25

А.В. Кореневский

Правители Киевской Руси

«…Откуда есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити,

и откуда Руская земля стала есть»

О древней истории принято говорить, что она “овеяна мифами”. Точнее же - она (если только речь идет о подлинной древности) рождается из мифа. И потому столь трудно бывает найти тот рубеж, где начинается собственно история - “деяния людские” - и завершается миф - деяния богов и богоравных героев. Хотя начало нашей истории хронологически соотносимо с европейским средневековьем, привычное словосочетание “Древняя Русь” имеет полное право на существование. В ней, как и в истории Эллады или Шумера, чем ближе к истокам, тем трудней разглядеть черты реальных людей сквозь марево мифа.

Первым в плеяде правителей Руси “Повесть временных лет” называет варяжского (скандинавского) конунга Рюрика, приглашенного вместе с братьями Синеусом и Трувором на новгородское княжение. Под 859 г. летописец помещает известие о том как “имаху дань варязи из-за морья на чюди и на словене, на мери на всех кривичех”. Через три года местное население восстало, но после победы между племенами вспыхнули распри: “и не бе в них правды и вста род на род, и быша в них усобицы, и воевать почаша сами на ся”. Осознание того, что в этой войне всех против всех не может быть победителя, заставило враждующие стороны обратиться к поискам некоей сторонней силы, равно чуждой всем участникам конфликта, а потому - пригодной для роли арбитра. Выбор пал на трех братьев-варягов, к которым и были обращены слова, ставшие впоследствии крылатыми: “Вся земля наша велика и обильна, а наряда (порядка) в ней нет. Да поидете княжить и володеть нами”.

Этот краткий летописный рассказ дал повод к возникнвению двух научных школ, дискуссия между которыми длится уже без малого три столетия. В начале XVIII в. на волне свойственной Эпохе Просвещения поэтизации “германского гения” возникает так называемая “норманнская теория”, основоположником которой был немецкий историк и филолог, член Петербургской Академии Наук Г.З. Байер (1694-1738). Норманнисты, всецело доверяя летописным известиям, делали из них вывод, что именно скандинавы - подлинные творцы российской государственности. А в XIX и XX веках эта теория зачастую использовалась в качестве доказательства культурной неполноценности славян, их неспособности к самостоятельному историческому развитию. В частности, в печально знаменитой книге А.Гитлера “Mein Kampf” этот сюжет рассматривается в качестве примера “государственно-творческой работы германского элемента над низшей расой”.

Непосредственной реакцией на появление “норманнизма” стало возникновение прямо противоположной теории зарождения российской государственности, у истоков которой стоял М.В.Ломоносов. Антинорманнисты, не без оснований усматривая во взглядах своих оппонентов оскорбление русского национального достоинства, решительно отрицали достоверность летописных известий о призвании Рюрика.

Следует заметить, что спор между норманнистами и антинорманнистами, даже если отбросить его идеологическую мотивацию, базируется на ложной и наивной исходной посылке, будто государство может быть “учреждено” по воле отдельной творческой личности или некоторой совокупности таковых. В действительности же оно возникает в результате закономерного внутренне обусловленного процесса усложнения функций публичной власти и ее постепенного отделения от общества. Поэтому вопрос о том, кто первый был официально провозглашен правителем государства, с научной точки зрения, имеет второстепенной значение. Если историческая память увенчала конкретного героя лаврами основателя государства, это означает лишь то, что в его “деяниях” сфокусирован переломный момент, кульминация длительного процесса политогенеза, задолго до его рождения начавшегося и намного позже его смерти завершенного.

В настоящее время сам факт призвания варягов не ставится наукой под сомнение. В истории не редкость, когда протогосударственное образование, складывающееся из разных и равновеликих этнических общностей, подобно новгородской конфедерации словен ильменских, кривичей и чуди, нуждается в некоей нейтральной силе, примиряющей противоречия сторон. По мнению многих историков (В.Т.Пашуто, В.Л.Янин, Х.Ловмяньский, А.Н.Кирпичников и др.) призвание Рюрика представляло собой “ряд” - договор, по которму на него возлагались обязанности по организации совместной обороны и речной навигации. В пользу данной версии говорит тот факт, что и в более поздние времена подобная форма фиксации отношений между князем и городом практиковалась достаточно часто: в Западной Руси - вплоть до XIV в., в Новгороде и Пскове - до их присоединения к Московскому государству. Даже столь странное, на первый взгляд, решение новгородцев, как выбор кандидатов на княжение среди недавно изгнанных ими варягов имеет вполне простое объяснение: самое безопасное “политическое сотрудничество” - с тем врагом (а в древности любой чужак - враг), который тобой уже бит.

Итак, политическая подоплека призвания Рюрика описана в летописи вполне правдоподобно. Но что нам известно о самом герое повествования? Как это ни странно - почти ничего. Все события в летописи разворачиваются как бы вокруг Рюрика. “Короля играет его свита”. Единственное “деяние” первого новгородского князя, упомянутое в “Повести временных лет” - выделение уделов своим братьям. Но именно это - наиболее сомнительный элемент рассказа о призвании варягов. Уже Н.М. Карамзин с недоверием относился к известию об этой “триаде братьев”, справедливо усматривая в ней фольклорный мотив. И право же, какова могла быть политическая целесообразность призвания трех братьев, а тем более - выделение им уделов, если нужен был именно один правитель как гарант единства трех племен, составляющих конфедерацию? Добавим к этому, что имя Рюрик достаточно хорошо известно по скандинавским источникам в форме Hrørekr, и многие историки (Б.А. Рыбаков, И. В. Дубов, А.Н. Кирпичников, Г.С. Лебедев) склоняются к отождествлению летописного Рюрика с одним из мелких датских конунгов середины IX в. Рёриком Ютландским. А вот имена Синеус и Трувор до сей поры в источниках не обнаружены. Согласно наиболее распространенной версии происхождения этих летописных персонажей, высказанной еще Байером, их имена – результат неверного перевода отнесенных к Рюрику оборотов “sine use” и “tru var”, означающих «со своим родом» и «верной дружиной».

Столь детальная прорисовка политического антуража при странном невнимании к действующему в нем (да и “действующему" ли?) персонажу наводит на мысль, что уже для самого Нестора-летописца Рюрик был не столько реальным историческим лицом, сколько генеалогическим и державным символом. По сути, в генезисе государства ему отводится летописцем та же роль, что и культурному герою, демиургу-первопредку в мифе о мироустройстве. Цивилизующая функция Рюрика реализуется в пространстве созидаемого им государства как преодоление первозданного хаоса (“и вста род на род, и быша в них усобицы”), и именно в этом контексте обретает свое подлинное - символическое, а не реально-политическое - значение “триада” братьев как идеальная модель упорядочения пространства, созвучная триадам богов в мифах о миротворении.

Со смертью Рюрика (879 г.) завершается мифическое время, но историческое еще не вполне вступает в свои права. Фигурой, символизирующей это переходное состояние, является Олег - сподвижник Рюрика, оставленный регентом при его малолетнем сыне Игоре.

Летописная биография этого героя несравненно богаче “деяниями”, чем жизнеописание его предшественника. В 882 г. Олег во главе многоплеменного войска "новгородской конфедерации" подчиняет Смоленск - стратегически важный пункт на пересечении главных речных путей Восточной Европы. Следом его рать спускается в ладьях вниз по Днепру и захватывает Любеч. И, наконец, в том же году он утверждается в последнем и самом важном пункте пути "из варяг в греки" - Киеве, коварно выманив и убив княживших там Аскольда и Дира. Но при этом Олег предстает в летописном рассказе не завоевателем, а объединителем двух крупнейших восточнославянских княжений в одно политическое целое. И более того - основателем новой державы. Это подчеркивается и таким символическим актом, как провозглашение Киева "матерью городов русских", и указанием на то, что именно с данного момента "варязи и словени и прочи прозвашася русью", и, наконец, такими действиями по "обустройству" державы как основание новых городов и установление даней. Таким образом, если Рюрик выступает в летописи главным образом как основатель династии и лишь в этом смысле - как основатель державы, то реальным "творцом" того государства, которое по традиции принято называть Киевской Русью, предстает в летописи именно Олег.

Впечатляет и внешнеполитическая деятельность киевского правителя. Он подчиняет ("примучивает") древлян, присоединяет к своей державе земли северян и радимичей, освободив их от хазарской дани, воюет с уличами и дулебами, совершает победоносный поход на Царьград, повесив в знак своего триумфа щит на вратах византийской столицы.

