Отто Бауэр
.doc106
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС И СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЯ
реев, в меньшем же количестве — представителей всевозможных наций. Если говорят об «охране национального труда», то это вовсе не означает охраны немецкого труда в Австрии или в Соединенных Штатах, а охрану труда, произведенного в германской хозяйственной области и т. д. До нации в этом смысле нам здесь нет дела. Это словоупотребление покоится на смешении нации с населением государства и экономической области21. Когда речь заходит о взаимоотношении нации и государства, то теория обыкновенно довольствуется утверждением: если каждая нация хочет стать государством, то это «естественно». Но этим проблема не решена, а только поставлена. Мы спрашиваем, почему это людям кажется «естественным», разумным, чтобы каждая нация и всегда только одна нация составляли государство? Принцип национальности заключает, очевидно, два требования: во-первых, волю к национальной свободе, отражение иноземного господства, «каждая нация — государство!»; во-вторых, волю к национальному единству, борьбу с партикуляризмом, «вся нация — одно государство»!. И вот надо объяснить, как оба эти требования возникают в XIX столетии, как они могли стать настолько могущественными, чтобы совершать полный переворот в завещанных нам историей государственных системах. Несомненно, что толчок к национально-государственному движению дан стремлением отразить иноземное господство. Там, где национальное господство является в то же время формой угнетения и эксплуатации всей нации, желание освободиться от иноземного владычества не нуждается в объяснениях. Например, такова была революция сербов. Сербы тяжко стонали под игом эксплуатировавших и угнетавших их воинственно-феодальных турок, резко отличаясь от них по своей национальности и религии. Турецкие господа присваивали себе значительную часть продукта труда крестьянской нации; право на существование эта нация должна была покупать у своих господ поголовным налогом; ненавистные законы, как запрещение носить оружие или ездить на оседланной лошади, ежедневно давали презренным «раям» (стаду) повод чувствовать свое иго. Народ, таким образом угнетаемый, должен был подняться против своих угнетателей тотчас же, как только к тому представилась возможность. И действительно, когда, благодаря внутренней дезорганизации турецкой империи и русской балканской политике, эта возможность представилась, то порабощенный народ восстал, чтобы завоевать себе свою свободу, свое национальное государство. Но иначе дело обстояло и там, где — как в Греции — масса народа была порабощена, тогда как наряду с ней существовала чиновная знать и богатая буржуазия, классы, имевшие большую долю в эксплуатации своего народа господствовавшим государством. В данном случае, национальная революция есть революция
107
OTTO БАУЭР
порабощенной массы; но и буржуазия принимала в ней известное участие. Богатая буржуазия менее других классов в состоянии переносить презрение господствующей нации; сыновья греческой денежной и чиновной аристократии учились в западноевропейских университетах и возвращались на родину, проникнутые стремлением к свободе и идеями 1789 года; призывал же такой человек, как Шиллер, греческих студентов, бывших среди его слушателей, бороться за освобождение своего народа! Так в буржуазии порабощенной нации пробуждается стремление к самостоятельности, она становится руководительницей национальной борьбы, ибо она же должна получить господство в имевшем быть завоеванным национальном государстве. Иначе обстоит дело там, где иноземное господство не ухудшает, а, может быть, даже улучшает экономическое положение народных масс. Так, польские восстания были прежде всего бунтами дворянства, шляхты; они потерпели неудачу, благодаря равнодушию, отчасти даже противодействию крестьян, опасавшихся, что с восстановлением польского государства возобновится безграничная эксплуатация их помещиками. Стало быть, здесь национально-государственная революция означает прежде всего возмущение господствующего класса угнетенной нации, который вместе с национальным государством теряет и свое господство, но не движением широких трудящихся масс, положение которых в национальном государстве было бы не лучше, а, может быть, даже хуже, чем под чужеземным господством. Тем не менее, и в этом случае национально-государственные стремления широко распространены среди народных масс. То же явление мы видим в Германии под господством Наполеона I. Когда большие части Германии подпали под господство французов, то это, правда, означало, что господствующие классы нации лишились своей власти, но зато широким массам это чужеземное господство принесло значительные выгоды: участие в великих завоеваниях французской революции, уничтожение феодальных оков, введение нового буржуазного правопорядка. Несмотря на это, освободительные войны это — движение не одних только потерявших троны дворов и бюрократий, а также широких народных масс. Откуда же это явление? Откуда, чем объясняется то замечательное явление, что широкие народные массы даже так восстают против инонационального господства, где они, в крайнем случае, переменили только гнет одного господина на угнетение другого, даже там, чужеземное господство улучшило их положение? Мелкая буржуазия, крестьяне, рабочие находятся в каждом, даже национальном государстве под чужим господством, эксплуатируются и угнетаются помещиками, капиталистами, бюрократами. Но это господство можно скрыть, оно не наглядно, оно должно быть понято. Напротив, господство
