик), пытаясь модифицировать триединую систему национального краеведения, предлагают выделить еще эколого-географическое краеведение, отмечая при этом, что оно является составной частью географического краеведения [54].  Хотя географическое краеведение формально выступает основой общей построения краеведения, временно развитым (по суммарному количеству исследований) является его историческая составляющая. С конца 80-х гг. достаточно много было проведено диссертационных исследований историками на историко-краеведческую тематику, которая охватывала или территорию всей Украине [47], или ее отдельных историко-географических регионов [1, 5, 15], или бывших или нынешних административных выделил [18, 31, 36, 46, 51]. Касались историки и вообще краеведческой тематики Украине [48] или определенных историко-географических земель [37] или их интересы достигала не присущих им областей знаний [35]. В рамках такого интенсивного отраслевого изучения (историко-географического направления) должно было выделиться какое ответвления, в конце концов и произошло. В частности, постепенно набирает своего самостоятельного звучания археологическое краеведение, которое все еще является составной исторического краеведения [33].  Выяснив сущность краеведения и его структурное содержание, обнаружим объектно-предметную основу краеведения и его основной составляющей - географического краеведения. По мнению П. Тронько, предметом исследования краеведения выступает конкретный регион, а объектом - его история, природа, население, хозяйство, культура, памятники материальной и духовной культуры [53]. По нашему мнению, здесь имеет место некоторое объектно-предметное смещение акцентов, ведь территория (регион) является вместилищем разнообразной краеведческой информации (природы, населения, хозяйства и т.д.), поэтому она первична по отношению к своим наполнителей. Исходя из этого, пространство "демонстрирует" свою объектную (главную) сущность, а его характеристики - подрядный (предметный) смысл.  Доводом в пользу высказанного соображения могут служить следующие требования по возможности объявления объектом географического исследования любого фрагмента или явления (процесса) ландшафтной оболочки (геосферы), а именно: а) должен занимать определенное место на земной поверхности, б) может быть картографованим, показанным на карте, в) влияет на состояние и развитие других элементов ландшафтной оболочки г) его изучение дает (может дать) новые знания о ландшафтную оболочку [52]. Данные требования корректно будет распространить и за пределы геосферы - на социогеосферу (систему: общество - ландшафтная оболочка) или на етногеосферу (систему: этносы - ландшафтная оболочка), поскольку краеведение сочетает в себе различные составляющие - как природные, так и общественные и этнические.  Еще одним подтверждением нашей позиции является мнение академика С. Рудницкого, который в 20-х гг. отмечал, что важными основами нации есть родная культура, историко-политические традиции, расовые признаки, собственный язык, которые вступают в силу лишь в связи с территорией. Такой подход ученого, как считает М. Кострица, является исходной аксиомой, поскольку определяет объект научного географического краеведения, в частности и служит его методологической основой [19].  Такое классическое понимание сути краеведения наблюдается и в К. дубняка, который объектом изучения краеведения видит край (другими словам, территорию - замечание наше - В.К. и Г.К.). Он выступает территориальной основой работы. Именно на основании подробного изучение всех особенностей и на материалах ограниченного района ученый предлагает выявлять общие законы развития природы и общества [7].  По мнению Л. Воропай, Мар. Куницы и М. Куницы [4], объектом исследования краеведения выступает осо-вый полигенетичних тип целостности - природно-демосоциального-производственные системы (ПДСВС) топологического и локального уровней структурной организации. Для них характерны: полиструктурнисть, высокая степень динамизма; пространственно-временные изменчивости, дискретность, дифференцированность. Их эволюционирования направлено от чисто природных систем (ПТК) через историко-географические системы (ИГС) различных исторических эпох до современных ПДСВС или геотехсистем.  Я. Жупанский и В. Круль считают, что поскольку территория для краеведения выступает в роли "скелета", на который наращивается все остальное - природа, население, хозяйство, история, искусство, литература, архитектура т.п., то эти составляющие должны оцениваться по своим яркими характеристиками. В этом и особенность объекта изучения краеведения, ибо он [объект] является специфическим территориальным образованием, универсальным по своей сути, объединяющий различные по происхождению составляющие, которые вместе составляют естественно-исторически-социально-территориальный комплекс [10, 21]. ???????¤?¤?$?????? Система географических наук, которая состоит из естественно-географических, социально-экономико-географических наук. Одна из особенностей географии состоит в том, что она входит как в естественных, так и к общественным наукам, имеет общий объект - изучение определенной территории - от планеты, через материки и океаны, страны, регионы к конкретным местностям, и в частности края. Такими объектами, с точки зрения краеведения, должны быть историко-географические крае, а принципом их выделение выступает природно-хозяйственный [25].  Географическое краеведение, с точки зрения Б. Чернова и А. Сиротенко [55], является системой знаний, которые отражают различные взаимосвязанные элементы действительности родного края, - уникальность природы, систему расселения этнических групп, исторически сложившихся особенностях развития хозяйства и духовной культуры ... Исходя из этого, объектом географического краеведения в виде пространственной (территориальной) системы является природно-хозяйственно-культурная система (ПГКС) родного края.  Ф. Мильков характеризует географическое краеведение многопредметный и разнофункциональных. Он считает его видом общественной деятельности (Поскольку краеведение начало развиваться на общественных началах), локально-региональной географией, различая при этом локальный и региональный уровни краеведческого исследования [30]. Исходя из этого, объекты исследования отличаются своими территориальными объемами: наименьшие - в локальных измерениях и крупнейшие - в региональных. Предметом изыскания последних выступают учебно-воспитательные, культурно-образовательные и прикладные аспекты географо-краеведческих работ. По Ф. Мильково, экологический мониторинг, топонимика, художественная литература, пейзажный живопись составляют предметную базу локального уровня краеведческих исследований [30].  По мнению П. Шищенко и Н. Мунич, современное географическое краеведение является многопредметный. Его объектно-предметная сущность, научные и практические измерения связаны с функцией первого звена в системе: краеведение - страноведение - региональная география - география. Географическое краеведение имеет своим пространственным объектом территорию (край), акваторию с островами, которые имеют признаки этноландшафтное-хозяйственной целостности (Курсив наш - В.К. и Г.К.) и в рамках которых прослеживаются взаимозависимости между природными условиями, природными ресурсами и этносом, способами хозяйствования, ментальностью и духовными ценностями [58]. По данного подхода, на наш взгляд, упускается исторический аспект, хотя ретроспективный обзор территории важно при освещении ее географо-краеведческой характеристики. Ретроспекция присутствовала при рассмотрении этноса и природных условий, но при такой позиции главным выступает этнический часовой детерминизм и не учитывается весь исторический процесс, выходит за пределы развития любого этноландшафтное организма.  Проявляя теоретико-методологические проблемы географического краеведения, Я. Мариняк [27] определяет последнее как комплексную науку, исследующую взаимодействие между человеком и природой, конкретизирует историко-культурный процесс, является средством развития национального самосознания и осознания необходимости сохранения окружающей среды. Поэтому предметом его изучения являются территориальная организация общества в пределах этнической территории украинского народа, в различных историко-географических областях, этнических регионах, административных и экономических районах, местностях. Объектами же исследования является историко-географические края сплошной этнической территории, а также общественно-территориальные комплексы, сформировавшиеся на территории Украины. В основе объектов географического краеведения, на мнению Я. Мариняк, представленные локальные поселения с их окружением, низовые административные районы [27]. Понятно желание автора к объектной части краеведения привлечь как можно больше территориальный ассортимент с границами разного наполнения: собственно краеведческого, общественной, поселенческого, административного. На наш взгляд, при выделении территориального объекта краеведения следует исходить из его идеологически-краеведческого наполнения и не присоединять сюда ни общественно-территориальные, ни поселенческие, ни тем более административных характеристики (последние актуальны лишь в контексте совпадения границ историко-географических и административно-территориальных). Общественно-территориальные же комплексы, локальные поселения или поселенческие системы являются составными историко-географических территориальных объектов, поэтому, исходя из своего статуса подчинительные, не могут выступать объектами исследования географического краеведения, а составляют лишь его предметную базу.  Н. Паламарчук и А. Паламарчук основным объектом географического краеведения считают общественно-территориальный комплекс (СТК) определенной территории, который характеризуется совокупностью природных ресурсов, населенных мест и природоперетворювальних объектов. Однако СТК, как объект изучение, утверждает географический характер краеведческих знаний, но совершенно не исчерпывает их. Кроме знаний о СТК, краеведение включает в себя знание истории, населении, духовной и материальной культуры определенной территории [32].  Такой территорией, по мнению Я. Жупанский и В. Круля, которой придерживаемся и мы, должен выступать историко-географический край (ИГК), как пространственный постиг.     В частности    

2.  Краеведение - всестороннее изучение определённой части страны, города или деревни, др. поселений местным населением, для которого эта территория считается родным краем. К. — комплекс естественных и общественных исследований. К. изучает природу, население, хозяйство, историю и культуру родного края. Комплексное краеведение изучает все эти вопросы во взаимосвязи, отраслевое краеведение — отдельные разделы: географическое К., историческое К., этнографическое К., топонимическое К. Развивается К., связанное с задачами охраны природы, памятников культуры и др. Основной метод К. — сбор информации, предметов материальной культуры, образцов полезных ископаемых и др. данных, способствующих расширению знаний о крае, его хозяйственном и культурном развитии. 

Понятие «краеведение» сформировалось в отечественной науке к началу 20-х гг. в связи

с широким развитием инициативы и самостоятельности на местах и возникновением об-

ществ изучения местного края. Тогда же, в «золотое десятилетие» отечественного краеведе-

ния, были сформулированы основные положения о предмете, целях и методах краеведения,

сохранившие значение до наших дней.

Краеведение — это изучение того или иного региона (города, села, района, области и во-

обще территории, которая может объединяться понятием «край») местными силами. В ме-

тодической литературе 20-х гг. выделялись, как правило, два основных аспекта краеведе-

ния: историко-культурный и естественно-географический, что по современной терминологии

обычно объединяется понятием «историческое краеведение» и «географическое краеведение»

(или собственно «краеведение»). В настоящее время по аспекту изучения выделяют «лите-

ратурное», даже «музыкальное» краеведение и тому подобное. Нам представляется, что

такого рода дробление и узкая специализация по отношению к краеведению не оправданы,

равно как и деление краеведения на «школьное», «вузовское» или «научное». Означает ли,

например, термин «научное краеведение», что имеет право на существование «ненаучное

краеведение»?

Краеведение, по существу, отличается от «большой» науки только территориальным ас-

пектом, а, соответственно, и предметом: ни цели, ни методы (но не методика!) краеведения

не могут иметь самостоятельного значения в сравнении с соответствующей отраслью науки.

Одни и те же цели преследует краеведение независимо от круга вовлечённых в него краеве-

дов, будь то учащиеся вуза, школы, члены добровольного объединения любителей родного

края и тому подобное.