Как видим, в летописной биографии Олега, не в пример жизнеописанию Рюрика, событийный ряд представлен подробно и красочно. Но, тем не менее, и здесь в повествовательную ткань вплетены мифоэпические образы и сюжеты, несущие важную смысловую нагрузку. С наибольшей очевидностью проступает эта символика в имени Олега и обстоятельствах его смерти.

Если имя Рюрика может быть этимологически истолковано как “великий правитель”, то Олег (Helgi) означает “святой”, “священный”. Соответственно, эпическое прозвище этого правителя “Вещий” - ни что иное, как славянский дубликат его скандинавского имени и указывает на причастность Олега к дружинному культу бога-воителя. А это дает нам ключ к пониманию той информации, которая метафорически выражена в легенде о его смерти.

Летописное известие о гибели Олега от укуса змеи, таившейся в черепе коня, всем нам известно благодаря пушкинскому стихотворению. Но далеко не все догадываются (как впрочем, вряд ли знал об этом и сам летописец), что в этой легенде отразилась память о глубоком социальном конфликте эпохи политогенеза, зашифрованная в образах древнего космогонического мифа.

Одним из стержневых сюжетов индоевропейской мифологии является, как это убедительно доказано В.В. Ивановым и В.Н.Топоровым, поединок бога-громовержца с божеством змееподобного облика. В славянском язычестве этим персонажам соответствуют Перун и Велес (Волос), олицетворяющие военную и хозяйственно-природную функции и покровительствующие соответствующим группам населения. Олег, как следует из его имени, причастен к культу Перуна, небесного патрона дружинников - той части общества, которая уже выделилась из кровнородственных коллективов и составляет окружение князя. Олегу противостоит кудесник, предвещающий ему смерть от собственного коня. Конь - атрибут высших славянских богов. С одной стороны, он связан с культом Перуна, которого представляли в образе всадника-змееборца. С другой стороны, конь - важнейший элемент культов плодородия и загробного мира, а конский череп еще в прошлом веке считался оберегом против мора. Кроме того, конь фигурирует в змееборческом мифе в качестве одного из тех животных, в которых превращается Велес, преследуемый Перуном. Эти мотивы своеобразно преломляются в летописном сюжете: именно в конском черепе таится подлинная причина Олеговой смерти - змея, являющаяся тотемным символом Велеса.

Итак, в легенде друг другу противостоят служители богов-антагонистов, покровителей двух социальных групп - воинов и земледельцев-общинников, отношения между которыми приобретают на стадии политогенеза все более напряженный характер. Данная социальная дихотомия обнаруживается и в других фрагментах летописной биографии Олега. Например, в рассказе о заключенном им договоре с греками говорится, что Олеговы воины клялись “Перуном богом своим и Волосом скотем богом”. Из этого можно заключить, что в походе 907 года помимо княжеской дружины участвовали и ополченцы-общинники, причем летопись подчеркивает привилегированное положение первых: получив с греков контрибуцию, Олег приказывает натянуть на кораблях руси (т.е. дружинников) паруса шелковые, а славянам достаются полотняные.

Со смертью Олега власть переходит к сыну и законному наследнику Рюрика Игорю. Рассказывая об этом князе, летописец уже достаточно прочно стоит на исторической почве и потому почти не использует широкие, яркие мазки, достойные эпического полотна. Более того, жизнеописание Игоря совершенно негероично и даже бесцветно на фоне титанических деяний его предшественника. Нет, оно не лишено некоторого символизма, но это принципиально иная символика - не эпическая, а реально-историческая: она проявляется в наглядности причинно-следственных связей между событиями и поучительности выводов, из них извлекаемых.

Таким фатальным знамением Игорева правления является “древлянская” тема. Вспомним, что, повествуя о подчинении разных племен Олегом летописец лишь однажды - в отношении древлян - употребил глагол “примучил”, говорящий о прямом, ничем не прикрытом насилии. Если другие племена соглашались на выплату дани в обмен на защиту от внешней опасности, то древляне, имевшие собственных князей и надежно укрытые от врагов непроходимыми лесами, не испытывали нужды в таком размене. Они уступили силе оружия, и пока был жив Олег, магия этого грозного имени удерживала древлян в покорности. Но его смерть всколыхнула в них надежды на освобождение. Поэтому уже в первый год своего правления Игорь должен был предпринять карательный поход в землю древлян. Подавив сопротивление, он возложил на своенравное племя дань, еще большую, чем та, что взималась Олегом. И в этом опрометчивом поступке, характеризующем примитивность и прямолинейность политического мышления Игоря - предзнаменование трагического финала его правления.

Покоряя древлян, Игорь будто бы состязался с памятью удачливого правителя, долгие годы державшего его в тени своей славы. Но усмирения одного лишь племени было явно недостаточно, чтобы затмить Олеговы деяния. Такой шанс представился в 941 году: собрав огромный флот (если верить византийским источникам - 10 тыс. судов), игорь двинулся на Константинополь. Однако поход завершился бесславно. Патрикий Феофан сжег большинство судов “греческим огнем”, а тех, кто успел высадиться в Вифинии, настигли войска стратига Варды Фоки и доместика Иоанна Куркуаса.

Через три года Игорь повторил свою попытку. Причем на сей раз в походе участвовала не только княжеская дружина и ополчение подвластных племен, но и конница его союзников печенегов. Дойдя до Дуная русское войско было встречено греческими послами, передавшими Игорю слова императора: "Не ходи, но возьми дань, юже имал Олег. Придам и еще к той дани”. Посовещавшись с дружиной, Игорь почел за лучшее принять предложение послов и возвратился на Русь.

В том же году^ итоги похода были закреплены в особом договоре, признававшем за русскими купцами ряд важных льгот и привилегий. И все-таки, по понятиям того времени это был сомнительный триумф: князь так и не добыл военной славы и не реабилитировался в глазах дружины за прошлое поражение. К тому же воины Игоря стали искоса поглядывать на дружинников воеводы Свенельда, оружие и одежды которых были, по их мнению, несравненно роскошнее. “Повесть временных лет” ничего не говорит об источнике богатства “отроков” Свенельда. Но, по мнению М.Н. Артамонова недостающее звено в цепи событий может быть легко восстановлено с помощью восточных источников, сообщающих об удачных походах русов в Закавказье в 40-х гг. Х в. Очевидно это и были дружинники Свенельда. Добытое ими богатство распаляло зависть Игоревых воинов: "Поиди, княже, в дань,- все более настойчиво требовали они, - да и ты добудеши и мы”.

Поддавшись домогательствам дружины, Игорь отправляется в полюдье в Древлянскую землю^**. Собрав дань, он отсылает большую часть дружины, сам же - возвращается и требует новой дани. Закономерным итогом этих вызывающе противоправных действий стало восстание древлян и убийство Игоря. При этом летописец недвусмысленно дает понять, что вина за смерть князя лежит на самой жертве: Игорь не только оказался неудачливым полководцем и слабым вождем, но и преступил неписанные законы, регулировавшие отношения между князем и подвластными ему племенами. И передавая слова древлян о том, что Игорь - волк, которого должно убить, пока он не перетаскал все стадо, автор никоим образом не выказывает осуждения восставших. Наоборот, это - укор Игорю, и звучит он, как предостережение его потомкам. История под пером летописца обретает статус “magistra vitae” - наставницы жизни.

Окончательно и бесповоротно “древлянская проблема” была решена вдовой Игоря Ольгой. В ходе организованного ею карательного похода была истреблена родовая знать древлян, и уничтожен их племенной центр город Искоростень. Однако не это деяние превратило Ольгу в знаковую фигуру русской истории.

Под 955 годом в “Повести временных лет” помещен рассказ о путешествии русской княгини “в греки”, во время которого Ольга удостоилась аудиенции у императора и приняла крещение. При этом повествование изобилует яркими, но совершенно неправдоподобными деталями. Так, рассказывается, что греческий царь, увидев Ольгу, воспылал к ней такою страстью, что тут же предложил ей руку и сердце: "Подобна еси царствовати в граде с нами”. Ольга же, дабы уклонииться от матримониальных притязаний императора, посетовала на то, что она - язычница и изъявила готовность креститься. Причем она поставила условие, чтобы воспреемником был сам император. А когда желаемое исполнилось, она указала царю, что теперь является его крестной дочерью, и, следовательно, брак между ними невозможен. “Переклюкала (обхитрила) мя еси Ольга!”- воскликнул император, восхищенный находчивостью русской княгини.

