Архетип, тексты и культура

Человек и культура неразделимы. Каж­дый человек принадлежит определенной культуре, исторически сложившейся культуре, и одновременно он ощущает, что культура эта принадлежит ему. Воз­никает это чувство потому, что фундаментальный уровень культу­ры образован языком. Носителем языка является человек, который не в состоянии произвольно изменять его. И в то же время язык принадлежит человеку, который свободно им владеет, и начала ду­ховного творчества коренятся в свободном построении текстов. Текст — это воспроизводимая последовательность знаков или об­разов, обладающая смыслом, в принципе доступном пониманию.

Архетип рассматривается нами как воспроизводимый в психике людей способ связи вещей, их исходный контур. Точнее, это поро­ждающая система, образованная минимальной структурой явлений, которая представлена в культуре, транслируется вместе с текстами.

рхетипам присущи следующие особенности: 1) минимальные руктуры осознаются в трансформированном виде; 2) они транс-руются; 3) они выражаются в текстах, носящих характер транс-боратов, то есть они как бы "происходили на самом деле", ведавно", "давно", они обрастают деталями и, что проявляется с зительной повторяемостью,— они кажутся понятными, они когда при видимой нелепости) прекрасно запоминаются и пере-

[ из уст в уста.

I- О некоторых трансмеморатах трудно судить с должной объек-вностыо. Они поразительно впечатляющи. Таковы, например, арийские предания о мамонтах: как они проходят, не оставляя педов на снегу (их заметает длинная, свисающая темно-красная иерсть), как становятся в круг, ограждая детенышей, когда начина-ся буран. Невольно задумываешься — уж не видели ли мамонтов

сказчики?

В современном мире архетип противостоит стереотипизирован-jm стандартам восприятия. И стереотип, и архетип — это пре­дельно обобщенные формы образного сознания. Удивительно ин-сен взаимопереход этих форм в текстах, характерных для со­временной мифологии. Вспомним в этой связи мифы о летающих арелках (их унылая стереотипность восполняется подделкой под "душевно освоенное содержание" — свидетельствами очевидцев). Иполне аналогичен и миф об обитаемом озере: это Лох-Несс, Лбх-lopap, Лох-Шин в Шотландии, Шамплейн в штате Вермонт ЛБА), Похенегамук и Оканоган (Канада), Торнетрэск в Лаплан-(Швеция), Тяньчи в горах Чанбайшань (Китай), Кёк-Кёль (в кстане), Сары-Челек в Киргизии. Перечень этот можно было эы продолжить, но и этого перечисления, пожалуй, достаточно. Признаки обитания чудовища (змея) совершенно идентичны пси-иогически: его видят вполне заслуживающие доверия очевидцы, эграфий никто не успевает сделать, рассмотреть чудовище де-ьно также не удается, все попытки его поймать оказываются по

шым причинам неосуществимы.

нфологическая природа зарождения и воздействия этих свое-разных текстов несомненна, хотя форма их существования сте-ишзирована. Возможно, это связано с формой их распростра-шя в сфере массовой коммуникации, но вполне очевидно, что в основе лежит архетип змееподобного чудовища, обитающего в в. Правда, в индийской мифологии в этом контексте озера нет. якутов оно есть. Здесь можно наблюдать озеро — некогда оби-шце змея — в полной конкретности, настолько, что боялись хо-мимо озера, где обитал змей..."¹. Для В. Я. Проппа змей — цество сказочное, и никакие иные соображения он просто не

58

¹ ТураевБ. История Востока. М., 1920. С. 13.

Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1946.