И всё же краеведение может иметь свои особенности как общественное движение.

В этом случае на первый план выступает задача не узкой специализации лиц, занимаю-

щихся, например, историческим краеведением, а привлечение как можно большего числа

местных жителей к познанию и сохранению истории края. Главной задачей краеведения

и, соответственно, краеведов становится собирание и фиксация материалов на местах, их

первичная обработка и изучение. Для серьёзной исследовательской работы необходима на-

учная база, в качестве которой по отношению к краеведам и краеведческим объединениям

на местах могут выступать музеи, научно-исследовательские учреждения, вузы, а также

различные общества и их отделения на местах.

В качестве задач исторического краеведения можно назвать следующие:

• собирание и фиксация местной топонимии (в том числе микротопонимии);

• собирание предметов быта и народного искусства;

• запись местных диалектов и фольклора;

• фиксация местных преданий, воспоминаний старожилов;

• собирание и фиксация сведений о памятниках истории и культуры, мемориалах и лю-

дях, с ними связанных;

• фиксация объектов, исчезающих по тем или иным причинам: старых построек, над-

гробий и так далее.

Собранные краеведами-любителями материалы должны передаваться для обработки

и детального изучения в музеи, архивы и другие государственные учреждения, занимаю-

щиеся собиранием, хранением и исследованием памятников материальной и духовной куль-

туры.

Знакомясь сейчас с методической литературой, выпущенной ЦБК менее чем за 10 лет

его деятельности, и выходившими в те же годы трудами обществ изучения местного края

и краеведческих музеев, убеждаешься, что те поистине разносторонние задачи краеведе-

ния, которые мыслились его зачинателями и энтузиастами, вполне актуальны и в наши

дни. И в этом плане вполне назрела необходимость воссоздания организации по типу Цен-

трального Бюро краеведения, которая взяла бы на себя методические и иные функции по ор-

ганизации массового краеведения, без которого трудно представить духовное возрождение

России.

3. Историческое краеведение изучает прошлое края, памятники истории. Это не только исследование, но и деятельность, направленная на распространение знаний по истории края.

По хронологии краеведческие исследования могут охватывать длительные и конкретные исторические периоды, деятельность участников исторических событий.

Объектами исследования краеведения являются памятники, памятные места, связанные с историческими событиями, с деятельностью отдельных личностей, произведения материального и духовного творчества.

Памятники истории можно разделить на 2 большие группы. К первой относятся документы (фотографии, кинокадры, статистические данные и т. п.), вещественные предметы (орудия труда, предметы быта, личные вещи, оружие, одежда и т. п.), памятные места, разнообразные сооружения (архитектурные, культовые, инженерные). Ко второй группе относятся памятники, созданные с целью увековечивания событий (монументы, обелиски, стелы, мемориальные доски и т. п.)

В задачи исторического краеведения входят исследование памятников и поиск новых, еще неизвестных. Цель краеведов – увековечить их для истории, сохранить их или сведения о них для потомков.

К основным видам историко–краеведческой деятельности можно отнести:

   познавательный – приобретение знаний о крае;

   преобразовательный – создание музеев, мемориальных досок, памятников, охрана их;

   ценностно-ориентационный – осознание и оценка поступков, мотивов, значения деятельности исторических личностей, фактов и событий;

   коммуникативный – развивает навыки общения, потребность поделиться полученными знаниями.

4. И

5. Печатные источники содержат сведения о том или ином крае и могут быть изданы в виде книг или периодической литературы. В этих изданиях рассказывается об истории и культуре края, экономическом развитии и природных богатствах, а также о различных достопримечательностях.

Картографические источники – географические карты. Составлением карт занимается наука картография с применением разнообразных методов. При изучении своего родного края используются как общегеографические карты (края, отдельных районов), так и тематические карты (климатические, геологические, населения, экономические и тому подобное).

Архивные источники. Этот вид сбора информации является самым надежным, так как при работе в государственных архивах происходит непосредственная работа с документами. Ну и, наконец, устные источники и памятники культуры. К первому типу относят устное народное творчество, ну а памятники культуры и искусства (это могут быть предметы мебели и быта, прообразы современных каминов "Сталинград" и кафельных печей, одежда и посуда и еще многое другое).

6. 8 , 9, Краеведческие исследования в Беларуси зародились в XIX в. Владелец имения Логойск Евстафий Тышкевич опубликовал на польском языке описание Борисовского уезда, в котором опирался не только на собственные наблюдения, но и на материалы официальной статистики[156]. Из серии краеведческих очерков, появившихся на рубеже XIX—XX вв., стоит особо выделить работу К. Т. Аникиевича, в которой предприняты интересные попытки описать модель хозяйственного цикла, типичного для белорусской деревни[157]. Затем краеведение пережило короткий период подъема в 1920-е гг. На страницах журнала «Наш край» тогда появился целый ряд локальных микроисследований, не претендующих на широкие обобщения[158]. Отдельные попытки дать общую картину бытовых условий белорусского крестьянства[159] не получили развития.

Наиболее крупной работой, посвященной микроанализу сельского населения, в отечественной историографии является очерк Н. Н. Улащика о деревне Вицковщина, расположенной примерно в 20 км на юго-запад от Минска. Материалы для него собирались во второй половине тех же 1920-х гг. В этом очерке автор по воспоминаниям, рассказам родственников, земляков и с ограниченным привлечением архивных материалов реконструирует картину повседневности своей родной деревни. Работа ценна прежде всего большим количеством живых подробностей, собранных автором по методике, как бы сейчас сказали, «устной истории». Они охватывают краткую предысторию деревни, основанной в 1883 г. на купленных крестьянами в складчину помещичьих землях, и характеристику крестьянского быта от момента основания Вицковщины до 1917 г. Статистические методы в очерке практически не применялись, но это не мешает использовать его сведения как очень яркую иллюстрацию. Правда, объектом исследования была уже не столько традиционная, сколько сильно модернизованная деревня, а уровень зажиточности ее обитателей намного превышал средний. Показательно, что книгу рекомендовали к печати в конце 1978 г., но вскоре исключили из плана издания и при жизни автора она так и не увидела свет. Не помогли даже такие отчаянные шаги Н. Н. Улащика, как письма в редакцию газеты «Правда» в октябре 1985 г. и в адрес XXVII съезда КПСС в феврале 1986 г.[160] Опубликована эта работа была только посмертно[161].

Общий упадок в советский период (начиная с 1930-х гг.) краеведческих и других видов исследований, ориентированных на личностный контакт с историей, кратко упоминался во введении, равно как и последствия этого упадка. Даже тогда, когда для возрождения краеведческих очерков появился такой великолепный шанс, как издание книг серии «Память» по каждому району Беларуси, этот шанс практически не был использован на должном уровне. Большинство из нескольких десятков книг этой серии, вышедших с 1985 г. по настоящее время, в лучшем случае содержат лишь отрывочные сведения о повседневной жизни, а в худшем ограничиваются событиями военно-политической истории с явным акцентом на установление советской власти и годы Великой Отечественной войны. Исключение составляют случаи, когда в написании текстов принимали активное участие профессиональные историки. На этом фоне поистине ярким бриллиантом выглядит недавно изданная книга «Хроніка Убарцкага Палесся», автором-составителем которой выступил местный уроженец Анатолий Атнагулов[162]. При работе над ней выявлены основные комплексы документов, относящихся к истории Лельчицкого района с древнейших времен до конца ХХ в., а наиболее интересные из них полностью опубликованы. В данном случае, конечно, речь идет не о микроисторическом, а о чисто краеведческом подходе, но в рамках такого подхода работа не имеет себе равных в Беларуси и свидетельствует о начавшемся возрождении белорусского краеведения.

Что касается общеисторических выводов, то здесь белорусскими историками советского периода накоплен и проанализирован большой массив сведений, относящихся прежде всего к социально-экономическим процессам в белорусской деревне, правовому статусу крестьян и их борьбе против его ухудшения[163]. Итоги этих исследований обобщены в двух недавно вышедших томах «Гісторыі сялянства Беларусі», охвативших период от древнейших времен до 1917 г.[164] Этот коллективный труд содержит в концентрированном виде массу фактического материала. Правда, при обобщении и интерпретации историки редко выходили за рамки марксистской методологии. Некоторые тексты несут в себе печать догматизма, заставляющего вспомнить знаменитую легенду о халифе Омаре[165]. Часть советских историков была искренне убеждена, что наиболее принципиальные вопросы общественного устройства уже решены классиками марксизма-ленинизма. Разве что, в отличие от средневековых мусульманских фанатиков, новые подтверждения правоты «Священного писания» не считались излишними. Наоборот, именно они составляли смысл исторического исследования. Если историку удавалось фактами и цифрами подтвердить вывод, соответствующий тому или иному постулату Маркса или Ленина, он мог считать свою задачу выполненной.

Несмотря на эти ограничения, многое из написанного в те годы имеет непреходящую ценность. Историки более молодого поколения тоже внесли достойный вклад[166]. Их работам свойственны оригинальные выводы и более широкое привлечение статистического материала, хотя уровень его анализа не отличается особой изощренностью. Среднестатистические данные (например, относительно величины крестьянского надела, численности дворохозяйств или объема повинностей) приводятся в основном на макроуровне — по регионам, лишь иногда они дополняются таблицами сводных цифр по отдельным имениям. Это диктовалось задачами авторов, и полученные ими цифры могут быть использованы при сопоставлении конкретной выборки с общей совокупностью.

Немало ценных сведений о материальной культуре белорусской деревни накоплено этнографами. В их работах описаны и классифицированы постройки, орудия труда, другие предметы, окружавшие человека в его повседневной жизни[167]. Слабой стороной этих работ является прежде всего незначительный акцент на динамике изменения материальной культуры, недостаточное использование исторических и археологических свидетельств. Установить даты возникновения или исчезновения каких-то вещей и явлений с помощью этой литературы довольно сложно, или же они приводятся голословно, без надлежащего обоснования.

К сожалению, по политическим причинам не получила развития очень перспективная методика изученияэкономики крестьянского хозяйства, которую предложил в начале 1920-х гг. российский экономист Александр Чаянов. Она основывалась на диахронном анализе крестьянского семейного хозяйства, в частности динамики производства и потребления, выражаемой через пропорцию едоков/работников[168]. Эта пропорция подвержена непрерывным изменениям по мере рождения членов семьи и других демографических событий. Она может послужить еще одним примером удачно выбранного диагностического параметра. Сравнительно простой численный показатель, легко устанавливаемый при наличии данных о возрасте членов семьи, позволил оценить уровень благосостояния семьи, распределение бюджета рабочего времени и даже такую трудноуловимую вещь, как интенсивность труда (меру самоэксплуатации в определении А.Чаянова). На основании подобного подхода чаяновской школой была сформулирована теория трудопотребительского баланса семейного хозяйства, которая включала не только объективные экономические показатели (трудозатраты, цены, доходность хозяйства), но и такие параметры, как субъективная оценка крестьянами тягостности собственного труда и относительной полезности каждой единицы произведенной продукции. Похожие подходы начинали использоваться и белорусскими экономистами[169]. Все надолго оборвалось после того, как в конце 1920-х гг. сам А.Чаянов и его ученики были репрессированы.