108
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС И СОЦИАЛ ДЕМОКРАТИЯ
чужой нации наглядно, непосредственно видно. Когда рабочий приходит по своим делам в какое-нибудь учреждение, когда он является в суд, то он не понимает, что это чужая власть господствует над ним в лице чиновника, в лице судьи, ибо чиновник и судья являются органами его нации. Если же чиновник и судья принадлежать к другой нации, если они говорят на другом языке, то факт господства над массами чужих сил становится очевидным, а потому — невыносимым. Крестьянский сын, служа в армии, является орудием чужого господства и в национальном государстве. Но эта чужая власть, господствующие классы, умеют скрыть те цели, каким армия служит; она знает, как уверить народ, что армия есть орудие всей нации. Когда же офицеры армии принадлежат к другой нации, когда команда раздается на чужом языке, тогда и крестьянский сын понимает, как он, вынужденный слушаться команды, подчиняется чужой власти. В национальном государстве феодал, капиталист являются общественными органами, доверенными лицами нации, возложившей на них задачу руководить производством и распределением; если же они принадлежат к чужой нации, то несущий барщину крестьянин, наемный рабочий немедленно должны почувствовать, что они находятся в услужении чужих, что их работа идет на пользу чужим для них людям. В том и состоит великое значение национального государства, что оно делает наглядным, непосредственно видимым, а потому непыносимым. всякое угнетение, всякую эксплуатацию, которые надо понять, уразуметь в национальном государстве. К этому присоединяется еще то, что массам особенно ненавистно всякое новое, не освященное веками господство чужой власти. Происходит это потому, что наивное мышление всегда видит причину какого-нибудь несчастья в его непосредственном виновнике. Подобно тому, как по наивным правовым воззрениям мало развитых народов, за ущерб отвечает непосредственный виновник, а судья не интересуется намерениями, мотивами, не спрашивает о подстрекателях и соучастниках, так немецкий крестьянин эпохи освободительных войн не думал о том, что несчастья французских войн навлекли на его голову немецкие государи, которые вооружились против французской революции из ненависти к политической и экономической свободе граждан и крестьян; он видит лишь французских солдат, пришедших в страну с оружием в руках, французские армии, убивающие его сыновей, уничтожающие его богатство, и вот в нем пробуждается ненависть против французов. Как мог он после всего этого переносить господство французов над его страной? Вся злоба, вся жажда мести, вызванная войной, направляются, таким образом, не против господствующих классов своей собственной нации, инсценировавших войну, а против французов, которые непосредственно уби
109
OTTO БАУЭР
вают сыновей народа, посягают на честь его дочерей, опустошают его поля. Таким образом, ненависть, вызванная войной, возбуждает в народных массах стремление к национальному единству. Можно доказать, что движущей силой всех национально-государственных движений XIX века было стремление освободиться от иноземного господства. Заговор европейского абсолютизма против французской революции угрожал французскому народу подчинением чужой воли, угрожал уничтожением всех завоеваний французской революции под натиском чужой, иноземной силы; поэтому революционная борьба французов стала национальным делом. Затем, когда армии Наполеона I покорили Германию, то и здесь возгорелась жажда национальной свободы: Арно, ненавистник французов, идет впереди Шенкендорфа, императорского герольда. Борьбой против иноземного господства является также борьба за свободу итальянцев, ирландцев, поляков, греков и славян Балканского полуострова. Ненависть против инонационального господства была также источником стремления к национальной свободе «молодой Квропы». Из этой ненависти возникло также стремление к политическому единству нации. Ведь только сильное общество, объединяющее всю нацию, могло, казалось, освободиться от иноземного господства и навсегда обеспечить себе независимость. Если немцы стремились к сильной единой империи, то это, по выражению Трейчке, объясняется тем, что в Германии господство многих стало рабством всех. В том же направлении действуют и те силы, которые вызваны развитием современного капитализма. Капитализм нуждается в большой, богатой населением экономической области; необходимость капиталистического развития идет поэтому вразрез с политическим раздроблением нации. Если бы капиталистические государства были связаны между собой путем свободного обмена, слиты в одну экономическую область, то капитализм мог бы вполне примириться с раздроблением наций на множество самостоятельных государств. В действительности же государство капиталистического мира почти всегда становится более или менее самостоятельной экономической областью: товарный обмен между различными государствами ставится в узкие пределы, благодаря таможенным тарифам, налоговой политике, системе железнодорожных тарифов, благодаря различию существующего у них права. К тому же большая масса производственных в каком-нибудь государстве товаров находит себе сбыт в самом государстве. Поэтому капитализм, стремясь к большой экономической области, стремится вместе с тем к созданию большого государства. Попытаемся наметить те причины, которые сделали необходимым развитие больших государств в XIX столетии.