59

принимает в расчет. Но для тех, кто писал о Лох-Несс, о Лох-Морар (это менее известный вариант легенды с иной локализаци­ей), таинственный змей был реликтовым обитателем озер, и в прес­се недавно еще, четверть века спустя после публикации фундамен­тального труда Проппа, можно было встретить рекомендации об­следовать озера Хайыр, Ворота, Лабынкыр как вероятную зону обитания доисторических рептилий (те самые озера, близ которых некогда страшились охотиться местные жители). Есть подобное озеро (Кёк-Кёль) и в Казахстане: оно является якобы обиталищем змееподобного айдахара, который временами всплывает на по­верхность, тяжело дыша, и пуга.ет птиц. Весьма любопытно, что значительная часть упоминаемых фактов нашла объективное под­тверждение: дно озера образовано моренными отложениями, в промоины которых периодически засасывается вода, и след ее движения возникает на поверхности подобием извивающегося змея, раздаются при этом и странные звуки, распугивающие птиц. Вымысел, как видим, довольно прочно опирается на действитель­ность.

Вопрос о свойственной воспроизведению архетипов "опоре на реальность" заслуживает особого внимания. Он возникает неожи­данно в самых различных сферах научного знания. X. И. Изаксон, свыше 20 лет исследовавший явления сомнамбулизма (лунатизма), приводит случаи реализации достаточно сложных целеустановок во сне: хозяйка в приступе сомнамбулизма встает ночью и стирает замоченное на утро белье, затем возвращается в постель, а просы­паясь, ничего не помнит. Белье выстирано (или, скажем, подметен пол). Как это произошло? Напрашивается ответ: домовой. Это он сделал. И о нем рассказывают.

Имеет этот вопрос особое значение для исследования понимания действительного и вымышленного и связи между ними.

"Во все времена борьба в искусстве происходила не. между чис­тым вымыслом (которого не существует) и наблюдением действи­тельности (без которого не обойтись), а между смыслом произве­дения и угрозой бессодержательности'". Да, без наблюдаемой дей­ствительности обойтись нельзя и "чистого вымысла" не существует там, где он, казалось бы, необходим, смысл произведения более, чем где-либо и когда-либо, опирается на восприятие действитель­ных фактов. Возьмем абсолютно невероятные, полностью исклю­ченные из реальной действительности ситуации — плод воображе­ния классиков странного жанра, столь неточно именуемого науч­ной фантастикой.

Первая ситуация: нашу планету терроризируют существа, кото­рые сосут человеческую кровь. Большелобые, внимательно следя-

за людьми темными глазами, способные выражать звуками, скливым криком лишь ощущение одиночества и болезни, а удов-ение — непроизвольным уханьем. Беспомощно неуклюжие пане. Исходный объект смыслового восприятия системен, ят и перемонтирован — это младенческие черты ребенка, ко-рые лежат где-то в глубинном подтексте, они трансформированы воображаемом целом, но не исчезли. Они придают жуткую, не иолне даже понятную убедительность марсианам Уэллса. |- Столь же убедительны вызывающие непроизвольное отвращение орлоки.

-{Это вторая невероятная ситуация — мир сотни тысячелетий устя, человечество, расколовшееся на два биологически различ-вида. Бесшумно возникающие, отвратительно мягкие под уда­ли, боящиеся света, то медлительные, то торопливые, трусливые упорные морлоки. Ваше подсознание уже ощутило, каким насе-омым подобны эти существа.

Третья ситуация: "Маска" Лема. Девушка загадочной красоты и ла, которая внезапно осознает свою сущность, понимает, что |на — точно запрограммированный робот, и испытывает "нет, не а ощущение рока, чугунной тяжести предназначения, неиз-яого, неотвратимого: знание, подобное предчувствию смерти знание, что уже нельзя отказаться, уйти, убежать, даже погиб-ь, но иначе"¹. Вполне очевидно, что это за чувство, знакомое и йствительно понятное только женщинам, f Сказанное никак не следует понимать таким образом, что ?. Дж. Уэллс или Станислав Лем сознательно ориентировались на наблюдаемую действительность, творя художественный вымы-I. Равным образом и читатель не должен осознавать эти компо-енты содержания как действительно существующие в окружаю-ем его мире. Напротив, все это — в сфере бессознательного. Дело |^ ином. Объективно существует наблюдаемая действительность, рая только и образует опору смысла. Существуют определен­ие контуры реальности в глубине сознания — архетипы. "Использование мифа, проведение постоянной параллели между временностью, это,— считает Т. С. Эллиот,— не больше, ни яыне, чем способ контролировать, упорядочивать, придавать рму и значение..."². Но использование мифа к упорядочению, эрмлению, структурированию не сводится. Полвека спустя стало зым, что заключенный в миф архетип несет в себе и то, что кологи прошлого называли эннойя, энергия человеческого ума. аергия мифа — это, можно сказать, то, что питает современную атуру огромной первозданной поэзией человеческого духа, кества и надежды. Если беллетристика, суть унылый копиизм,

¹ Арагон Л. Надо называть вещи своими именами // Писатели Франции о литера­туре. М., 1978. С. 339.