Фантастичность этого рассказа очевидна: во-первых, трудно поверить в любовный пыл императора по отношению к княгине, которой (судя по тому, что вышла замуж она в 903 г.) было тогда уже явно под семьдесят; во-вторых, император Константин VII Багрянородный, принимавший Ольгу, был женат, и его супруга, как явствует из написанного им трактата “О церемониях”, на этой аудиенции присутствовала; в-третьих, Константин VII был решительным противником любых династических браков с варварскими правителями, о чем подробно написал в другом своем трактате “Об управлении империей”.

Кроме того, историков заводит в тупик то обстоятельство, что Константин Багрянородный, подробно описав прием “архонтиссы Эльги”, ни словом не обмолвился ни о крещении русской княгини, ни о причинах ее приезда в Константинополь. И, наконец, окончательно запутывает дело разнобой в датах: “Повесть временных лет” относит описываемые события к 955 году, тогда как Константин VII вообще не называет года, а лишь указывает даты двух приемов – 9 сентября в среду и 18 октября, в воскресенье, что могло соответствовать либо 946, либо 957 гг. Другой византийский автор, хронист Иоанн Скилица писал: «И жена некогда отправившегося в плавание против ромеев русского архонта, по имени Эльга, когда умер ее муж, приплыла в Константинополь. Крещенная и истинной вере оказавшая предпочтение, она после предпочтения (этого) высокой чести удостоенная, вернулась домой». Слова «когда муж ее умер» явно указывают на небольшой временной отрезок между гибелью Игоря и поездкой Ольги; таким образом, более предпочтительным кажется 946 г. В то же время западные источники сообщают о крещении княгини Ольги в царствование императора Романа, но не ясно – какого: Романа I Лакапина, правившего с 919 по 944 гг., или Романа II, взошедшего на престол в 959 г., после смерти Константина Багрянородного.

Эти разночтения породили несколько версий, ни одна из которых пока не получила полного признания в исторической науке. Макарий (М.П. Булгаков) и С.М. Соловьев считали, что Ольга приняла христианство в 957 г., Е.Е. Голубинский полагал, что русская княгиня крестилась в Киеве еще до своей поездки, и высокие почести, оказанные ей императором, объясняются именно тем, что к тому времени Ольга уже была христианкой. В.А. Пархоменко считал, что в “Повести временных лет” и трактате “О церемониях” речь идет о разных поездках киевской княгини, но крестилась Ольга лишь в царствование Романа II. М.Д. Приселков, соглашаясь, что в трактате Константина Багрянородного и «Повести временных лет» сообщается о разных поездках, относил крещение к 955 г., а через два года Ольга, по его мнению, уже будучи христианкой, вела с императором политические переговоры, завершившиеся полным провалом. Г.Г. Литаврин, тщательно проанализировав весь комплекс известий о крещении княгини Ольги, пришел к выводу, что оно имело место вскоре после гибели князя Игоря, т.е. указанные в трактате Константина Багрянородного даты – 9 сентября, среда и 18 октября, воскресенье – относятся не к 957, а к 946 г. В то же время, Г.Г. Литаврин допускает, что в 946 г. Ольга еще не была христианкой, а ее крещение относится ко времени, близкому к летописной дате.

Тем не менее, некоторые историки (А.Г. Кузьмин, Ж.-П. Ариньон и др.) все-таки продолжают настаивать на поздней датировке. Так, Ж.-П. Ариньон считает, что во время пребывания Ольги в Константинополе в 957 г. она еще не была христианкой, а пышность церемонии и умолчание о причинах поездки объясняются тем, что обе стороны возлагали на нее большие надежды, но обоюдно обманулись в своих ожиданиях: византийцы планировали заключить с Русью военно-политический союз, а Ольга желала закрепить его браком между ее сыном Святославом и одной из родственниц императора. Но такое условие было неприемлемо для Константина Багрянородного, и подписание договора не состоялось. Позже, уже при Романе II, переговоры возобновились, и тогда-то Ольга приняла крещение. А смутные воспоминания о нереализованных матримониальных планах много позже фантастическим образом отразились в летописном предании.

Но вне зависимости от того, какая из перечисленных версий ближе всего к истине, Ольга была и остается одним из ключевых персонажей древнерусской истории, символизирующим завершение эпохи язычества и провозвестие эры христианства, "аки деньница пред солнцемь и аки зоря пред светом". Ольга, по словам летописца, первая "вниде в царство небесное от Руси, сию бо хвалят рустие сынове, аки началницю, ибо по смерти моляше Бога за Русь". В этом символическом ряду она непосредственно предшествует своему внуку Владимиру, крестившему Русь, но между ними вклинивается образ Святослава, сына Ольги и отца Владимира, олицетворяющий совершенно иные ценности и ориентиры русской истории.

Святослав - варяг по отцу и по матери, воспитанник варягов Асмуда и Свенельда, но он же и первый из русских князей - славянин и по имени, и облику. Мы имеем описание его внешности, сделанное современником, византийским историком Львом Диаконом. По его словам Святослав был "умеренного роста, не слишком высокого и не очень низкого, с мохнатыми бровями и светло-синими глазами, курносый, безбородый, с густыми, чрезмерно длинными волосами над верхней губой. Голова у него была совершенно голая, но с одной стороны ее свисал клок волос - признак знатности рода; крепкий затылок, широкая грудь и все другие части тела вполне соразмерные, но выглядел он угрюмым и диким. В одно ухо у него была вдета золотая серьга; она была украшена карбункулом, обрамленным двумя жемчужинами. Одеяние его было белым и отличались от одежды его приближенных только чистотой". Говоря же о характере Святослава тот же автор писал, что "был он мужем горячим и дерзким, да к тому же отважным и деятельным".

Этот князь вошел в русскую историю как олицетворение воинского духа - отчаянной храбрости, суровой простоты и неукоснительного следования кодексу чести. "Иду на вы" и "Мертвые сраму не имут" - вот девизы, неразрывно слитые с образом Святослава и вошедшие в плоть и кровь русской воинской традиции.

Летопись рисует нам образ бесстрашного воина, вся жизнь которого - бесконечная череда сражений. Прологом к его биографии служит рассказ о его символическом «участии» в битве с мятежными древлянами в 946 г. Посаженный на коня Асмудом и Свенельдом, он метнул копье, которое, едва перелетев между ушами коня, упало под его копыта. "Князь уже почал, - воскликнули Асмуд и Свенельд, - потягнете, дружине, по князе!".

Но сколь ни ярок начертанный летописцем образ, он не выдерживает простейшей арифметической проверки. Коль скоро князь был так мал, что едва перебросил копье через голову коня, то ему было никак не больше 6-7 лет. Следовательно, родился он в 939 или 940 году. Но если известно, что его мать, княгиня Ольга вышла замуж за Игоря в 903 г., т.е. тогда ей было как минимум тринадцать лет, то из этого вытекает, что Святослава она родила лет в пятьдесят, если не позже! Право же, в это очень трудно поверить. Именно поэтому многие историки склонны думать, что в действительности ко времени гибели Игоря его сын был уже достаточно взрослым человеком, однако Ольга фактически узурпировала власть. Очевидно, этому способствовало то обстоятельство, что из-за матримониальных прожектов древлянского князя Мала именно она оказалась в эпицентре политического конфликта, и именно ей суждено было стать мстительницей за смерть мужа и унижение киевлян.

Лишь через восемнадцать лет Святославу удается высвободиться из-под опеки матери. В 964 г. он возглавляет поход на вятичей и принуждает их платить дань, через год – наносит сокрушительное поражение Хазарскому каганату, а вслед за этим побеждает ясов и касогов (предков осетин и адыгов).

Тем временем военные успехи молодого русского князя привлекли внимание византийских политиков. Потеряв своего стратегического партнера в Северном Причерноморье, каковым долгие годы был Хазарский каганат, греки попытались сделать ставку на Киевскую державу. К Святославу прибывает посланник императора Никифора Фоки патрикий Калокир и ценою богатых даров склоняет русского князя к войне против Болгарии. Впрочем, как считал Лев Диакон, Святослава прельстило нечто большее, чем дары: видимо Калокир планировал использовать киевского правителя для захвата императорского престола, а потому сулил ему ни много ни мало, как всю Болгарию.

Приняв предложение Калокира и даже, как утверждает Лев Диакон, связав себя с ним узами побратимства, Святослав собирает огромное войско (по сведениям того же автора - 60 тыс. воинов, не считая обозов) и обрушивается на Болгарию. Одержав ряд побед, он становится фактическим хозяином положения в Подунавье. Но такое усиление Святослава не входило в планы византийцев, и они, дабы заставить его покинуть Болгарию, инспирируют нападение печенегов на Киев. Святослав возвращается и наносит поражение печенегам, но долго оставаться на Руси он был не намерен: "Не любо ми есть в Киеве быти,- заявляет он княгине Ольге,- хочю жити в Переславци в Дунаи, яко то есть середа в земли моей". Лишь требование смертельно больной матери не покидать ее вынуждает Святослава задержаться в Киеве. Однако после ее кончины он опять возвращается в Болгарию с твердым намерением закрепиться здесь окончательно. В короткий срок он захватывает Преслав, а следом - Филиппополь. К весне 970 г. он был уже на подступах к Константинополю.

