Л. Е. Владимиров advocatus miles (пособие для уголовной защиты)

(1911 г.)

ОТДЕЛ ПЕРВЫЙ ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ; О ЗАДАЧАХ, ПРИЕМАХ И ЭТИКЕ УГОЛОВНОЙ ЗАЩИТЫ

Положение двадцать пятое

Доказывать, убеждать, внушать, располагать, трогать — вот что должна делать речь защитника.

Основания.

У Цицерона, в его диалогах об ораторе (...) находим следующее определение задач судебного оратора: «Все ораторское искусство, делающее речь убедительною, состоит в следующем: доказать правду того, что мы поддерживаем, зародить благосклон­ность слушателей и вызвать у них чувства, полезные для нашего дела».

Древние, кроме того, придавали большее значение внешней стороне речи. Нет сомнения, что форма, дикция и тому подобные наружные стороны речи могут составлять и действительно составляют предмет искусства, которое должно быть изучаемо. Но самое главное внутреннее достоинство речи, которого нельзя вы­работать и которое находится в неразрывной связи со всем сущест­вом оратора, это — искренность мысли и чувства. Что такое эта искренность мысли и чувства? Человек верит в свою мысль и действительно чувствует то, что он выражает. А верит он в свою мысль и чувствует то, что выражает, потому, что он честен, потому, что он не лицемер, потому, что он верит в добро, в прекрасное, в справедливое,— в то, что в конце концов в мире победит свет и рассеет тьму. Эта искренность, эта вера поднимает челове­ка высоко над грязью, пропитанной кровью, именуемой жизнью, над юдолью плача и стенаний, и он видит вдали первые лучи восходящего солнца. Это и есть то, что называется вдохновением. В легкой, занятной, блещущей искрами болтовне можно изощриться, но истинному красноречию нельзя научиться: нет таких руководств.

Нужно иметь сердце: чувство — это все!

Но нельзя ли заменить искусством ту искренность мысли и чувства, о которой сказано выше, что в ней сущность истинного красноречия? Можно. Но это будет декламация. Она может понравиться, может даже доставить некоторое удовольствие. Покойный Роллэн-Жаклинс, известный бельгийский публицист, сопровождавший меня много лет тому назад при ознакомлении моем с бельгийскими судами, спросил меня, как мне нравятся бельгийские адвокаты. Я ему откровенно сказал, что они слишком театральны, что они не ораторы, а декламаторы. Роллэн-Жаклинс с живостью ответил: «Это правда, это совершенно верно. Но измени они манеру, их слушать не станут. У нас присяжные требуют именно такого красноречия». Нет сомнения, что эта, скажем, театральная манера имеет свои достоинства: речь слушается легко, без напряженности, жесты помогают воспринимать мысли оратора. Но впечатление от нее — такое: врет. Нужно, чтобы неискус­ственная, искренняя речь была отчетлива, легко слушалась. Искренность не сочетается непременно с нужным и неискусным изложением. Напротив, искренность дает силу чувствам и полет мысли.

В начале нашей судебной реформы речи измерялись на часы; в газетах писали: «оратор говорил три часа, не останавливаясь». Появилась целая школа длинных, бесконечных ораторов, один вид которых внушал ужас присяжным и судьям. Бывали такие, которые делали два-три перерыва в своей речи и говорили, говорили, без конца. Некоторые присяжные слушали, но непривычные мужички спали часто крепким сном.

Единственное основание, которое еще можно было подыскать такой манере, это — гипнотизация присяжных тоскливым, усыпля­ющим изложением. Длинная речь, если она не посвящена разбору громадного фактического материала (как это было в Лондоне, по делу Тигборна, где речь обвинителя длилась месяц), не может быть сильна. Она сама себя ослабливает. В настоящее время положение у нас значительно изменилось. Речей особенно длинных, как в старое время, у нас теперь не бывает. Речи стали деловиты, сжаты, а потому и более сильны. Адвокат нужный, внушающий ужас судьям, начинает сознавать, что на свете должна быть сдержанность в речах, что со словом нужно обращаться не только честно, но и экономно.

Но из сказанного вовсе не следует, что чувство не должно входить в речь защитника. Напротив, защитник должен уметь возбудить жалость, скорбь, гнев и даже веселое наст­роение.

Но чувство в речи защитника должно быть естественное, искреннее. Квинтилиан задается вопросом: как достичь верного, точного изображения чувства? Он говорит, что нужно приучаться представлять себе, при помощи воображения, страдания других людей с такой живостью, как если бы мы присутствовали при них как если бы они совершались у нас на глазах, в тот момент, когда мы произносим речь. Квинтилиан хотел бы, чтоб уже на школьной скамье школьники приучались бы мысленно сливаться воедино с положением человека, которое обсуждается, тем более что, упражняясь там, ученики чаще говорят не как адвокаты, а как действующие лица, как отец, потерявший детей, или как потерпевший кораблекрушение. Если уж изображать этих людей, то, конечно, с теми чувствами их, которые вызываются их положением. Квинтилиан замечает, что тайны красноречия, которые он излагает, дали ему ту долю славы, которою он пользовался в сословии адвокатов. «Часто,— говорит он,— защищая, я проникался до такой степени чувствами, что не только проливал слезы: на моем побледневшем лице можно было видеть следы истинного горя».