60

¹ Лем С. Собр. соч. Т.5. М, 1994. С. 294—337.

² Эллиот Т. С. Бесплодная земля. М., 1971. С. 163.

61

замыкает человека на себя, в быт, отчуждая его от забот и тревог всего мира, то мцф, включенный в реализм и сам ставший реально­стью жизнеощущения человека,— свежий ветер, наполняющий па­руса времени и литературы, устремляя их к бесконечному горизон­ту познания истины и красоты",— говорит Ч. Айтматов. И приме­чательно, что миф для него — "свежий ветер". Вполне очевидно, что речь здесь идет не о мифологии, а именно о некоторой перво­основе, архетипах, воплощаемых во вполне современных по за­мыслу произведениях литературы и искусства. Так, разгадку "стойкой очарованности творчеством Киплинга" Н. Дьяконова и А. Долинин видят в постоянной его связи с самыми глубинными слоями человеческого сознания: "Не только в своих прославленных сказках о животных, наподобие "Белого котика", но и во вполне "правдоподобных" рассказах и стихах он часто опирается на пер­вичные, архаические сюжеты и образы, издревле хранящиеся в коллективной памяти человечества". Очень убедительно. И это от­носится не только к Киплингу: есть писатели, которые считают об­ращение к архетипам целительной необходимостью для современ­ного искусства. И не только для искусства.

В i968 году А. Торрес говорил Андре Мальро, что в прошлом "у людей тоже был интерес к бессознательному, кто спорит! Но они стремились эту сферу завоевать. Теперь она завоевала их'". И он был прав — быть может, более, чем сам подозревал. Дело в том, что бессознательное надвинулось на нас не только призраком пси­ходелической цивилизации. Изменилось понимание. "С некоторых пор Фрейд стал у нас менее важен, чем Юнг",— заметил тогда же Торрес. И здесь — дорожка к новым силам бессознательного, на этот раз коллективного. Как уже говорилось, Мирча Элиаде утвер­ждал даже, что некогда, в библейские времена, Бог говорил с чело­веком с глазу на глаз, затем сместился в сознание (ему молились, в него верили, о нем спорили, но его не видели), а теперь он ушел в подсознание, но продолжает (даже не для нас, а в нас) существо­вать. А если в нас — значит и в себе.

Отсюда отнюдь не следует, что архетип проявляет себя только" в мире обыденного сознания, веры, политики, искусства. Система наук о человеке и обществе должна опираться на исторический подход к ныне существующим явлениям. При этом обнаруживает­ся, что многие из них имеют глубокие корни в прошлом. В частно­сти, существуют архетипические структуры мышления, которые сохраняют общие черты, обновляясь в процессе социального раз­вития человечества.

Понятие "архетип" получает объясняющую силу при исследова­нии таких феноменов культуры, как миф, эпос и позднейшие про-

едения художественной литературы и именно как компонент _*пюй теории понимания.

I Архетип — это смыкающий компонент в системе "человек

^йстаительный мир". Ведь человек — это тоже действительный р, это его часть, и с древнейших времен психика человека несет воих глубинах отпечаток структуры действительного мира. Соб-енно, поэтому человек и способен воспроизводить его в своем орчестве, а другие люди — испытывать воздействие этого твор-"та. Архетипы образуют фундамент понимания, погруженный в ины общего для всех людей бессознательного слоя психики. _ч

' Мальро А. Зеркало Лимба. М., 1989. С. 292.

62

63

Г лава 4