С этого момента военно-политическая ситуация на Балканах круто меняется. Если вначале Святослав действовал в союзе с Византией против Болгарии, то теперь он воевал против греков, опираясь на поддержку болгар. Трудно сказать с уверенностью, почему вчерашние враги стали союзниками. С одной стороны, можно предположить, что греки были для болгар врагом более ненавистным, чем войско Святослава. С другой стороны, вполне вероятно, что они были принуждены к этому союзу силой. Лев Диакон утверждает, что после взятия Филиппополя Святослав "посадил на кол двадцать тысяч оставшихся в городе жителей и тем самым смирил и обуздал всякое сопротивление и обеспечил покорность".

Даже если византийский историк по понятным причинам сгустил краски (казнь такого числа пленных и таким способом - дело технически трудно выполнимое), в самом факте террора по отношению к покоренному населению нет ничего неправдоподобного. В те времена гуманность не входила в число добродетелей воина, а жестокость расценивалась в качестве действенного средства деморализации противника.

Весной 971 г. война между русскими и греками разгорелась с новой силой. Святославу противостоял талантливый полководец Иоанн Цимисхий, ставший императором в результате дворцового переворота. Грекам не удавалось нанести решительного поражения войску киевского князя. Но и силы русских были уже на исходе: из 60 тысяч воинов, приведенных Святославом в Болгарию, осталось чуть более трети. Обе стороны готовы были заключить мир, но каждая стремилась обернуть его в свою пользу. Условия договора, заключенного между Иоанном Цимисхием и Святославом были почетны для русских: войско покидало Болгарию со своим оружием и богатой добычей. Однако мало кому удалось вернуться на родину. На днепровских порогах их поджидали печенеги, предупрежденные греками о приближении обессиленной и обремененной обозом дружины Святослава. "И нападе на нь Куря князь печенежьский, - рассказывает летописец. - И убиша Святослава и взяша главу его и во лбе (черепе) его съделаша чашу, оковаше лоб его и пьяху по нем".

Так завершилась жизнь этого незаурядного человека - безрассудно храброго и хладнокровно жестокого, гордого до высокомерия и безупречного в вопросах воинской чести. Подвиги Святослава будут вдохновлять многие поколения воинов и сказителей, а само имя его превратится в один из национальных символов.

Но каков реальный политический итог его правления? Святослав угрожал самому Константинополю, но его Болгарский поход не принес Киевской державе ощутимых выгод, а человеческие потери составили примерно 50 тыс. человек (к моменту ухода из Болгарии у Святослава оставалось около 22 тыс., из которых значительная часть была вскоре убита или пленена печенегами), а это, при весьма незначительной численности населения на Руси в Х веке, означало весьма серьезный демографический урон.

Восточные походы Святослава привели к сокрушению Хазарского каганата, давнего врага восточных славян и образованию двух русских анклавов - Белой Вежи и Тмутаракани. Но исчезновение этого мощного государства привело к необратимым, а в исторической перспективе - катастрофическим - геополитическим изменениям в Восточной Европе. Хазарская держава перекрывала узкий степной коридор между Каспием и Уралом, тем самым сдерживая миграционные волны, накатывавшиеся из глубин Азии. Пока каганат был силен, отдельные кочевые племена, просочившиеся через это бутылочное горлышко, не представляли серьезной опасности. Так, печенеги появились на границе Киевской державы еще в 915 г., но, затиснутые между хазарами и Русью, они вынуждены были вести себя весьма осторожно и предпочитали быть союзниками киевских князей. Разгром каганата сделал их хозяевами положения в южнорусских степях, и эту перемену ощутил уже сам Святослав в разгар Болгарского похода. Поэтому киевляне, осажденные печенегами, имели все основания укорять своего князя в том, что он ищет чужих земель, а своей не бережет. Но печенеги были только первой волной кочевых орд, которые вскоре захлестнут Восточную Европу. Через век печенегов сменят половцы, а еще через два - монголы.

Хронология событий

862-879. Княжение Рюрика в Новго­роде.

862-882 Правление Аскольда и Дира в Киеве.

882-912. Княжение Олега в Киеве.

907. Поход князя Олега на Константино­поль. Первый договор Руси с Визан­тией.

911. Второй договор Руси с Византией.

912-945 (или 944). Княжение Игоря в Киеве.

941. Первый поход князя Игоря па Кон­стантинополь.

944. Второй поход князя Игоря на Кон­стантинополь. Договор Руси с Визан­тией.

945-969. Правление княгини Ольги в Ки­еве.

964-972 (или 973). Княжение Святослава Игоревича в Киеве.

Около 957 (или 946). Посольство княгини Ольги в Константинополь. Принятие ею хри­стианства.

965. Разгром князем Святославом Хазар­ского каганата.

968-971. Походы князя Святослава в Ду­найскую Болгарию. Войны с Визан­тией и печенегами.

968. Разгром печенегов под Киевом.

969. Смерть княгини Ольги.

971. заключение мирного договора между Византией и Русью.

972. Гибель Святослава.

Владимир Святой и Ярослав Мудрый

Гибель Святослава не привела к серьезным политическим потрясениям, поскольку он заблаговременно, еще до своего второго похода в Болгарию принял решение о разделе владений между сыновьями: на Киевское княжение был посажен старший, Ярополк; среднему, Олегу, досталась Древлянская земля; а младший, Владимир, сын Ольгиной ключницы Малуши, был отправлен в Новгород. И первое время никто из братьев не пытался оспорить отцовское завещание. Черная кошка пробежала между Святославичами после того, как Олег во время охоты убил Люта, сына могущественного воеводы Свенельда. Отец не простил гибели сына и употребил все свое влияние, чтобы руками Ярополка наказать своего врага. В 977 г. киевская рать совершает поход в Древлянскую землю, завершившийся гибелью Олега.

Владимир, опасавшийся, что он может стать следующим, поспешил бежать из Новгорода "за море", т.е. в Скандинавию. Но через три года, в 980 г., он возвращается с варяжской дружиной и прогоняет посадников Ярополка. Затем, явно ища ссоры со старшим братом, он сватается к Рогнеде, дочери полоцкого князя Рогволда, уже обещанной Ярополку. Отказ, облеченный к тому же в оскорбительную форму (Рогнеда назвала Владимира "робичичем", т.е. сыном рабыни), решил судьбу Полоцкого княжества: "И приде Володимер на Полотеск и уби Рогволда и сына его два и дчерь его поя жене (взял в жены)".

Но это было для Владимира лишь первой пробой сил. Главной целью оставался Киев. И здесь он проявил себя непревзойденным мастером политической интриги. Владимиру удается переманить на свою сторону киевского воеводу Блуда, который убедил своего господина без боя сдать Киев и бежать в город Родня. А когда в осажденной крепости начался голод, Ярополк, опять-таки - по настоянию Блуда, решился идти на переговоры к Владимиру, где и был предательски убит его дружинниками.

Теперь, когда Киев был у его ног, перед Владимиром встала необходимость расплачиваться по счетам с наемниками-варягами. Но и тут он ловко вышел из положения. Владимир всячески затягивал сбор "окупа", пока варяги, потеряв терпение, не решили предпринять поход на Царьград. Владимир горячо поддержал их в этом намерении, но одновременно предупредил греков о скором прибытии непрошеных гостей с тем, чтобы им была подготовлена достойная встреча. Проблема выплаты "окупа" была решена самым радикальным способом.

И все-таки, очевидно не только изворотливостью Владимира объясняется та легкость, с которой он завладел великокняжеским престолом. Уж если воевода Блуд, наверняка служивший еще Святославу, решился изменить его законному наследнику и переметнулся к "робичичу", его явно чем-то не устраивала политика Ярополка. Не тем ли, что за семь лет своего правления он не совершил ни одного успешного военного предприятия, если не считать похода против Олега, вряд ли обогатившего дружину? Если так, то не мудрено, что воины Ярополка, в особенности - ветераны должны были тосковать о славных временах Святослава.