Из непосредственных соседей Беларуси единственной, где исследования на макроуровне довольно широко сочетались с микроисследованиями, была Польша. Микроисторический подход впервые применил там Франтишек Буяк еще в 1903 г.[170] Объектом изучения стала крупная деревня Жимянца в Новосандецком воеводстве (Западная Галиция) с населением на тот момент свыше 800 человек. Ф. Буяк одним из первых успешно употребил метод устного опроса, сочетая его с анализом метрических записей местного костела и других доступных ему документов. Это позволило поистине всесторонне проанализировать жизнь и быт жителей деревни. Исследователь в той или иной степени затронул вопросы демографии, землепользования и наследования наделов, технологию земледелия и животноводства, применение наемной рабочей силы, торговлю и промыслы, практику получения и использования кредита, культуру, образование, религиозную жизнь и даже вопросы политики.

Спустя полвека, в 1957 г., уже другой польский исследователь Збигнев Вержбицкий заново предпринял изучение той же деревни, результаты которого опубликовал в 1963 г.[171] Он сознательно использовал ту же методику, чтобы сравнить перемены, произошедшие в Жимянце за полстолетия. Почти одновременно аналогичную работу в отношении деревни Модльница недалеко от Кракова провела Данута Марковска, которая опиралась на опросы всех жителей деревни в возрасте 60 лет и старше, а также на анкетирование каждого домохозяйства[172]. При этом ее интересовали в первую очередь проблемы семьи. В дальнейшем в Польше продолжались историко-демографические исследования на микроуровне — в масштабе одного прихода, города или местечка. Их результаты публиковались в основном в ежегоднике «Демографическое прошлое Польши» (“Przeszłość Demograficzna Polski”), который начал издаваться с 1968 г.[173]

В жанре социальной истории выполнено микроисследование деревни Стрельцы-Давидовичи в Белостоцком воеводстве (населенной этническими белорусами), опубликованное в 1994 г. Иреной Матус[174]. В нем рассматривается судьба практически всех хозяйств этой деревни с конца XIX в., но главным образом в период между двумя мировыми войнами.

Микроистории польского крестьянства также посвящена работа японского исследователя Ецуо Ёшино[175]. Его интересовали прежде всего экономические параметры изучаемого общества. Основным методом сбора информации избран устный опрос. Практически не привлекались архивные материалы, что, безусловно, сузило источниковую базу. Тем не менее Е. Ёшино удалось реконструировать историю 31 крестьянского домохозяйства из деревни Точонек (название условное, подлинное название не разглашается в интересах сохранения тайны личной жизни) от начала века (иногда даже ранее) до начала 1990-х гг., когда проводилось исследование. Для каждого хозяйства реконструировано генеалогическое древо его членов, прослежена история недвижимой собственности (передача земли по наследству, разделы, покупка, продажа), динамика обеспеченности тягловой силой и сельскохозяйственным инвентарем, использование наемной рабочей силы, уровень дохода и факторы, его определявшие. В работе подчеркивается, что многие обстоятельства в истории домохозяйств стали очевидны только после реконструкции состава семьи и его динамики, а также родственных связей между семьями.

Другие исследования подобного плана были успешно осуществлены в конце ХХ в. в Германии[176], Италии[177], Великобритании[178]. Их полный обзор потребовал бы слишком много места.

В качестве аналога микроисторического подхода, ценного с методологической точки зрения, можно рассматривать и этнографические исследования традиционных культур так называемых «первобытных» народов, не испытавших деформирующего воздействия западной цивилизации (с той разницей, что этнолог изучает живое общество путем непосредственных наблюдений, а историк реконструирует общество прошлого на основании сохранившихся свидетельств). В 1920-е гг. этнологи начали применять заимствованный из экспериментальной психологии метод возрастных срезов, который позволил реконструировать более продолжительные циклы путем параллельных наблюдений за несколькими разновозрастными группами. Большой общественный резонанс вызвала вышедшая в 1928 г. книга Маргарет Мид “Взросление на Самоа”, в которой результаты наблюдений за возрастными группами полинезийских девушек послужили основой для объемной реконструкции социальных и психологических аспектов самоанской культуры в целом[179].

Довольно показательным примером микроисторического подхода в исторической демографии может послужить исследование индейского племени яномама, предпринятое в середине ХХ в.[180] Все племя насчитывало около 15 тыс. представителей, расселенных примерно в 125—150 поселениях в джунглях на пограничьи Бразилии и Венесуэлы, на территории площадью около 250 тыс. кв. км. Материалы для воссоздания демографических параметров яномама были собраны в 29 поселениях в процессе обследования около 1400 мужчин и 1200 женщин. При этом авторы высказали предположение, чтообщий демографический характер яномама репрезентативен для первобытного человека[181]. Одним из способов реконструкции целостной картины на основании локальных данных в этом случае была имитационная компьютерная модель, в которой воспроизводилось поведение «виртуальной популяции» с демографическими характеристиками, свойственными яномама. В компьютерной программе использовались возрастные распределения вероятностей рождения, брака, смерти и другие параметры, установленные при обследовании четырех селений с численностью населения 451 человек. Искусственная популяция с такими параметрами «размножалась» в памяти компьютера на протяжении 200 лет, после чего ее характеристики (половозрастной состав, среднее число детей в семье и т.п.) вновь сопоставлялись с реальными[182].

Что касается данных для сопоставления на уровне всей зоны пашенного земледелия, то здесь общее количество имеющегося материала тем более не поддается даже самой поверхностной характеристике. Впрочем, это и не входит в мою задачу. Для сопоставления на таком уровне достаточно учесть наиболее значимые, определяющие черты материального производства и других сторон крестьянской жизни. В большинстве случаев для этого вполне пригодны сводные обобщающие работы, в частности трехтомная «История крестьянства в Европе»[183] и успевший выйти до распада Советского Союза второй том «Истории крестьянства СССР»[184] (третий том вышел уже как «История крестьянства России»[185]). По территории России недавно появилось фундаментальное исследование Б.Н. Миронова[186], которое выполнено на современном методологическом уровне и потому может служить серьезным дополнением к материалам соответствующих разделов многотомных «Историй крестьянства». По этим причинам необходимость широко использовать непереводные работы по западноевропейской территории возникала сравнительно редко — в тех случаях, когда упомянутые сводные работы советских авторов совершенно упускали существенные моменты.

Одним из таких случаев является освещение некоторых аспектов исторической демографии. По оценке Стивена Хока, целый ряд историков советского периода занимался «политической арифметикой», стараясь выделить различные категории населения по их принадлежности к географическому региону, навыкам и производственной деятельности, официальному и этническому статусу. Часто эти исследования не выходили за рамки перепечатки официальных данных статистики населения царского времени (с небольшими поправками) и обсуждения динамики изменения[187]. Действительно, довольно быстро определив динамику базовых демографических показателей (численности и плотности населения, рождаемости, смертности) на макроуровне,[188] советские исследователи не стали углубляться в более изощренный анализ тонкостей воспроизводства населения. На территории СССР практически не проводились историко-демографические исследования на микроуровне (в отношении отдельных локальных популяций или узких социальных групп).

Серьезными методическими просчетами страдает и раздел по исторической демографии конца XVIII — первой половины XIX в. в первом томе «Гісторыі сялянства Беларусі»[189]. Некритическое использование источников привело при подсчете демографических коэффициентов к ряду курьезных показателей, выходящих за биологические пределы человеческой репродуктивности.

В Западной Европе во второй половине ХХ в. объектами всестороннего исследования стали первичные демографические данные — метрические книги церковных приходов, для анализа которых применялся метод восстановления истории семей (family reconstitution. На основании записей о крещениях, браках и смертях для каждой семьи по отдельности устанавливались продолжительность брака, возраст матери при рождении детей, общее количество рожденных и выживших детей, распределение смертей по возрастам и другие демографические характеристики, на основании которых определялись данные для популяции в целом — как правило, более детальные и надежные, чем агрегированные сведения официальной статистики XVIII—XIX вв. Этот метод, впервые использованный французским исследователем Луи Анри в 1950-е гг., нашел последователей среди историков других стран[190]. На территории СССР он был взят на вооружение только группой эстонских ученых под руководством Х. Палли[191].

Впечатляющие успехи в изучении метрических книг были достигнуты в Великобритании. Кембриджская группа по истории народонаселения и социальной структуры (Cambridge Group for the History of Population and Social Structure), возглавляемая Питером Леслеттом (Peter Laslett), реализовала масштабный проект по выявлению и обработке ежегодной статистики о рождениях, браках и смертях по каждому английскому приходу за период с середины XVI в. по 1871 г. Всего в проекте было учтено около 3,7 млн. численных значений из примерно 10 тыс. приходов, которые позволили проследить демографические колебания в малые отрезки времени и по малым регионам, а также реконструировать сравнительно точные характеристики английской популяции на протяжении трех столетий, отталкиваясь от достоверных данных переписи 1871 г. и двигаясь в прошлое в технике обратной проекции[192].

Демографические методы исследования нашли новое преломление в социальной истории. Австрийская школа одной из первых проявила интерес к восстановлению жизненного цикла семьи (family life course) на протяжении длительных отрезков времени. Этот подход позволил проследить практику наследования статуса главы семьи его сыном, братом и т. п., соотношения семьи и дворохозяйства, включавшего, помимо членов семьи, также работников, примаков, дальних родственников и другие категории лиц. В частности, в вышеупомянутом сборнике «Семейные формы в исторической Европе» особое место занимает статья Р. Зидера и М. Миттерауера, посвященная реконструкции жизненного цикла семьи как динамического процесса. Она демонстрирует, что отмеченные П. Леслеттом формы домохозяйства могут последовательно сменять друг друга[193].

Объектом другого направления исследований стало определение круга социальных связей индивида, т. е. круга лиц (родственников, свояков, крестных и кумов), на эмоциональную, а часто и материальную поддержку которых он был вправе рассчитывать в различных жизненных ситуациях[194]. Например, количество близких кровных родственников связано с демографическими параметрами популяции, поэтому для его определения применялись методы, свойственные «чистой» демографии, включая компьютерное моделирование процесса воспроизводства населения[195].