Древние, у которых техника ораторского искусства доведена была до высокой степени совершенства, уделяли известное место в речи и шутке, остроумию, веселой выходке. Квинтилиан, написавший целую главу о смехе в речи оратора, говорит, что, «возбуждая веселость в судьях, рассеивают их мрачные впечатле­ния, отвращают внимание от фактов, которыми оно было поглощено, освежают их, забавляют и заставляют забыть об усталости». Квинтилиан совершенно прав, что остроумная, веселая, вполне приличная изящная шутка несколько оживляет людей, утомленных тяжелыми впечатлениями от судебного следствия, но он сам отлично понимает, насколько опасно это орудие в руках неумелых. Остроумие, о котором здесь идет речь, тем более вещь трудная, что, как замечает Квинтилиан, в шутках вообще приходится меньше упражняться, чем в серьезной речи, и что им не обучают. Он даже полагает, что можно было бы в школе упражнять учеников в изящном остроумии. Легко при таком обучении увеличить и без того немало число остряков, которые для красного словца не пожалеют и родного отца, или держатся правила, что лучше потерять друга, чем остроту. Наконец, лучшая школа для упражнения в остроумии — это салоны, веселые обеды и ужины, в которых никогда не будет недостатка. Не отрицая совершенно всякое значение изящной или бьющей шутки в речи оратора, скажем, что время, в которое мы живем, слишком серьезно, слишком научно, слишком деловито, слишком переполне­но целями, слишком перенасыщено страданиями, чтобы шутка могла играть какую-нибудь роль. Наконец, со времени Квинтилиана и других древних профессоров красноречия ушло много времени, накопилось много шуток и цена их страшно упала. Вообще в классической древности, столько же в Греции, сколько и в Риме, придавали преувеличенное значение оратору, в представ­лении о котором сочетались и нравственные, и умственные, и эстетические качества. Оратора, приближавшегося к идеалу, считали редким и счастливым явлением в жизни народа. (...)

ОТДЕЛ ШЕСТОЙ УЧАСТИЕ ЗАЩИТНИКА В ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫХ ПРЕНИЯХ

Положение пятое.

Внешняя форма речи может быть какая угодно, лишь бы она не погружала судей и присяжных в сон или состояние томления.

Основания

Кто живо чувствует, энергично мыслит, тот будет выражать свои мысли и чувства так, что они будут передаваться слушателям. В этом заключается единственное правило для внешней формы речи. О том, что речь не должна быть написана предварительно, нечего и говорить: это ясно само собою и не нуждается в объясне­нии. Наперед написанная речь, не говоря о том, что она будет искусственна, будет стеснять оратора и парализовать живость изложения. Защитник должен импровизировать свою речь на основании судебного следствия, речей обвинителя и гражданского истца. К этой импровизации нужно приучаться с самого начала карьеры защитника. Для того чтобы научиться импровизировать, нужно упражняться в изложении на основании судебного следствия и речей обвинителей. Импровизированная речь, однако, не означает речи неприготовленной. Импровизация касается только порядка изложения, выражений, распорядка частей и тех материалов, которые привзошли в течение судебного заседания и во время самого заседания, нужно пером вырабаты­вать отдельные положения и места речи. Это — вехи речи. Раз намечен общий план речи, не беспокойтесь о том, что вы забудете мелочи судебного следствия, тянувшегося много часов или даже дней. Если создан у вас точный план защиты, то в свое время и в своем месте память будет выбрасывать вам соответствующие факты и свидетельские показа­ния. Приведем для разъяснения пример. Представьте себе, что вы поделили все улики, собранные обвинением, на предшество­вавшие преступному действию, современные ему и последовавшие за ним. Будьте уверены, что в импровиза­ции речи, при строгом плане разбора доказательств, они будут в свое время и в своем месте выплывать из вашей памяти и входить в речь стройно и логично. Если же у вас нет плана в разработке доказательств, то понятно, что память вам откажет в помощи и вы будете без толку и на выдержку критиковать свидетелей, утомляя суд и погружая его в сон. Разработка доказательств по известному плану завлекает и суд, вызывает его внимание, так как для суда делается возможным участвовать в вашей умственной работе.

Выше мы сказали, что основные положения лучше всего формулировать на бумаге: они вследствие этого станут более ясными, отчетливыми. Так, между прочим, работал и Цицерон, как это видно из слов Квинтилиана, замечающего, что сильно занятые люди, не могущие писать всего, ограничиваются написанием существеннейших мест, как поступал и Цицерон. Набрасывайте на бумаге важнейшие места своей речи: это их усовершает и укрепляет в памяти. Об остальных частях речи размышляйте постоянно — сидя дома, обедая, гуляя, везде и всегда — до конца дела. «Размышляйте,— говорит один автор сочинения об импрови­зации,— размышляйте еще, размышляйте постоянно — в этом заключается весь секрет ораторского искусства!» (...)

Печатается по изданию: Судебное красноречие.— М., 1992.—С. 60—64, 88—89.