Но есть основания предполагать, что у дружины был еще один серьезный повод для недовольства. Известно, что Святослав не только не разделял религиозного выбора своей матери, но даже, по словам летописца, утверждал, что "вера хрестеяньска уродство есть". Некоторые историки даже считают, что при нем христиане могли подвергаться дискриминации. Основание для такого вывода дает сравнение договоров, заключенных с греками Игорем и Святославом: в первом упоминаются дружинники-христиане, приносившие присягу в киевской соборной церкви св. Ильи, а во втором о них - ни слова.

Но придерживался ли Ярополк тех же взглядов, что и его отец? Вряд ли Святослав, почти не бывавший в Киеве, мог оказывать на сыновей влияние столь же сильное, как и его мать, на попечении которой находились Святославичи. И, разумеется, Ольга, отчаявшись обратить в христианство сына, должна была постараться привить свою веру внукам. По крайней мере - старшему, которому предстояло наследовать власть. Вторым, быть может не менее важным каналом христианского влияния на Ярополка была его жена "грекиня", бывшая монахиня, взятая в плен в Болгарии. Таким образом, старший Святославич, если и не был крещен, то, во всяком случае, относился к христианству без неприязни. В глазах ревнителей отеческих устоев это было уже само по себе предосудительно. Но мало того: коль скоро Святослав был доблестным воином, а христианство презирал, тогда как безвольный Ярополк к этой вере благоволил, не трудно было принять данное совпадение за объяснение, увидев в прохристианской позиции князя причину его невоинственности.

Разочаровавшись в Ярополке, ветераны, естественно, должны были обратить взоры на его младшего брата. И в этих обстоятельствах главный изъян происхождения Владимира превращался в достоинство: ведь будучи "робичичем", бастардом, он не мог быть приближен к Ольге в той же мере, что и его старшие братья. А значит, от него можно было ждать более жесткой линии по отношению к христианам.

Первые шаги Владимира на политическом поприще - возвращение Новгородского княжения и победа над Рогволдом - давали основание надеяться, что хотя бы младший сын Святослава станет его достойным преемником. И в этом контексте действия воеводы Блуда обретают свою внутреннюю логику и смысл.

Итак, путь к великокняжескому престолу проложили Владимиру ветераны его отца, ратовавшие за восстановление позиций язычества и новые походы. И первые годы его правления оправдали чаяния дружины. Утвердившись в Киеве, Владимир возводит рядом со своим теремом капище, посвященное главным славянским богам - Перуну, Хорсу, Дажьбогу, Стрибогу, Симарглу и Мокоши. Изображение небесного патрона воинов было исполнено с особой пышностью: голова Перуна была серебряной, а усы - золотыми. Подобное же капище построил в Новгороде дядя Владимира Добрыня, направленный туда посадником великого князя киевского. Данная акция, именуемая в историографии "языческой реформой", была, по сути дела, попыткой противопоставить христианству унифицированную общегосударственную религию с иерархией богов, возглавляемой небесным покровителем князя и дружины.

По случайному совпадению, или по осознанному замыслу свой первый крупномасштабный поход Владимир предпринимает в 981 г. против новоиспеченных христиан - поляков, крестившихся за 15 лет до этого. Присоединив к своей державе Перемышль, Червен "и ины грады", он в том же и следующем году дважды совершает походы в землю вятичей, а в 983 - против ятвягов. По возвращении из похода было решено принести богам человеческие жертвы, причем выбор пал - опять-таки, случайно ли? - на двух варягов-христиан.

В следующем году были покорены радимичи, а в 985 г., как сообщает летописец, «иде Володимер на болгары». Поход был успешным, но вместо обычного принуждения к уплате дани Владимир заключает с побежденными мир. Летопись дает этому странное, на первый взгляд, объяснение. Добрыня посоветовал Владимиру не брать с покоренного противника дани, увидев, что пленные обуты не в лапти, а в сапоги. В действительности же здесь нет ничего странного. Кожаная обувь свидетельствует о зажиточности. Следовательно, у этого племени есть ресурсы, достаточные для эффективной обороны. Обеспечение покорности такого народа - дело слишком хлопотное, поэтому целесообразнее продиктовать побежденным мир с позиции силы, превратив их в стратегических союзников, чем в будущем тратить эту силу на подавление их сопротивления. Это решение свидетельствует о политической дальновидности Владимира и его дяди.

Имеющиеся в нашем распоряжении источники не дают возможности с точностью ответить на вопрос, о каких болгарах (или булгарах) идет речь - волжских или дунайских. В летописи вслед за рассказом о походе помещено сообщение о том, как к Владимиру «приидоша болгары веры Бохъмиче» (Мухаммедовой, т.е. мусульманской). Это явно указывает на Волжскую Булгарию и согласуется с известием арабского автора Ал-Марвази о том, что в правление "царя Булдмира" какая-то часть русов приняла ислам.

С другой стороны, "Память и похвала князю Владимиру" Иакова Мниха - источник, современный "Повести временных лет", говорит о "сербянех болгарех", что может относиться только к Балканам. Если принять данный вариант, то тогда понятно, почему византийцы стали активно искать союза с Владимиром: память о его отце была здесь еще достаточно свежа.

Впрочем, и для первой версии может быть найдено вполне правдоподобное объяснение. Если действительно в 80-х годах мир ислама стал проявлять интерес к Руси, это не могло не вызвать беспокойства византийских политиков, а значит - должно было заставить их искать союза с Владимиром.

Так или иначе, но в конце 987 или начале 988 года Владимир с 6-тысячной дружиной появляется на Балканах и в качестве союзника императора Василия II участвует в подавлении мятежа Варды Фоки. Эти события способствуют расширению его политического кругозора и резкому изменению отношения к христианству. Постепенно Владимир склоняется к решению принять крещение. Но, будучи расчетливым политиком, он видит, что в создавшейся ситуации, когда от русской дружины зависит судьба правящей династии, от византийцев можно потребовать очень многого. Даже того, чего не удалось добиться его предшественникам. В обмен на военную помощь против мятежников и обязательство креститься император Василий II обещает выдать за русского князя свою сестру Анну.

Однако когда войска Варды Фоки были разгромлены, и русская дружина возвратилась в Киев, византийцы стали затягивать приезд порфирородной принцессы. Чтобы принудить греков к соблюдению договора, Владимир захватывает византийский город в Крыму Херсонес (Корсунь), и выдвигает ультиматум: принцесса в обмен на город. Вынужденный принять эти условия, Василий II присылает свою сестру в Корсунь, где и состоялось крещение князя Владимира, а затем - его женитьба на принцессе Анне. После этого Владимир, вернувшись в Киев, ниспровергает языческих идолов и заставляет горожан принять крещение, а его воеводы Добрыня и Путята принуждают креститься новгородцев.

Все эти события "Повесть временных лет" датирует 988 годом. Однако это не вполне согласуется с данными других источников. Так, известно, что 13 апреля 989 г. Владимир был еще в Византии и участвовал в рашающей биве при Авидосе, в которой были окончательно разгромлены войска Варды Фоки. Одно из двух: либо летописная версия недостоверна, и поход на Корсунь был актом военной поддержки императора, а не политическим шантажом, либо все события, описанные в "Повести временных лет" произошли позже 13 апреля 989 г. Некоторые историки склоняются к первой версии, однако оценка Корсунского похода как акции враждебной по отношению к императору подтверждается Львом Диаконом, в информированности которого нет оснований сомневаться. В то же время поздняя датировка согласуется с указанием "Памяти и похвалы" Иакова Мниха на то, что Крещение произошло "на десятое лето по убиении Ярополка". Действительно, если отложить от даты 13 апреля 989 г. (битва при Авидосе) время, необходимое для

- возвращения Владимира и дружины на Русь;

- зарождения подозрений в нежелании греков выполнять договор;

- подготовки и осуществления похода на Корсунь;

- осады города (длившейся, согласно древнерусским источникам 9 месяцев);

- повторного обмена посольствами между русским князем и императором;

- прибытия Анны в Херсонес;

- свадьбы и последующей дороги в Киев,

то в общем зачете мы получим срок в 15-16 месяцев. О.М. Рапов, отстаивающий данную версию, считает наиболее вероятной датой крещения киевлян 1 августа 990 г. Эта дата, фигурирующая в одной из рукописей XVI в. (без указания года), позволяет дать убедительное истолкование ряда принципиально важных фактов.

Во-первых, становится понятным особое отношение в Древней Руси к празднику Успения Богородицы, поскольку 1 августа - это начало Успенского поста, являющегося "преуготовлением" к данному празнику. Этим же объясняется, почему Десятинная церковь в Киеве, заложенная, как известно, в память о Крещении Руси, посвящена Успению Богородицы, и почему ее алтарный придел ориентирован на восход солнца, соответствующий примерно 1-2 августа (т.е. храм был заложен сразу же после крещения киевлян).