В середине 1960-х гг. британский исследователь Джон Хайнал продемонстрировал перспективность сравнительного изучения структуры семьи и дворохозяйства в разных регионах мира. Сравнив демографическую статистику разных европейских стран за период со второй половины XVIII до начала ХХ в., Дж. Хайнал показал[196], что эти страны распадаются на две большие группы, разделительную линию между которыми он провел в направлении от Санкт-Петербурга до Триеста. К востоку от этой линии господствовала ориентация на раннюю и универсальную брачность. Уже в возрасте 25 лет от 85 до 95 % женщин и около 70 — 80 % мужчин состояли в браке. В течение жизни вне брака оставались в основном лишь те, кто имел к этому какие-то биологические препятствия (от одного до нескольких процентов). В западной части Европы отмечался более высокий возраст первого брака: к 25 годам около половины мужчин и порядка 30 — 40 % женщин еще не вступали в брак. Не существовало там и установки на всеобщую брачность: до конца репродуктивного периода оставались одинокими от 10 до 20 % мужчин и женщин. Несколькими примерами Дж. Хайнал продемонстрировал, что восточноевропейская модель была свойственна также и другим регионам мира, в то же время западная модель как уникальное явление за пределами Европы наблюдалась лишь в странах, населенных выходцами из нее и входивших в состав западной цивилизации: США, Канаде, Австралии. Таким образом, брачное поведение западноевропейцев (“европейская брачная модель”, как предложил именовать ее сам Дж. Хайнал) отличало их от всего остального мира.

Работа Джона Хайнала является очень хорошим примером выявления диагностического параметра, пригодного для широкого сопоставления. Ему удалось обнаружить фактор, который поддавался количественному измерению — специфический способ брачного поведения, и за которым, как выяснилось, стояла глубокая разница в культурных и поведенческих стереотипах. В 1979 г. эта работа опубликована на русском языке (правда, фамилия автора приводилась в неправильной транслитерации — Хаджнал)[197], но на территории СССР она не вызвала большого резонанса. Зато на Западе интерес к сравнительному изучению брачного поведения и семейной структуры неуклонно нарастал. Лидером этого направления стала в 1970-е годы Кембриджская группа по истории народонаселения и социальной структуры. Огромную роль в становлении названного подхода сыграла конференция “Домохозяйство и семья в прошлом”, проведенная в Кембридже в 1969 г. (ее материалы были опубликованы в 1972 г. отдельной книгой)[198]. На конференции П. Леслетт предложил систему классификации семейных форм[199], впоследствии доработанную им совместно с антропологом Юджином Хэммелом[200]. В ней выделялись пять основных типов домохозяйства в зависимости от родственных связей между его членами. Методика описания дворов П. Леслетта публиковалась на русском языке одновременно со статьей Дж. Хайнала[201], но в ту пору не нашла последователей на территории СССР. Между тем западные исследователи широко использовали ее для сравнительного анализа структуры дворов в разных регионах.

Первые итоги такого изучения представлены в коллективном труде “Семейные формы в исторической Европе”, изданном в 1983 г.[202] В своей статье для этого сборника Дж. Хайнал показал, что с выявленным им типом брачности тесно связан (и фактически определял его) специфический для Запада способ организации дворохозяйства, которое базировалось на простой (нуклеарной) семье, состоявшей из родителей и их детей. Состарившись, глава такой семьи передавал хозяйство одному из своих сыновей (который только после этого обзаводился собственной семьей). Другие сыновья (даже в зажиточных семьях) обычно не получали доли недвижимого имущества, а некоторое время работали по найму. Заработанные таким способом средства позволяли им устраиваться в жизни самостоятельно — овладевать какой-либо профессией или основывать собственное хозяйство. И в том и в другом случае время женитьбы наступало сравнительно поздно. На востоке Европы и в других регионах мира гораздо чаще встречались хозяйства, основанные на совместном труде нескольких брачных пар (отца и женатых сыновей или нескольких женатых братьев). В таком большесемейном хозяйстве не было препятствий для ранних браков, а новые хозяйства обычно образовывались путем раздела, при жизни отца или после его смерти. В некоторых регионах имел место раздел в третьем поколении (между детьми ведших совместное хозяйство братьев) или еще позже, что приводило к высокой пропорции очень крупных по западным меркам домохозяйств, состоявших из десятков членов[203].

В том же издании П. Леслетт наметил в пределах Европы четыре основные зоны, в которых способы формирования дворохозяйства существенно различались: запад и северо-запад Европы (ареал преобладания выявленной Дж. Хайналом “европейской брачной модели”), центр Европы, Средиземноморье и, наконец, Восточная Европа, включая Балканы и европейскую часть бывшей Российской империи. В контексте сопоставления “европейской” и “восточной” моделей особый интерес представляют в сводке П. Леслетта те параметры, по которым наиболее ярко различаются между собой первая и четвертая из этих зон. На востоке Европы наблюдались, по его мнению, более высокая пропорция совместно живущих родственников, отсутствие одиночек, низкая пропорция простых и расширенных семей, очень высокая пропорция многопоколенных (три и более поколения) и многосемейных хозяйств, повсеместное привлечение родственников в качестве работников, редкое использование наемных работников и др. (всего П. Леслетт предложил 22 диагностических параметра)[204].

За последующие десятилетия накоплен чрезвычайно богатый материал в отношении структуры семьи и дворохозяйства в разных регионах Европы[205]. Но при этом указанные структуры долгое время оставались почти неизученными в восточной части ареала пашенного земледелия. В лучшем случае исследователи располагали лишь агрегированными данными на уровне больших регионов. Первое микроисследование на российском материале предпринял Питер Зап, который по материалам инвентарей и ревизских сказок, сохранившихся в фонде князей Гагариных, изучил принадлежавшее им имение Мишино Рязанской губернии[206] и определил основные параметры семейной структуры в период 1782—1858 гг. Почти одновременно лидер австрийской школы исторической демографии М. Миттерауер совместно с российским исследователем Александром Каганом сделали попытку сравнительного анализа структуры семьи в Центральной и Восточной Европе[207], а Родни Богач защитил диссертацию в университете штата Мичиган по материалам микроисследования имения Мануиловское Тверской губернии (принадлежавшего тем же Гагариным). К сожалению, результаты этой работы остались неопубликованными и практически не вошли в научный оборот[208]. Зато две статьи, в которых П. Зап опубликовал свои результаты, на протяжении 1980-х — начала 90-х гг. неизменно упоминались во всех работах, посвященных исторической демографии Восточной Европы, и нередко служили единственным основанием для выводов, распространяемых на весь регион.

Вопросы структуры крестьянской семьи и двора Восточной Европы рассматривал также американский исследователь Стивен Хок. Он подверг анализу материалы из фонда князей Гагариных, относящиеся к селу Петровское Тамбовской губернии. Хотя основная тема исследования С. Хока — социальный контроль со стороны помещика в условиях крепостного права, одну из пяти глав своей книги он посвятил демографическим аспектам жизни села, в том числе привел данные о среднем возрасте первого брака и о структуре крестьянского двора в период с 1813 по 1856 г.[209] Еще один американский историк, Дэниел Кайзер, проанализировал структуру городской семьи России и некоторые аспекты брачного поведения по сохранившимся материалам переписей десяти уездных городов за период с 1710 по 1720 г.[210]

В общем ряду достойна упоминания магистерская диссертация, защищенная в 1995 г. Хердис Колле в Бергенском университете (Норвегия). Она содержит результаты анализа демографических параметров, семейной структуры и социально-экономических условий в двух деревнях Московской губернии (Дракино и Спас-Коркодино) в пореформенный период[211]. Материалом для изучения послужили подворные списки 1869/71 и 1886 гг. — источник, ранее практически не используемый ни западными, ни российскими историками.

Особую ценность для сопоставления на уровне пашенной зоны Европы приобретают работы австрийского ученого Карла Казера, который в двух книгах на немецком языке рассматривает широкую панораму социально-демографических моделей в масштабах Европы[212]. Стоит упомянуть также монографию американской исследовательницы Кристины Воробек «Крестьянская Россия. Семья и община в пореформенный период», в которой вопросы семейной структуры русского крестьянства обсуждаются вместе с широким кругом других социально-исторических проблем, включая правила наследования надела и статус членов семьи в зависимости от пола и возраста[213]. В то же время американские исследователи Андрейс Плаканс и Чарльз Ветерелл плодотворно изучали параметры крестьянской семьи Балтии в контексте социальных и родственных связей, в том числе с использованием данных на уровне отдельных имений и приходов[214].

Вклад восточноевропейских историков долгое время оставался скромным. Отрывочные сведения о структуре домохозяйства в разные периоды и по разным регионам России публиковались неоднократно, но большинство из них подсчитывались и группировались таким образом, что не позволяли провести сплошное сопоставление ни с данными западноевропейских исследователей, ни между собой[215]. Для этого годились разве что отдельные цифры. Несопоставимой с методикой Кембриджской группы оказалась и система классификации семейных форм, предложенная В. Александровым[216]. Ряд публикаций касался семейных форм на территории Латвии[217] и Эстонии[218], причем эстонские исследователи придерживались схемы П. Леслетта.

В 1993 г. опубликована практически единственная сводка данных о структуре крестьянского двора на территории Беларуси. В ней учитывались сведения многочисленных инвентарей конца XVI — первой половины XVII в., которые охватывали 5663 двора в 267 населенных пунктах. К сожалению, и в этом случае методика подсчета отличалась от общепринятой в западной историографии[219].

С середины 1990-х гг. западноевропейские исследователи начали привлекать своих российских коллег к совместным проектам по изучению исторической демографии, и это сыграло позитивную роль. Один такой проект, в рамках которого сопоставлялись демографические выборки на микроуровне (главным образом на основании приходских метрических книг и с использованием методики когортного анализа), реализовали совместно исследователи из Нидерландов и России (Москвы, Ярославля, Тамбова)[220]. Краткие результаты проекта публиковались в Гронингене в 1998 г. в сборнике под броским заголовком «Когда эти двое сходятся» (“Where the twain meet”)[221]. С конца 1990-х гг. к нему подключились ученые из Санкт-Петербургского и Петрозаводского университетов, которые проводили анализ метрических книг Олонецкой губернии .[222] Одновременно схожий проект инициировал Стивен Хок (Университет штата Айова, США) совместно с Тамбовским и Санкт-Петербургским университетами[223]. В процессе его реализации изучалась динамика рождаемости, брачности и смертности на основании анализа метрических книг нескольких приходов Тамбовской губернии. Результаты проекта нашли отражение в отдельных публикациях его участников. С. Хок опубликовал анализ метрических книг прихода Борщевка Тамбовской губернии за 1830—1912 гг.[224], а сотрудники Тамбовского университета — прихода Малые Пупки той же губернии за 1811—1916 гг.[225] Петербургские исследователи напечатали очень краткие результаты своих работ, связанных с динамикой рождаемости и смертности[226].