Во-вторых, удается объяснить, почему киевляне, в отличие от новгородцев, не оказали сопротивления в момент крещения. Дело в том, что 1 августа в 990 году приходилось на пятницу, являвшуюся на Руси торговым днем. Следовательно, в тот день основная масса взрослого населения Киева собралась на торжище, расположенном рядом с пристанью, на стрелке Днепра и его притока Почайны. Благодаря этому дружине не составило труда отсечь находившихся там киевлян от остальной части города и постепенно оттеснить их в реку, где священники-корсуняне и совершили крещение. Таким образом, горожане были застигнуты врасплох, а когда обращение в новую веру стало свершившимся фактом, им ничего не оставалось, как смириться: ведь коль языческие боги не вступились за них и не отомстили за собственное поругание, то они - слабее Бога христианского.

Вскоре после крещения киевлян аналогичная акция была предпринята в Новгороде, для чего сюда были направлены дядя и советник князя Добрыня и воевода Путята. Однако им не удалось в полной мере использовать фактор внезапности, подобно тому, как это произошло в Киеве. Поэтому лишь малая часть новгородцев была крещена добровольно. Остальных же пришлось обращать в новую веру силой.

Значительно позже, когда христианство уже стало неотъемлемой частью русского этнического самосознания, это различие в обращении киевлян и новгородцев нашло свое отражение во взаимных пикировках между жителями двух столиц. Теперь киевляне в своем добровольном (а точнее - невольно мирном) приобщении к новой вере были склонны видеть особое преимущество перед новгородцами, которых "Путята крестил мечом, а Добрыня огнем".

Разумеется, сопротивление христианизации продолжалось на Руси и после крещения новгородцев. Очаги язычества сохранялись еще вплоть до XIV века. И все-таки, именно после 990 г. процесс христианизации, начавшийся как минимум веком раньше, приобрел необратимый характер. Причины этого качественного сдвига мы поймем, если сопоставим Крещение Руси с аналогичными ему явлениями в истории соседних стран.

Сравнительно-исторический анализ процесса христианизации Руси и других народов Юго-Восточной и Центральной Европы обнаруживает одну и ту же закономерность. До определенного момента приобщение к христианству затрагивало лишь верхушку общества и диктовалось исключительно внешнеполитическими целями. Варварские правители изъявляли желание креститься потому, что это, во-первых, сулило им конкретные выгоды (почести, богатые дары, торговые льготы), а во-вторых, отвечало их языческой логике, в соответствии с которой из признания могущества Византийской империи следовало признание могущества Бога, которму поклонялись греки. Здесь уместно провести параллель с древнеримским обычаем "эвокации" - воздаяния почестей богам противника с тем, чтобы "переманить" их на свою сторону, заручиться их поддержкой. В сравнении с этими "крещениями" вполне отчетливо проявляются главные отличия акции, осуществленной Владимиром. На сей раз крещение самого князя было лишь прелюдией к инициированному им массовому крещению подданных, и диктовалось это не столько внешне-, сколько внутриполитическими причинами. Что это за причины, опять-таки видно из сравнения с аналогичными явлениями в истории соседних стран: и на Руси, и в Центральной Европе, и в Скандинавии массовая христианизация совпадает по времени с завершением длительного процесса оформления государственности.

Христианство было востребовано политическими элитами этих стран, т.к. сохранение традиционных племенных культов тормозило процесс этнической консолидации, а введение новой, единой для всех религии - наоборот - могло бы способствовать преодолению племенной замкнутости и разобщенности. В условиях Руси это было особенно актуально ввиду этнической пестроты ее населения. Кроме того, сравнивая введение христианства Владимиром с аналогичными акциями других правителей мы можем увидеть, что везде насаждение новой веры вызывало когда пассивное, а когда и активное сопротивление населения, возглавляемое племенной знатью. Таким образом, государство, стремясь окончательно избавиться от контроля со стороны органов родового строя и оттеснить от управления племенную знать, получает в ходе христианизации оправдание для ее физического уничтожения.

Продолжая политику христианизации Владимир приглашает греческих мастеров для строительства храмов, самым грандиозным из которых была Десятинная церковь. Другим его важным начинанием было создание церковных школ для детей "нарочитых" людей. При этом Владимиру приходилось прибегать к принуждению, поскольку родители не хотели отдавать своих чад, "еще бо не бяху ся утверди верою", как поясняет летописец.

Не забывал Владимир и о делах воинских. В 992 г. он совершает поход на хорватов, а следом - наносит поражение печенегам, в память о чем основывает город Переяславль.

Будучи не только удачливым полководцем, но и опытным дипломатом, Владимир заключил мирные договоры с королями Венгрии, Чехии и Польши, чем обезопасил западные рубежи своей державы. Это позволило сконцентрировать все силы государства на борьбе с печенегами, которые в 997 г. вновь вторглись на Русь и осадили Белгород. Обстоятельства снятия этой осады, описанные в летописи, более похожи на сказку: Владимир приказал вкопать глубоко в землю кадки с киселем и медом, замаскировав их под колодцы, а затем продемонстрировал это печенежским послам,заявив, что горожане кормятся от самой земли и потому могут находиться в осаде сколь угодно долго. Впрочем, в этой легенде может содержаться некоторая толика правды. По крайней мере, общеизвестно, что в войнах всех времен блеф широко применялся осажденными, чтобы убедить врагов в неисчерпаемости своих ресурсов. А Владимир, как мы уже видели, был мастером различных хитроумных комбинаций. Так или иначе, но под Белгородом печенеги получили какое-то очень убедительное для них свидетельство могущества киевского князя. Поэтому вплоть до его смерти они уже не тревожили рубежей Руси.

Чтобы обезопасить страну от набегов степняков, Владимир приложил немало сил к строительству оборонительных рубежей. При этом, если верить западным источником, граница со Степью представляла собой не просто цепь крепостей, как можно понять из «Повести временных лет» («и нача ставити городы по Десне, и по Востри, и по Трубешев, и по Суле, и по Стугне»), но сплошной заградительный барьер из валов и частоколов. Так, архиепископ Бруно Кверфуртский в послании к германскому императору Генриху II, повествуя о своей миссии к печенегам, рассказывает, что князь Владимир, «правитель Руси, великий властью и богатством» сопровождал его «до крайних пределов своей державы, которые из-за вражды с кочевниками со всех сторон обнес крепчайшей и длиннейшей оградой».

За четверть века своего правления Владимир достиг огромных политических успехов, в значительной мере - благодаря удивительной интуиции и гибкости. Он никогда не останавливался перед применением силы, но и не злоупотреблял ею, если видел другие способы достижения цели. Он точно знал, когда проявить жесткость, а когда - уступчивость. Ему удавалось ладить и с соседями и с собственным народом, не давая при этом повода усомниться в своей силе. Он не пренебрегал советами духовных лиц и бояр, оказывал должное почтение дружине и умел произвести впечатление на подданных щедростью и хлебосольством. Церковь назвала его Святым, а народ - Красным солнышком. И лишь в своей собственной семье не смог он обрести мира, ибо его дети были живой хронологией его побед, сыновьями жен, добытых в качестве военных трофеев. И быть может матери передали детям толику тех недобрых чувств, которых не могли не испытывать к своему поработителю. Распря между сыновьями была ему расплатой за мир, установленный в державе.

Первым попытался восстать против Владимира его пасынок Святополк, княживший в Турове. Согласно сведениям саксонского хрониста Титмара Мерзенбургского, он вступил в тайные переговоры со своим тестем польским королем Болеславом I, однако заговор был раскрыт, и Святополк, его жена и присланный Болеславом епископ Рейнберн были брошены в темницы.

На последнем году Владимирова правления против него восстал Ярослав - сын той самой Рогнеды, которую он некогда принудил к замужеству, убив ее отца и братьев. Во многом Ярослав повторял начало политической карьеры своего отца. Так же, как некогда Владимир, он был посажен на Новгородское княжение, и, подобно своему отцу, опирался на варяжскую дружину, набранную, очевидно, не без помощи своего тестя шведского короля Олафа.

В 1014 г. Ярослав отказался выплачивать в Киев положенную дань, что, естественно, было расценено его отцом как мятеж. Владимир начинает подготовку к походу на Новгород, однако неожиданно заболевает. 15 июля 1015 Владимир Святославич скончался. В этот момент при нем находился его старший сын Святополк, а другой, Борис был отправлен Владимиром во главе киевской рати против печенегов. Святополк, сын вдовы Ярополка, формально являлся законным наследником престола. Однако в народе упорно ходили слухи, что Владимир взял жену брата "непраздной" и, следовательно, Святополк - сын Ярополка. К тому же, если верить летописи, Владимир своего старшего сына недолюбливал, зато выделял из всех Бориса. Да и киевляне благоволили именно этому княжичу.

Указанные обстоятельства - зачин драмы, описание которой можно без преувеличения назвать центральным ядром "Повести временных лет". Именно в этом сюжете летописец с предельной полнотой и пафосом смог выразить свои представления о предназначении власти и долге властвующего перед людьми и Богом. В драматическом повествовании о кровавой распре сыновей Владимира обществу на многие последующие века была дана мерка греха и праведности, порока и благородства, низменных страстей и высоких помыслов. И одновременно, именно этот сюжет - одна из самых больших загадок русского летописания.

Описание этой драмы открывается особым заголовком "О убьеньи Борисове". Летописец повествует о том, как дружинники, узнав о смерти Владимира, пытались уговорить Бориса захватить великокняжеский престол, на что тот, не желая быть зачинщиком братоубийственной распри, отвечал: "Не буди мне възняти (поднять) рукы на брата своего стареишаго". Святополк же, подобно Каину, уверяя Бориса в братской любви, одновременно подсылает к нему наемных убийц. Следом наступает черед младшего брата Глеба. Святополк призывает его в Киев, поскольку-де отец очень болен и хочет видеть своих сыновей. Глеб с малой дружиной выступает в путь, и хотя Ярослав пытался предупредить его об опасности, убийцам удается настичь свою жертву. Третий брат, Святослав, опасаясь за свою жизнь попытался бежать в Венгрию, но был убит людьми Святополка где-то в Карпатах.

Тем временем Ярослав, которму также была небезразлична судьба великокняжеского престола, сам чуть было не выбыл из борьбы. В Новгороде произошла кровавая стычка между посадским населением и дружинниками-варягами, чинившими насилие над горожанами. Ярослав взял сторону варягов и призвав к себе новгородских "нарочитых мужей", приказал их умертвить. Это поставило его на грань конфликта с Новгородом. Однако известие о гибели трех братьев заставило Ярослава искать примирения даже ценой публичного покаяния.

Признав свою вину в смерти знатных горожан, князь просил простить его и поддержать в походе на Киев, дабы покарать братоубийцу. Новгородцы простили Ярослава, и даже выставили в помощь его дружине 40 тыс. воинов, поскольку понимали: поддержав его, они в случае победы Ярослава смогут оттеснить от управления государством киевскую знать.

Поход был победоносным, но вскоре Святополк при поддержке своего тестя польского короля Болеслава вернул себе великокняжеский престол. Ярослав бежал и даже, как некогда его отец, собирался покинуть Русь, однако, как сообщает летописец, посадник Коснятин^* устыдил его и призвал продолжить борьбу со Святополком. Ярослав вторично утверждается в Киеве, и вновь Святополк, теперь уже при поддержке печенегов, пытается возвратить власть. Но и на сей раз он потерпел поражение и вынужден был спасаться бегством. Летописец не пожалел мрачных красок, описывая то, как Святополк "гоним Божьим гневом, прибежа в пустыню межю ляхы и чехы,испроверже зле живот свой".

Таков мажорный финал этой драмы. Святополк ушел в небытие, проклинаемый и заклейменный прозвищем "Окаянный", а Ярослав, увенчанный лаврами борца за справедливость, окончательно утвердился на престоле и правя страной еще целых 35 лет, будет назван потомками Мудрым.

И все-таки, внимательное прочтение летописного рассказа о войне между сыновьями Владимира невольно оставляет ощущение, что не все концы с концами в нем сходятся. Уж слишком черен Святополк и лучезарен Ярослав. И в то же время, трудно вписать в этот образ благородного и бесстрашного борца за справедливость жестокую расправу над новгородцами, защищавшимися от насильников, малодушие, проявленное после его изгнания Святополком из Киева, заточение и казнь посадника Коснятина Добрынича. Да и "братолюбие" Ярослава несколько сомнительно. Если со Святополком он воевал, мстя за Бориса и Глеба, то какая причина подвигла его на столь же кровопролитную войну против другого своего брата - Мстислава? И за какие грехи он уже после смерти Мстислава лишил престола и заточил последнего из братьев, оставшихся к тому времени в живых, псковского князя Судислава? Заметим: в "Повести временных лет" прямо говорится, что Судислав был оклеветан. В таком случае выходит, что летописец знал о ложности доноса, а Ярослав, прозванный Мудрым - не догадывался? Или не хотел догадаться?

Да и в описании борьбы между Ярославом и Мстиславом последний почему-то предстает перед читателем в более выигрышном свете. Так, сообщается, например, что в 1024 г. в решающей битве у Листвена Ярослав, увидев, что военное счастье ускользает от него, бежит с поля боя, бросив свою дружину. Мстислав же, наоборот, прявляет истинное благородство. Победив, он предлагает брату мир на почетных условиях: "Сяди в своем Кыеве, ты еси старейший брат, а мне буди си сторона"(т.е. земли по левому берегу Днепра). Летописец отмечает храбрость и милосердие Мстислава, его любовь к дружине и щедрость, говорит о том, что был он крепок телом и красив лицом. В 1036 г. Мстислав неожиданно заболел и вскоре умер, хотя был он младше Ярослава и отличался, как уже было сказано, отменным здоровьем. И эта странная смерть также неизбежно бросает тень на киевского князя, для которого Мстислав был главной помехой на пути к "самовластью".

Но все эти подозрения меркнут перед главным "компроматом" против Ярослава, содержащимся в так называемой "Эймундовой саге" - скандинавском эпическом произведении, повествующем о деяниях двух норманнов Эймунда и Рагнара, служивших правителю Руси "конунгу Ярислейфу". Одним из кульминационных эпизодов саги является убиство скандинавами по приказу их господина "конунга Бурислейфа" - брата и соперника Ярислейфа.

Источник этот был опубликован О.И.Сенковским еще в 1833 г., но магия образа Ярослава - не столько исторического, сколько эпического - была столь велика, что публикатор вопреки очевидности отказался увидеть в "Бурислейфе" то имя, которое явно читается в нем. Более ста лет прошло, прежде чем отечественные историки прямо и недвусмысленно высказали "крамольную" мысль: соперник "Ярислейфа" и жертва подосланных им норманнов - ни кто иной как Борис.

Пытаясь ответить на вопрос, кто более виноват в смерти братьев - Святополк или Ярослав, В.Л.Янин писал в 1969 г.:"Свидетельские показания XI века дают возможность предположить, что оба замарали свои руки в крови. Если один виноват в смерти Глеба, то за смерть Бориса, как будто, должен ответить другой. Но гибель Святополка открыла для Ярослава блестящую возможность: свалить все на фактического "соучастника", ставшего навсегда "Окаянным".

Другой историк - Г.М. Филист - пошел еще дальше, патетически заявив, что Святополк полностью оправдан перед судом истории. При этом, опираясь не столько на собственные текстологические изыскания, сколько на результаты исследований предшественников, он сделал вывод об исторической недостоверности "Сказания о Борисе и Глебе", буквально "скроенного" из агиографических, ветхо- и новозаветных аллюзий, клише и сюжетных схем.

Целый цикл статей на ту же тему был опубликован И.Н. Данилевским. В них вывод о недостоверности официальной версии гибели Бориса и Глеба основан на детальном анализе текстов, наглядно показывающем, как "сплошь да рядом за "протокольно точным" освещением тех или иных событий в летописи стоит "пересказ", вернее широкое использование лексики, фразеологии и образов, почерпнутых из богодухновенных, богослужебных и богословских книг". Выявляя таким образом подлинные целевые установки летописца, И.Н. Данилевский приходит к гениальному в своей простоте объяснению того странного ощущения "раздвоенности" авторского образа, который возникает при чтении летописи. В самом деле, с одной стороны, он как будто бы стремится воскурить фимиам Ярославу, а с другой - вкрапляет в текст эпизоды и полунамеки, вовсе не содействующие достижению декларируемой цели, а как бы дистанцирующие автора от нее. По мысли И.Н. Данилевского летописец намеренно создавал в тексте три смысловых пласта. Первый, наиболее явный - предназначен князю, непосредственному заказчику летописи; второй, сотканный из библейских и агиографических образов и аллюзий, был адресован книгочеям, столь же сведущим в Писании и житийной литературе, как и сам автор... Ну а третий, самый сокровенный смысловой пласт летописи, облекающий крамольную правду о невиновности Святополка в форму сложной, почти недоступной человеческому уму шарады - для кого предназначался он? "Для Того, - отвечает И.Н. Данилевский, - кому в конце концов должны попасть все летописные тексты. А уж Он-то, вне всякого сомнения, мог разобраться с любым "ребусом", созданным человеком... Этого потенциального Читателя летописец ни при каких условиях не мог игнорировать при составлении летописного известия. Ему же лгать нельзя".