Третий совместный проект организовали сотрудник Национального института демографических исследований (Institut national d’études démografic) в Париже Ален Блюм и сотрудники экономического факультета Московского государственного университета Александр Авдеев и Ирина Троицкая. В этом случае осуществлено комплексное микроисследование имения Выхино в Московской губернии, принадлежавшего графам Шереметевым, путем сопоставления данных ревизских сказок за 1811—1858 гг. и метрических книг за 1815—1861 гг.[227]

Значительным событием стало рождение ежегодника «Социальная история», издание которого осуществляется с 1999 г. в России при поддержке Международного института социальной истории в Амстердаме[228]. На его страницах российские историки демонстрируют успешные примеры использования новейших методологических подходов, активно применяемых и обсуждаемых мировой исторической наукой.

Реконструкция мировоззренческой составляющей традиционной культуры — задача гораздо более сложная, требующая специфических подходов. Особое значение имеют свидетельства уроженца Кореньщины Язепа Гладкого (Адама Варлыги). В своих воспоминаниях, очерках «Забабоны» («Суеверия») и «Чатыры ўрачыстасьці» («Четыре торжества») он приводит факты, виденные и слышанные им непосредственно на Кореньщине в годы своего детства, в конце XIX и начале ХХ в. Его материалы, собранные вместе, отражают взгляд на мир самого автора — некогда обычного крестьянского паренька, родившегося 4 октября 1890 г. в Михалковичах в семье коренного жителя этой деревни Адама Гладкого. Мать Язепа была дочерью Адама Яковлевича Окулича, переселившегося в начале 1850-х гг. из Чернева. Сам Язеп поначалу закончил всего двухклассную начальную школу. Он жил в Михалковичах до Первой мировой войны, затем был призван на фронт, а в 1918—1919 гг. учился в Минске в педагогическом институте. Потом около 10 лет учительствовал в родных местах — вместе со старшим братом Казимиром, пока оба они не попали под жернова политических репрессий против национальной белорусской интеллигенции. Казимира расстреляли, а Язеп уцелел и жил в Минске, где в 1935 г. устроился в Институт школьного образования. Во время Второй мировой войны он ненадолго вернулся в Михалковичи, но в 1944 г. покинул родину навсегда, уйдя с отступающими немецкими войсками. После этого путь домой для него был закрыт.

Бесспорно, своим образованием, литературным даром и активной политической позицией Язеп Гладкий значительно выделялся среди земляков. Но в остальном он являлся таким же сыном своей земли, как и каждый из них. Взгляд на мир, чуть-чуть приоткрытый нам в его текстах, в чем-то характерен для всей популяции. Даже описывая ее с позиций исследователя, Адам Варлыга всегда оставался Язепом, и этим он особенно дорог нам.

Из этнографических записей, пригодных для сравнительного сопоставления, наиболее ценна подборка, опубликованная в издании Института искусствоведения, этнографии и фольклора, посвященном свадебному обряду. Особую ценность с точки зрения данного исследования имеет очень раннее описание свадебного обряда в Гайненском приходе, т. е. в непосредственном соседстве с исследуемым микрорегионом, составленное И. Шидловским (или, по другой версии, З. Доленга-Ходаковским) и датируемое 1800—1802 гг.[229] Под сельским людом в этом случае, возможно, имелось в виду не только крестьянство, но и мелкая шляхта, но их обрядность вряд ли резко различалась. Учитывая территориальную близость, можно почти не сомневаться, что обряды населения Кореньщины на рубеже XVIII—XIX вв. были аналогичными или очень схожими.

Основной багаж фактов, фиксирующих духовную составляющую традиционного белорусского общества, накопили исследователи второй половины XIX — начала ХХ в.[230] При этом особое внимание уделялось таким экзотическим явлениям, как пережитки первобытной магии, суеверия и т. п. Вопрос об описании традиционного мировосприятия как целостной системы в ту пору еще не ставился. Достаточно объемную и яркую, но порой чересчур обобщенную картину бытовых отношений и мировоззрения белорусских крестьян дают этнографические записи, обобщенные на рубеже XIX и ХХ вв. М. В. Довнар-Запольским и Д. З. Шендриком для девятого тома издания «Россия»[231]. Более конкретен и компактен материал, собранный в 1880-е — начале 1890-х гг. Адамом Богдановичем (отцом белорусского поэта Максима Богдановича) на территории центральной Беларуси[232]. Значительная часть этого материала происходит из окрестностей местечка Холопеничи на востоке Борисовского уезда, где в 1862 г. родился и провел детские годы А. Богданович.

Большие возможности дает анализ устного фольклора, в данном случае прежде всего собрания пословиц и поговорок того же А. Варлыги. Эффективность этого приема продемонстрировал Б. Н. Миронов, который использовал собрание пословиц и поговорок В. И. Даля для реконструкции ментальности российских крестьян[233]. То, что поговорки передавались из уст в уста и из поколения в поколение (многие известны по всей Беларуси и имеют аналоги в фольклоре других народов), доказывает, что люди внутренне соглашались с ними — иначе, несмотря на всю свою искрометность, они были бы забыты. Тот факт, что пословицы и поговорки собрал и записал уроженец Кореньщины, придает им дополнительную ценность. Во-первых, это бесспорно свидетельствует, что все они бытовали именно в указанной местности и потому отражают реальный этический кодекс, а не случайный конгломерат мнений, присущих совершенно разным людям в разных краях. Во-вторых, этот фольклорный материал, проходя через сознание одного человека, подвергался определенному отбору. Записывалось или припоминалось через много лет только то, что когда-то вызвало отклик в его душе. Таким образом, перед нами не только коллективный банк данных, но и его индивидуальное преломление.

Серьезным подспорьем является упоминавшаяся уже книга Н. Улащика о его родной Вицковщине. Правда, эта деревня, основанная предприимчивыми и зажиточными крестьянами, которые уже в 1883 г. оказались способны купить крупные (от 20 до 40 дес.) земельные участки, в конце XIX в. была сильно модернизирована. Однако многие детали быта и мировоззрения крестьянской элиты Вицковщины оставались вполне традиционными, о чем не раз упоминает сам автор.

В целом отмеченные материалы укладываются в единую систему, но взгляды авторов и общие парадигмы восприятия архаичных верований, бытовавшие во время формирования их личности, не могли не проявиться, на что нужно делать некоторую поправку. Все авторы слишком дорожили тем новым взглядом, который придало им городское образование, и зачастую делали поспешные суждения. Особенно это свойственно А. Богдановичу с присущей ему склонностью абсолютизировать первое впечатление, а порой и недостаточной вдумчивостью. Материалам из издания «Россия», с одной стороны, придан слишком универсальный характер — некоторые черты, приписываемые в этом очерке всем белорусам, на самом деле являлись региональными особенностями. С другой стороны, в качестве отличительных черт белорусов указываются явления, характерные для любого традиционного общества.

Белорусские этнографы советского периода при изучении духовной культуры главный упор делали на сбор, публикацию и поверхностную характеристику фольклора, прежде всего народных песен. В последние годы появились пять коллективных монографий серии «Беларускі фальклор: Жанры, віды, паэтыка», исследующих белорусский фольклор более углубленно[234]. Довольно подробно была исследована также свадебная обрядность, а в последнее время — символика народного орнамента[235] и традиции семейного воспитания[236].

В последние годы появились крупные обобщающие работы, в которых накопленный материал представлен в систематизированном и концентрированном виде. Прежде всего следует отметить последние тома серии «Беларусы», один из которых посвящен этногенетическим и этническим процессам, второй — семейным отношениям в самом широком смысле, а третий — общественным традициям[237]. К сожалению, этим изданиям свойственен описательный, а порой и попросту констатирующий характер многих выводов. Эпизодически привлекаемые статистические данные отличаются достаточной произвольностью. Совершенно неприсуще стремление точно датировать изменения в бытовой культуре. В текстах некоторых авторов белорусская деревня предстает чем-то вроде кладезя неисчерпаемой мудрости, потенциально способного обеспечить индивиду полноценное и гармоничное существование. «Темные» стороны традиционного уклада, неоптимальность некоторых традиций в сравнении с принятыми у других народов остаются на периферии внимания, и уж совершенно отсутствуют попытки вскрыть неявные, не признаваемые открыто модели поведения. Того, о чем информатор считал неловким вслух говорить этнографу, для авторов как бы и не существует. Для рубежа XXI в. такой уровень проникновения в материал представляется явно недостаточным.

Одной из сторон ментальности белорусов, а именно стереотипам традиционного мышления, посвящена работа И. А. Марзолюка[238], охватывающая период от Киевской Руси до конца XVII в. Правда, использованные автором письменные источники позволяют говорить о ментальности преимущественно интеллектуальной и социальной элиты общества, в меньшей степени — рядовых горожан. Отразить специфику крестьянства с их помощью практически невозможно. Тем не менее многие выводы общего характера представляют несомненный интерес.

Воспринимать выводы этнографов XIX — начала ХХ в. необходимо сквозь призму знаний и концепций, накопленных науками о человеке в последующие годы. Прежде всего необходимо учитывать достижения психологии, серьезно изменившие представления о человеческой психике и происходящих в ней процессах. У истоков этого переворота стоял классический психоанализ Зигмунда Фрейда, обогативший науку категориями бессознательного, вытеснения, сублимации, проекции, рационализации и т. п. Хотя попытки самого Фрейда расширить теорию психоанализа на сферу социальной жизни сегодня выглядят устаревшими, они дали начало целому ряду направлений глубинной психологии. Немало полезного для интерпретации исторических и социальных процессов можно почерпнуть, например, из поздних работ Карла Густава Юнга[239]. Очень ценными представляются взгляды Виктора Франкла[240], который выработал их, пройдя через нацистские концентрационные лагеря. То, что определенная система мировосприятия, по его собственному убеждению, позволила ему выжить в нечеловеческих условиях, заставляет относиться к ней предельно внимательно, тем более что она оказалась вполне эффективной в клинической психиатрии. Сформулировать новую мировоззренческую парадигму (трансперсональную психологию) пытался в свое время американский психиатр чешского происхождения Станислав Гроф[241]. Эти идеи уже используются, например, историками религии для пересмотра некоторых устоявшихся взглядов на истоки человеческой религиозности[242].

Несколько иной подход, который можно условно определить как «технократический», предлагают сторонники структуралистского направления, у истоков которого стоял Клод Леви-Строс[243]. В данном случае исследуются те особенности человеческого мышления, которые объединяют его с работой компьютера: потребность классифицировать поступающую информацию на основе бинарных оппозиций(добро — зло, чет — нечет, белое — черное и т. п.), склонность устанавливать связи между выделенными объектами вполне определенным образом и группировать их в специфические структуры, которые легко узнаются в мифологии самых разных народов (они отчасти перекликаются с архетипами К. Г. Юнга[244]). Врожденные особенности человеческого мышления, продемонстрированные структуралистами, необходимо учитывать, но в целом их методы, предполагающие анализ формы при абстрагировании от содержания, не привели к столь глубокому проникновению в закономерности культурной эволюции, как ожидалось поначалу. Эта их относительная неудача указывает на безусловный приоритет содержания перед формой. Продолжая аналогию с компьютером, можно сказать, что роль «программного обеспечения» оказалась гораздо более важной, чем конкретные свойства той «вычислительной машины», в которой оно реализуется.

Стремление напрямую применить методы глубинной психологии для анализа исторических процессов породило такое направление, как психоистория[245]. В рамках исторической науки оно осталось маргинальным, чему в немалой степени способствовала претенциозная и поучающая манера изложения материалов самими психоисториками. Но полностью игнорировать их наработки при всей порой шокирующей их новизне было бы опрометчиво.

Более взвешенный стиль работы с материалом, позволяющим заглянуть в тайники души ушедших поколений, свойственен работам некоторых советских историков, творчески воспринявших подходы школы «Анналов»[246]. В современной белорусской этнографии попытка использовать новые взгляды на психику человека (как структуралистские, так и свойственные глубинной психологии) предпринята в исследовании Я. Крука[247]. Эта работа очень неровная. Сам подход, основанный на реконструкции общекультурного семантического кода, можно только приветствовать. Но некоторые из предложенных реконструкций представляются излишне смелыми. В других случаях автор, наоборот, остался на уровне констатаций. И уж совсем неоправданной представляется попытка возродить в современной бытовой культуре далеко не лучшую черту языческого мировоззрения — его насыщенность суевериями, гипертрофированное стремление защититься от враждебного мира духов с помощью до мелочей регламентированной системы ритуальных запретов и предписаний.

7. Віцебскі летапіс: летапіс з ліку беларуска-літоўскіх летапісаў, адзін з гарадскіх летапісаў ВКЛ.

Твор быў складзены на польскай мове ў 1768 жыхаром Віцебска Стэфанам Гаўрылавічам Аверкам на аснове летапісу Міхала Пaнцырнага (звесткі за перыяд 896—1709), кароткіх гістарычных запісаў Яна Чарноўскага (за перыяд1601—1633) і Гаўрылы Аверкі (за перыяд 1733—1757), а таксама аўтарскіх матэрыялаў.

Твор носіць кампіляцыйны характар, і складаецца пераважна з кароткіх сціслых паведамленняў, месцамі размешчаных нелагічна^[1]. Звесткі аб гістарычных падзеях запазычаны з польскіх хронік. Мэтай аўтара была рэгістрацыя фактаў і падзеяў, але ў межах гісторыі Віцебска ў дзейнасці каралёў Рэчы Паспалітай і ў войнах. Таму летапіс фіксуе амаль усе падрабязнасці: пастаўкі харчавання, пастой войскаў, удзел гараджан у бітвах. Таксама адзначаны выпадкі пажараў і эпідэміяў.

Найбольшую каштоўнасць уяўляе арыгінальная інфармацыя па беларускай гісторыі, асабліва тая, якая датычыцца ваенна-палітычных падзеяў канца 17 — пач. 18 ст.

У фондах Расійскага дзяржаўнага архіва старажытных актаў захоўваецца цікавы дакумент па гісторыі сярэдневяковага Віцебска — «Чарцёж» места Віцебска 1664 г. Ён быў знойдзены вядомым даследчыкам гісторыі Віцебшчыны А.П.Сапуновым сярод фондаў былога Маскоўскага архіва Міністэрства замежных спраў (аднаго з 5 асноўных гістарычных архіваў Расійскай імперыі, якія склалі сучасны РДАСА). «Чарцёж» выкананы пяром на некалькіх склееных і месцамі падклееных лістах шэра-жоўтай паперы; рэкі Дзвіна і Віцьба размаляваны сіняватай фарбай, а ўзгоркі і яры жоўта-зялёнай. Надпісы зроблены кінаварам. Даўжыня «Чарцяжу» складае 108 см, шырыня — 79 см. На дакуменце знаходзіцца надпіс: «РОГ (г.зн. 173 г. ці 1664 г.) ноября 15, таков чертёж к великому государю к Москве в розряд прислал из Витебска воевода князь Яков Волконского с витебским розсыкальщиком с Ларкою Быковым».

8. В опросе 6

9. В вопросе 6

10. Зориан Доленга-Ходаковский

Первый персонаж, о котором я хочу рассказать, в это время уже не только жил на свете, но и активно действовал. Речь пойдет о старшем современнике Пушкина, может быть кому-то из присутствующих известно его имя, это Зориан Доленга-Ходаковский. Это человек, за право считать которого основоположником фольклористики, археологии и еще ряда сопредельных дисциплин, соревнуются российская, польская, украинская и белорусская традиции. Думаю, что сам герой себя не возводил ни к одной из этих традиций.

Молодой бедный шляхтич, получивший какое-то образование, мелкий клерк, судейский чиновник, помощник юриста. Ничем заметным не отмечена его ранняя юность. Заметные события начинаются только тогда, когда он присоединяется к французской армии, наступающей на Россию, участвует в боевых действиях, получает ранение под Смоленском, лежит в госпитале. Этот госпиталь посещает Наполеон и лично с ним имеет беседу. По воспоминаниям эта беседа уже умиравшего воина возвращает к жизни, но рану она все-таки не исцеляет. При отступлении французов он остается в России, какая-то крестьянка его прячет у себя.

Дальше его обнаруживают. Он как военнопленный приговаривается трибуналом к ссылке в Сибирь. И этапом, пешим образом, отправляется в Сибирь. Вот тут начинается та биография, о которой надо нам с вами знать.

Этот человек, не знаю, в железах он шел или как-то еще, на этапе, а этап в российской тюрьме и ссылке место, мы с вами знаем, место не очень веселое, и никогда веселым не было, он на этапе вдруг обнаруживает очень большой интерес к песням и рассказам конвойных, встречающихся попутчиков и жителей тех губерний, через которые проходил этап. И он начинает, тогда еще слово фольклор в употреблении не было, уж по крайней мере не было в употреблении в России, он начинает собирать эти песни и прочие фольклорные объекты. Я не буду в деталях рассказывать его биографию, получается так, что в силу разных изменившихся обстоятельств его расконвоируют, и он имеет возможность вернуться в Россию. И он возвращается почти той же дорогой, уже бесконвойный, но пешком, что очень важно.

И все время, которое у него есть, он посвящает тому, что он собирает, в частности, песни. Но кроме песен его начинает интересовать, и это очень важно для дальнейшего, топонимия и гидронимия. Т.е. названия мест, мы сейчас говорим “мест”, а он в то время, видимо, он уже вполне удовлетворительно говорил и писал по-русски, он говорил “урочищ”. “Урочище” - крайне интересное слово, оно мало сейчас употребляется в нашем современном языке, а оно очень существенно, потому что означает одновременно географический объект: гору, долину, лес, еще что-нибудь, одновременно с названием, которое оно имеет: Шишкин лес или Святая гора, или еще как-то - и те верования, которые связаны с этим местом, с так или иначе к нему присоединяемыми значениями. Те из моих коллег, которые имеют дело с понятием бренда, найдут много знакомого в таком соединении. Мощное, сильное слово “урочище” употреблял Ходаковский.

И вот он собирал сведения об урочищах. В это время у него фактически сформировалась имеющая огромную претензию теория. Она для него выступала как теория, объясняющая некоторые наличные обстоятельства обстоятельствами историческими. Он заинтересовался, (поляк - стало быть, католик) в православной стране тем, что он называл славянщиной дохристианской. Т.е. он прошел эти конфессиональные различия, которые его противопоставляли России, он, недавно воюя на стороне противника, сумел уйти от той политической реальности, в которой пребывал столь недавно, и обратился к тому, что он считал пантеоном языческих божеств, которые, по его убеждениям, были и божествами мест. Те, кто читали Топорова и Иванова, знают, как много они обнаружили подобных вещей. Топонимия, по мнению Ходоковского, сохраняла пантеон языческих божеств, опущенный на землю.

Говоря современным языком, он выявил системные связи внутри этой пространственно-религиозной, земной и одновременно неземной системы. И он пользовался этим, как научным инструментом. Я отвечаю за употребление этого слова, потому что он утверждал, что может предсказывать: вот, скажем, он явится куда-то, спросит, как называется, скажем, ручей, и после этого скажет, как все тут называлось несколько раньше. Старики должны помнить, что раньше гора, дол и все прочее назывались или должны были называться так-то и так-то. Он утверждал, что такие предсказания его неоднократно сбывались. Его труд по гидронимии центральных областей России имеет вот такую толщину. Количество записанных имен каких-то ручейков, притоков больших и малых рек, я точно не помню, но это огромный труд.

Небезынтересен вопрос, кто оплачивал эти исследования и на что жил этот человек. Их не оплачивал на этот момент никто. Как он жил? Днем он занимался сбором информации, на ночь просился, он же дворянин, на ночлег в барскую усадьбу и, как правило, получал туда приглашение. Но он брал налог с гостеприимцев, он обязательно, откушав с ними ужин, перед тем, как идти спать, им рассказывал примерно все то, что рассказываю вам я. Он им излагал свою теорию. Он ее навязывал, он был бесцеремонным человеком, ему было все равно, в чей дом он постучался. Он, во-первых, всегда был одет в одно и то же, у него не было просто смены одежды, а во-вторых, он ко всем обращался одинаково “сударь” и производил сильнейшее впечатление на эту дворянскую общественность. Слухи о нем стали опережать его движение, и подниматься вверх по социальной иерархии. В общем, им заинтересовался канцлер – граф Кочубей. Им заинтересовался князь Потемкин. Он побывал в столицах, произвел фурор в главных салонах Москвы и Питера. Он произвел впечатление на таких персон, как Гоголь и Пушкин. У Пушкина, если вы помните, есть такие строчки, по-моему, в “Моей родословной”: “…но каюсь, новый Ходаковский, люблю я с бабушкой московской потолковать о старине” и т.д. Пушкин понял, чем занимается этот человек, и понял способ, которым он работает.

Здесь, извините, маленькое отступление. Я не сказал, по какой причине я отобрал те 4 жизнеописания, которые я сюда принес. Дело в том, что все эти люди, не только на мой взгляд, относятся к цеху социальных исследователей, и работают теми методами, которыми работают мои коллеги и я. Это опросные методы. Это люди, которые выясняют то, что им надо выяснить, спрашивая других людей. Есть много других способов собрать социальную информацию. Это один из них. Они работали именно так. Он узнавал, спрашивая людей. Так вот, собрав этот корпус сведений и уложив его в ложе своей теории, а его теория касалась не только самой топонимии, она касалась, скажем, размещения фокусов локальных сетей, которые он называл городищами: это святилища, где отправлялся языческий культ и где впоследствии ставились православные храмы. Он, католик, объяснял православным, почему православные церкви ставятся на замечательнейших местоположениях. Он вычислял, где они должны стоять, и то, что они стоят, где надо, было для него подтверждением его теории.