Так значит, летописец стремился угодить одновременно и Царю небесному и владыке земному? И право же, велик соблазн увидеть в этом некий истрический прообраз традиционного для российской интеллигенции отношения к власти, определяемого как "фига в кармане"! И все-таки, думается, что летописец поступал так не из страха или же лицемерия, а потому, что видел трагическое противоречие между нравственными критериями и логикой политической целесообразности. Долг христианина побуждал его осудить те неправедные средства, которыми Ярослав утверждал свое "самовластье". Но разум подсказывал, что только в единстве страны - залог ее могущества и безопасности. Ибо сказано Спасителем: "Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то"(Мар.3,24).

И сама политическая действительность предъявляла аргумент в пользу этого нелегкого выбора: в тот самый год, когда так странно умер Мстислав и был заточен Судислав, были окончательно разгромлены печенеги, безнаказанно грабившие Русь в годы княжеских усобиц. А ведь Ярослав явно не унаследовал военного гения своего отца или деда. Ему не раз приходилось быть битым и в годы борьбы со Святополком, и позже, в 1038-1041 гг. его походы против ятвягов, литовцев и мазовшан были скорее всего безуспешны. По крайней мере, только так можно объяснить странное умолчание летописца о результатах этих военных кампаний. Таким образом, не полководческие таланты великого князя киевского, а именно единство Руси перед лицом Степи позволило ей навсегда избавиться от одного из самых опасных своих врагов.

Будучи посредственным военачальником, но блестящим политиком, Ярослав смог получить максимальный идеологический эффект от одержанной им победы. В 1037 г. на месте сражения разворачивается грандиозное строительство, призванное увековечить триумф Ярослава. Фактически это был целый город, вплотную примыкавший к старой застройке Киева времен Владимира. Архитектурными доминантами "Ярославова города" были Золотые ворота и Софийский собор. Такой выбор был неслучаен. Прообразами этих сооружений были Золотые ворота и Софийский собор в Константинополе, являвшиеся своего рода инсигниями Царствующего града, знаками его духовной миссии, унаследованной от Иерусалима. Главный въезд в византийскую столицу был назван так в честь тех ворот, через которые въезжал в Святой град Спаситель, а посвящение кафедрального собора Софии, т.е. Премудрости Божией, неразрывно связывало его с Сионским храмом, о котором в Притчах Соломона сказано: "Премудрость построила себе дом"(Прит. 9,1). Иными словами, Ярослав обращался к традиционной символике Христианского града - земного образа Царства Божьего, отражения мира горнего в мире дольнем. В этом ключе победа над печенегами обретала значение торжества христианства над "погаными", а сам Киев представал религиозной святыней, равнозначной Иерусалиму и Константинополю.

Стремясь упрочить это представление в сознании современников, Ярослав основывает новые монастыри, поощряет развитие просвещения и книжного дела. "При семь нача вера християньска плодитися и расширятися",- констатирует летописец. Политика Ярослава принесла свои плоды: именно в годы его правления русские в полной мере стали осознавать себя христианами, а не крещеными язычниками. Однако его идеологические акции, имевшие смысл фактического противопоставления Киева Константинополю, неминуемо вели к обострению русско-византийских отношений.

К тому же Ярослав начинает все более активно вмешиваться в политические распри, раздиравшие Византию. Русские контингенты поддержали выдвижение императором Михаила V Калафата, а когда тот был свергнут и ослеплен, участвовали в мятеже Георгия Маниака против нового императора - Константина IX Мономаха. Константин ответил репрессиями против русских купцов и монахов, а также заточением норвежского принца Харальда Сигурдарсона - союзника Ярослава и жениха его дочери.

Все это в конечном счете привело к походу русской дружины на Константинополь, предпринятому в 1043 г. Данное военное предприятие не принесло победы Руси, но для Византии это было серьезным дипломатическим поражением, поскольку означало отказ Киева признавать политическую субординацию в отношении Империи. А в следующем году русские дали понять, что и в вопросах веры греки им не указ. По распоряжению Ярослава был совершен акт, который у благочестивых византийцев должен был вызвать настоящий столбняк: над костями Олега и Ярополка, умерших до принятия христианства было совершено таинство крещения. Как справедливо заметил русский дореволюционный историк П.П. Соколов, такие действия не могли быть оставлены без внимания митрополитом-греком. Следовательно, кафедра к тому времени была уже вакантной. Трудно сказать, Ярослав ли не желал пускать нового византийского ставленника, или патриарх тянул с назначением, желая проучить русских, но бесспорно одно: длительное "вдовство" митрополии свидетельствовало об остроте конфликта между Киевом и Константинополем.

В свою очередь, эта ситуация подтолкнула Ярослава к нанесению еще более чувствительного удара по религиозному и политическому престижу Византии. В 1051 г. он самовольно возвел на митрополичью кафедру своего единомышленника Илариона - первого в истории русской церкви митрополита-"русина". Вскоре разворачивается активная литературная работа по идейному обоснованию самостоятельности русской церкви и особого значения Руси как христианской державы. В науке до сих пор идет спор, имело ли это произведение форму цикла агиографических сюжетов (гипотетическое "Сказание о распространении христианства на Руси") или же изначально создавалось как летопись. Но и в том и в другом случае с большой долей вероятности можно утверждать, что эта работа велась под руководством и при непосредственном участии Илариона. Значителен был его вклад и в грандиозную законодательную деятельность, развернувшуюся в эти годы. Источники прямо указывают на участие Илариона в реформе церковного права, да и к созданию свода гражданского и уголовного законодательства - так называемой "Русской правды" - он тоже видимо был причастен.

Однако подлинной вершиной идеологических изысканий Илариона было "Слово о Законе и Благодати". Центральная идея этого произведения выражена в противопоставлении "старых" и "новых" народов, выводимом из евангельской притчи о вине и мехах:"Лепо бо бе благодати на новы люди въсиати. Не вливають бо словеси господню вина новааго учениа благодатьна в мехы ветхы, обетовъвши в иудестве, аще ли то просядутся меси и вино пролеется".

Следуя средневековому литературному этикету, требовавшему некоторой недоговоренности, Иларион прямо не называет тот "новый народ", который, подобно "новым мехам", станет хранителем Благодати, как некогда хранителем Закона был Израиль. Но он подсказывает читателю ответ таким построением Слова, при котором тема развивается от общего к частному: I часть - общая формулировка христианской идеи неравнозначности Закона и Благодати; II - противопоставление "старых" и "новых" народов; III - славословие князю Владимиру, крестившему Русь. Так впервые была высказана идея "богоизбранности Руси", которой была суждена очень долгая жизнь.

Титаническая деятельность Ярослава и его сподвижников по укреплению престижа Русской державы произвела должное впечатление на современников. Немецкий хронист XI века Адам Бременский называет Киев "Вторым Константинополем", а влиятельнейшие правители Европы стремятся породниться с Ярославом. Уже упомянутый ранее Харальд Сигурдарсон, вошедший в историю как "последний викинг", обессмертил свое имя не только авантюрными подвигами, но и проникновенными балладами, в которых воспевал свою невесту Елизавету Ярославну. Ее сестра Анна стала женой французского короля Генриха I, и после его смерти долгие годы управляла страной, будучи регентшей своего сына Филиппа. Младшая Ярославна, Анастасия вышла замуж за венгерского короля Андрея I.

Изяслав Ярославич был женат на сестре польского короля Казимира, а Вячеслав и Игорь - на германских принцессах. И даже византийский император, примирившись со своим врагом, выдал за его сына Всеволода свою дочь Марию.

Ярослав скончался 20 февраля 1054 г., и кто-то неизвестный оставил на стене Софийского собора запись: "В лето 6562 месяца феврари 20 успение цесаря нашего в въскресение в неделю мученика Федора". Остается загадкой, получил ли Ярослав этот высокий титул от византийского императора в знак примирения держав, или присвоил его самовольно. Но как бы то ни было, сам масштаб его деяний свидетельствовал о подлинно царском величии Ярославова правления. Путь этого князя к власти был далеко не столь праведным, как это описывали панегиристы. Но утвердившись на троне, он приложил немало сил, чтобы заслужить признательность современников и потомков, запечатленную в прозвище Мудрый.