Можно увидеть, что нынешняя теория верификации и фальсификации, может быть, не дали бы ему такого простора для уверенности в себе, но на тот момент было так, и суггестивная сила его была, видимо, очень велика, потому что, повторяю, он обаял людей достаточно авторитетных. Его слава, двигаясь от одного иерарха к другому, достигла самых высших на тот момент органов слуха, и он получил стипендию на продолжение своих исследований от высочайшего имени. Прошло какое-то время, пока все это решалось. Он был человеком, не желавшим считаться ни с какими иерархическими различиями, и к этому времени написал и опубликовал критику не кого-нибудь, а Карамзина, его “Истории государства российского”. Вы понимаете, каким авторитетом пользовался этот труд в первой трети XIX столетия, и что такое было поднять руку на Карамзина и уличить его в фактических ошибках на страницах такой-то, такой-то, такой-то и такой-то: Карамзин, который не был полевым исследователем, сделал какие-то фактические ошибки в названиях рек и еще каких-то там деталях.

Но Ходаковскому это сходило с рук, он получил деньги на то, чтобы проводить раскопки городищ, на то, чтобы собирать эту информацию, и это было высшей точкой его карьеры, после которой она начала рушиться. Экспедиция, в которую он отправился, не задалась по многим причинам, в том числе, по семейным. Он женился. Этот брак был, видимо, неудачный. В дороге погиб народившийся ребенок. Его реляции, которые он посылал с дороги, не устроили тех, кто снаряжал экспедицию. Видимо, на письме он не мог передать всего того, что он мог сделать устно. Короче говоря, финансирование через некоторое время было закрыто, он вернулся ни с чем: с недописанным, недоделанным, незавершенным проектом. Хотя его еще принимали в московских в домах, но в общем-то, дело пошло на убыль. В 1825 или 1826 году он уже умер.

Кончал свою жизнь он как настоящий исследователь. Его уже никто не слушал, ему не платили деньги, он устроился управляющим к какому-то помещику, что тоже не очень хорошо получилось. И полуголодный, имея чуть не ли единственную одежку, он продолжал собирать ту информацию, которая его интересовала. Информацию о топонимах. Так как он уже по многим причинам не мог путешествовать, он выбрал те места, где концентрируются информанты. В Москве, недалеко отсюда, на Болотный рынок приезжали крестьяне из многих губерний. Он ходил и спрашивал: “А в Ваших местах как называются речки, лужки” и т.д. Это был небезопасный вид полевого исследования, потому что, в частности, с этими обозами прибывали старосты соответствующих имений. И они соображали, кто может интересоваться этими названиями – явно те, кто заслан теми, с кем их баре судятся за какие-то там воловьи лужки. Благо выглядел Ходаковский не как барин, а как какая-то сомнительная личность, и его сдавали в полицию. Но поскольку его отправляли на один и тот же участок, там его знали и быстро отпускали.

Вот так кончилась его, на мой взгляд, героическая жизнь, но биография его не кончилась, потому что узнавший о его кончине Александр Пушкин сносился с Гоголем по вопросу о том, чтобы выкупить его архивы у вдовы. Вдова дорожилась, не продала. Архивы куда-то на долгое время пропали, потом выяснилось, что под именем Зориана Деленго-Ходаковского скрывается Адам Чарноцкий, воевавший с французами и вроде бы не отбывший наказание. Биография сомнительная, и о нем перестали писать. Его имя не то, чтобы было под явным политическим запретом, но, в общем, о нем не писали около 50 лет. Сведения, которые попадали в печать, были отрывочными и противоречивыми, в общем, он был некой неясной, но интригующей персоной в российской истории. Потом выяснилось все то, что я вам рассказал и то, что можно о нем рассказывать, и не рассказано.

Набут

Собирая письменные исторические источники, начал одним из первых их публиковать. Издал «Хронику Быховца» (Вильна, 1846), наиболее пространный вариант свода литовских летописей (1846), и другие материалы. На основе собрания копий литовских исторических актов подготовил индекс исторических памятников Литвы, сборник источников Великого княжества Литовскогоконца XVII — конца XVIII века. Собирал и использовал в своих исторических трудах фольклор и данные этнографии. Начал исследование памятников архитектуры. Основной труд «История литовского народа» (1835—1841) — крупнейшая по объёму и первая история Литвы, обособленная от истории Польши; доведена до 1572.

Первый том «Истории литовского народа» занимает описание литовской мифологии. Используя широкий круг рукописных и печатных источников, включая работы современных ему историков и филологов, Нарбутт в огромное число литовских божеств и мифологических существ включил персонажей прусской, жмудской, отчасти славянской мифологии, латышского фольклора, также персонажей, которые считаются историческими (Бирута, Поята). Среди них ряд божеств со ссылками на устные предания, недостоверные и сомнительные материалы (отчасти им же и выдуманные) сочинён им самим по аналогии с индусскими, египетскими, греческими.

Для доказательства своих гипотез зачастую прибегал к фальсификациям исторических документов^[1].

Воззрениями близок к романтическим историографам и писателям (С. Даукантас, Ю. И. Крашевский, А. Мицкевич, Л. Юцевич) с характерным возвышением героической и экзотичной древности.

Его труды способствовали популяризации исторических знаний в Литве, расширению исследований в области нумизматики, исторической географии, истории культуры. Деятельность Теодора Нарбутта оказала влияние на развитие литовской культуры и культуры Литвы, формирование литовского национального самосознания и национально-освободительное движение.

Имя Нарбута носит улица в Вильнюсе.

Евстафий Тышкевич

Младший брат Константина Тышкевича. Родился в Логойске. С 1824 года учился в Виленской гимназии. Прервав учёбу в Вильне, окончил гимназию в1831 году в Минске. В 1831—1835 годах пребывал в Москве. Жил в Вильне в 1835—1865 годах. Интересовался археологией, с 1837 года проводил раскопки курганов в Виленской и Минской губерниях, коллекционировал предметы старины; издатель древних рукописей и автор книг и статей по археологии и статистики (как она понималась в XIX веке, то есть как изучение и описание особенностей народного быта и занятий различных групп населения, фактически этнография).

В 1830—1840-х годах высказывал замыслы создать ученое общество и музей. Идея воплотилась в 1855 с созданием Музея древностей и Временной археологической комиссии. Был её председателем и попечителем музея. Основу музея составили его коллекции — свыше 2000 предметов древности (каменные молоты, языческие идолы, старинное оружие и т. п.), библиотека в 3000 томов, 3000 монет и медалей, свыше 1000 гравюр, географических карт, медных гравированных досок и т. д., 7000 томов из упраздненных римско-католических монастырей, «приобретение коих стоило ему двадцатилетних трудов и значительной части состояния» (П. В. Кукольник).

C 1865 года жил в Биржах, освоил литовский язык, собирал фольклор, этнографический материал, проводил археологические раскопки. Умер вВильне. Похоронен на кладбище Росса.

Константин тышкевич

В 1842 году совместно с братом Евстафием основал музей древностей, состоящий из древних рукописей, коллекции картин и обширной библиотеки. Константин Тышкевич также был одним из основателей Виленского музея древностей, членом Виленской археологической комиссии^[1].

Активно занимался раскопками курганов на логойщине, раскопал около 200 курганов. Составил топографические карты замчищ и городищ. Предложил классификацию находок по материалу и способу производства. В 1856 году организовал экспедицию по реке Вилии, на основе чего написал монографию «Вилия и её берега», опубликованную в Дрездене в 1871 году^[1]. Отчёты о своих археологических находках публиковал в газете «Новое время», издаваемой Адамом Киркором в Петербурге в 1868—1871 годах^[2].

Румянцевский кружок

РУМЯ́НЦЕВСКИЙ КРУЖО́К — содружество историков, археографов, филологов, объединившихся вокруг мецената, любителя древностей, собирателя книг и рукописей графа Н. П. Румянцева. Ввиду неформ. характера Р. К. его состав и временные рамки деят-ности могут быть обозначены с известной долей условности. Сюда входили Н. Н. Бантыш-Каменский, А. Ф. Малиновский, митр. Евгений (Болховитинов), П. М. Строев, К. Ф. Калайдович, А. Х. Востоков, П. П. Кеппен. В той или иной степени близки Р. К. были М. Т. Каченовский, А. И. Сленин, А. И. Ермолаев и нек-рые др. Направления деят-ности Р. К. во многом определялись интересами и финансовыми возможностями его основателя, к-рый стоял у истоков большинства начинаний кружка и принимал самое заинтерес. участие в их осуществлении. Наиб. интенсивно деят-ность Р. К. протекала с 1813 (выход Н. П. Румянцева в отставку) по 1826 (год его смерти). В этот период в науч. и общекультурный оборот усилиями участников Р. К. было введено множество ист. документов и пам. др.-рус. словесности ("Собрание Государственных Грамот и Договоров" в четырех т. под ред. Н. Н. Бантыш-Каменского и А. Ф. Малиновского, "Древние российские стихотворения" под ред. П. М. Строева, "Памятники российской словесности XII в." под ред. К. Ф. Калайдовича и др. изд.). Постоянно пополнялась новыми находками богатейшая румянцевская библиотека, на средства графа организ. экспедиции по монастырям Московской епархии, где участникам поисков порой сопутствовала редкая удача (так, летом 1817 удалось извлечь из книжных завалов Новоиерусалимского монастыря ценнейший Изборник 1073). С течением времени круг иссл. расширяется и захватывает славянскую филол. в целом. "Рассуждение о славянском языке" А. Х. Востокова (1820) закладывает науч. основы сравнит. изучения слав. языков. Труд К. Ф. Калайдовича "Иоанн Экзарх Болгарский" (1824) обнажает пласт древнейшей слав. лит-ры. Предприимчивый П. П. Кеппен колесит по Европе, знакомя крупных ученых-славистов с результатами работы рос. исследователей. Издаваемые им "Библиографические листы" (1825—26) на нек-рое время становятся центром притяжения филологов слав. мира. Живо интересовались члены Р. К. проблемами палеографии. Большие надежды возлагались здесь на А. И. Ермолаева (к сожалению, рано умершего) и А. Х. Востокова, действительно давшего блестящие для своего времени образцы палеографич. описания и науч. издания памятников. Жизненные обстоятельства не позволили осуществиться многим проектам И. П. Румянцева и его сотрудников. Болезнь и смерть К. Ф. Калайдовича прервали его работу над описанием рукописей Моск. Синодальной б-ки, "Описание русских и славянских рукописей Румянцевского музеума" и Остромирово евангелие были изданы А. Х. Востоковым намного позже; не удалось издать Изборник 1073. Тем не менее деят-ность Р. К. создала прочную базу для дальнейшего развития истории и филол., а главное — послужила утверждению историзма и фактической достоверности как основных принципов гуманитарных исследований 19 в.

12. Сементовский (Сементовский-Курилло) Александр Максимович (1821—1893), русский и белорусский этнограф, археолог, краевед. В 1860—1890 годах секретарь Витебского губернского статистического комитета. Им изданы работы по статистике, культуре, археологии и быту населения Витебской губернии. В 1860—секретарь губернского статистического комитета. Сементовский Александр Максимович - писатель; окончил курс в нежинском лицее в Украине, служил сначала в военной службе, потом был лесничим в Киевской губернии (до 1867г.). Ему принадлежит ряд статей, преимущественно по лесному и сельскому хозяйству, в "Киевском Телеграфе", "Экономисте", "Санкт-Петербургских Ведомостях", "Дне" и других изданиях. Наиболее обширные его труды: "История города Каменец-Подольского" (1865), "История Почаевской лавры" ("Сборник в память первого русского статистического съезда 1870 г."), "Описание Витебской губернии в лесном отношении" ("Труды Императорского Вольно-Экономического Общества", 1862, т. III и IV), "Витебск и уездные города Витебской губернии" (в "Памятной книжке Витебской губернии на 1864 г."), "Статистический атлас Витебской губернии" (1869), "О мерах и весе, употребляемых в Витебской губернии" (1874). Ср. "Гимназия высших наук и лицей князя Безбородко в Нежине" (Санкт-Петербург, 1881). В сочинении Белорусские древности. Вып. I. СПб., 1890 действительного члена Императорского Московского археологического общества А. М. Сементовского собраны сведения о памятниках седой старины белорусских губерний Российской империи.  Главы книги посвящены:  1) земляным памятникам Витебской губернии;  2) замкам и замковищам;  3) находкам вне курганов и вообще земляных насыпей;  4) памятникам каменного века;  5) камням с древними надписями;  6) древним храмам Витебской губернии;  7) древним церковным предметам  Не нашел информацию о его семье: жене и детях, как их звали и годы рождения. Нет информации где он родился и кто его родственники. Помогите информацией. Большое спасибо за любую информацию.

Без-корнилович Родился в семье контролёра таможни Могилёва-Подольского. Детство прошло в имении Корниловичи^[1].

В 1816 году окончил 1-й кадетский корпус. Участник русско-турецкой войны 1828—1829. Кавалер ордена Святого Георгия.

В официальных бумагах и документах фамилия Михаила Осиповича писалась «Бескорнилович» или «Без-Корнилович». Впоследствии он обращался в Департамент герольдии и непосредственно к императору Николаю I за разрешением писать свою фамилию, как и все его родственники, «Корнилович». Однако такого разрешения не последовало, и ему было предписано впредь именоваться «Без-Корнилович».^[2]

В 1831—1847 начальник съёмок и военно-статистического изучения Минской, Новгородской, Волынской губерний и Белостокского округа. За тригонометрическую съемку в Новгородской губернии был произведен в подполковники.

Автор трудов по белорусскому историческому краеведению. Территорию Белоруссии ограничивал Витебской и Могилёвской губерниями, белорусами считал только «потомков кривичей». Отмечал сплочённость Полоцкой земли в1230—1240-е г. в борьбе с немецкой агрессией, доказывал происхождение великого князя Великого князя Литовского Витеня из рода полоцких князей. Быт белорусского крестьянства отражал объективно, но выступал за сохранение его патриархального уклада и крепостничества.

13. Шейн В связи с собиранием народных песен шло у Шейна изучение прозаических народных произведений и говоров. Записи его по этому предмету вошли целиком в «Материалы для изучения быта и языка русского населения Северо-западного края» (т. I, ч. 1, 1887 г., ч. 2, 1890; т. II, 1893), где нашли себе место сказки, анекдоты, легенды, предания, воспоминания, пословицы, загадки, приветствия, пожелания, божба, проклятия, ругань, заговоры, духовные стихи и т. д. Смерть застала Шейна за корректированием III тома его «Материалов», которые вышли в «Сборнике» академии наук (т. LXXII); он состоит из двух больших отделов: I. Описание жилища, одежды, пищи, занятий, препровождения времени, игр, верований, обычного права наследства и проч. II. Обряды и обычаи земледельческие, чародейство, колдовство, знахарство, ведьмарство, лечение болезней, средства от разным напастей, поверья, суеверия, приметы и т. д. Из этих наблюдений и сообщений, обнимающих собой все почти стороны материальной культуры современных белорусов и их интеллектуальной жизни, наиболее ценны в этнографическом отношении следующие отдельные очерки: Рождественские «свята» (щедрый вечер, колядки, святки «вертеп» или «бетлейки», разыгрываемые в лицах сцены и т. д.; стр. 112—154), народные рассказы о «вовкулаках» (стр. 253—257), суеверия, относящиеся к постройке дома (стр. 317—335), подробное описание свадебного ритуала в уездах Мозырском, Слуцком и Новогрудском Минской губернии («Ж. М. Н. Пр.», 1903, июль, 308—309).

Шейн интересовался также мелодиями великорусских и белорусских песен. Напевы песен не записывались им, не знавшим музыки, но с его голоса некоторые записаны были другими лицами. Между прочим, от него узнал Д. А. Агренев-Славянский напев и текст популярной песни «Спится мне, младешенькой», которую Н. Некрасов вставил в третью часть поэмы «Кому на Руси жить хорошо». По словам В. Добровольского, Шейн был мастер петь белорусские песни и особенно хорошо исполнял «Научить тебя, Ванюша, как ко мне ходить» («Смоленский Этнографический Сборник», ч. IV, М., 1903, стр. XIII). Как уроженец Северо-западного края, Шейн интересовался народным творчеством белорусов. Начало собирания белорусских материалов относится к 1870-м годам, когда Шейн жил в Витебске. За эти материалы, когда они были ещё в рукописи, Шейн получил от Русского географического общества в 1873 г. малую золотую медаль, а в следующем году они были напечатаны под заглавием: «Белорусские народные песни, с относящимися к ним обрядами, обычаями и суевериями, с приложением объяснительного словаря и грамматических примечаний» («Записки» того же общества, СПб., 1874) и увенчаны Уваровской премией (рецензия Ореста Миллера в XVIII «Отчете», 54-59).

Шейн составил обстоятельный доклад: «О собирании памятников народного творчества для издаваемого Академией Наук Белорусского Сборника, с предисловием Я. Грота» (СПб., 1886). Из его лингвистических работ замечательны: «Дополнения и заметки к Толковому Словарю Даля» (СПб., 1873; приложение к XXII т. «Записок Академии Наук», № 6) и статьи: «К вопросу об условных языках» («Известия отдела русского языка и словесности Академии Наук», т. IV, кн. I, 1899) и «К диалектологии великорусских наречий» (извлечения из «Сборника сказок и преданий Самарского края» Д. Н. Садовникова; «Русский Филологический Вестник», 1899). Кроме того, Шейн участвовал в пополнении академического словаря русского языка, делая выборки из произведений классиков. Из мелких этнографических и популярных работ Шейна наиболее важны: «Обряд похорон мух и других насекомых» («Труды этнографического отдела», т. IV), «Приговоры и причеты о табаке» (там же, т. VII), «Народная пародия на историческую песню» («Этнографическое Обозрение», кн. XX и XXV), «Женитьба „комина“ и свечки» (там же, кн. XXXVIII), «Об отношении Пушкина к народной песне» («Ежемесячные Сочинения» И. Ясинского, 1899), «Сборник народных детских песен, игр и загадок» (изд. журнала «Детский Отдых», М., 1898), «Вильгельм Маннгардт. Из воспоминаний этнографа» («Этнографическое Обозрение», кн. VI), «Из переписки с И. И. Манжурой» (там же, кн. XX).

[править]Сочинения

Иван Носович родился в семье белорусского священника в деревне Грязивец Могилёвской губрении (ныне Чаусский район Могилёвской области Республики Беларусь.^[2] Получил образование в Могилёвской семинарии, работал преподавателем в духовных и дворянских училищах разных городов Западного края. В 1844 году вышел в отставку и поселился в городеМстиславль. С 50-ых годов XIX века начали печататься труды Носовича по этнографии — в 1870 году в Санкт-Петербурге был издан «Словарь белорусского наречия», над которым Носович трудился 16 лет, и который получил высокую оценку со стороны именитых филологов, таких как И. И. Срезневский и А. Ф. Бычков. Затем были изданы «Сборник белорусских пословиц» в двух томах (1867 и 1869 года) и «Сборник белорусских песен» (1873 год). Этнографические работы Носовича не имели аналогов на тот момент, и по сей день остаются ценным материалом для исследователей.

14. Шпилевский В 1846 году под псевдонимом П. Древлянский были изданы статьи по белорусской мифологии в «Журнале Министерства Народного Просвещения». В 1850 вышел исторический труд «Описание посольства Льва Сапеги в Московию». В1853 в журнале «Москвитянин» был напечатан труд «Исследование о вовкалаках на основании белорусских поверий», в журнале «Пантеон» — «Белоруссия в характеристических описаниях и фантастических сказках», в«Современнике» — «Путешествие по Полесью и Белорусскому краю» — работа, получившая наибольшую известность и написанная превосходным литературным стилем. В том же 1853 свет увидела монография «Белорусские пословицы», в 1857 — «Археологические находки» и «Дожинка, белорусский обычай. Сценическое представление». В 1858 в журнале «Иллюстрация» было издано 6 «Западнорусских очерков».

Сержпутовский Проводил большую исследовательскую, научно-педагогическую и общественную работу: возглавлял подкомиссию в Комиссии по составлению этнографических карт и изучению национального состава населения России при АН, аналогичную комиссию при Русском географическом товариществе (1922—1923), преподавал в рабочем воскресном университете (1919—1920), белорусской школе в Петрограде.

По поручению Русского музея собрал в Беларуси богатый этнографический и фольклорный материал. Автор очерка «Белорусы-полешуки» (1908), в котором описаны постройки, быт, обычаи и верования крестьян Мозырщины и Слутчины. Исследовал земледельческие орудия труда, бортничество, обычаи сябрины, толоки и др. («Очерки Белоруссии», 1907—1909; «Земледельческие орудия белорусского Полесья», 1910; «Бортничество в Белоруссии», 1914).

Издал сборники «Сказки и рассказы белорусов-полешуков» (1911), «Сказки и рассказы белорусов из Слуцкого уезда» (1926), "Суеверия и предрассудки белорусов-полешуков (1930). Сохранился рукописный сборник «Белорусские песни» с 53 текстами, записанными в конце 1890-х в Мозырском повете. Изучал диалекты белорусского языка. На белорусский язык перевел несколько стихотворений Т. Шевченко. В журнале «Чырвоны шлях» публиковал очерки «Малюнки Беларуси».

Рукописи Сержпутовского хранятся в Музее этнографии (Санкт-Петербург), НАН Беларуси, Русском музее.

Награжден малой золотой медалью Русского географического общества за сборник белорусских пословиц со словарем (сохранилась часть рукописи), подготовленный к печати в 1908 году.