110
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС И СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЯ
Чем больше население экономической области, тем многочисленнее и тем крупнее могут быть предприятия, в которых изготовляется какой-нибудь товар. Величина предприятия, как известно, означает уменьшение издержек производства, рост производительности труда. Но и большее число однородных предприятий имеет то же значение. Во-первых, в отдельных предприятиях может быть проведено большее разделение труда, большая специализация, что значительно повышает производительность труда; например, не подлежит сомнению, что невероятное быстрое промышленное развитие Соединенных Штатов Северной Америки в значительной степени объясняется величиной ее экономической территории, допускающей там гораздо большее разделение труда, чем в европейских государствах. Далее, благодаря существованию большого числа однородных предприятий в одном месте, уменьшаются расходы по обновлению и починке производственного аппарата: в Ланкашире, где одна прядильня стоит около другой и где все прядильные фабрики обслуживаются общими ремонтными мастерскими, издержки по ремонту гораздо ниже, чем там, где отдельная прядильная фабрика должна отдельно для себя содержать ремонтные мастерские. Точно также уменьшаются издержки по подготовке и завершению работ — красильные, аппретурные предприятия и т. под., — если одновременно обслуживается много однородных предприятий. Наконец, большое число однородных предприятий, сосредоточенных в одном месте, дает возможность улучшить средства сообщения, чем опять-таки уменьшаются издержки производства: там, где много заводов и фабрик работает рядом, прокладываются железные дороги, прорываются каналы, между тем, как там, где эти средства передвижения сооружаются лишь для небольшого числа фабрик, они обходятся очень дорого для каждой фабрики, для каждого груза в отдельности. Гораздо ниже и расходы по воспитанию квалифицированных рабочих сил — от директора до последнего квалифицированного наемного рабочего — там, где профессиональные учебные заведения обслуживают какую-нибудь крупную отрасль промышленности, чем там, где требуется лишь небольшое количество квалифицированных рабочих сил для немногих предприятий. Лучше также могут быть использованы отбросы производства, когда крупная индустрия дает их в достаточно большом количестве. Следовательно, по отношению в производству продуктов мы находим двоякую причину превосходства больших экономических областей: во-первых, производительность труда обыкновенно увеличивается с увеличением размеров производства; во-вторых, каждая область лучше и обильнее покрывает свои потребности путем свободного обмена, чем в том случае, если она сама производила бы все необходимые для себя продукты22. Однако, превосход111
OTTO БАУЭР
ство большой экономической области покоится не только на выгодах производства, но и на более правильном обращении капитала. Сколько опускается писем за день в какой-нибудь определенный почтовый ящик, зависит от случая: один день больше, другой — меньше. Если же мы подсчитаем письма, вынутые из всех почтовых ящиков какого-нибудь большого города, то окажется, что их число всегда более или менее одинаково, так как случайный излишек одного пункта компенсируется случайной недостачей другого почтового пункта. Число самоубийств в какой-нибудь деревне или маленьком городе непостоянно и, по-видимому, не находится под влиянием какого-нибудь определенного закона: в одном году не происходит ни одного самоубийства, в следующем году вдруг лишают себя жизни десять человек. Когда же мы подсчитаем, сколько случаев самоубийств было за год в какой-нибудь большой стране, то нас поражает регулярность, с какой повторяются одни и те же числа: случайные отклонения от среднего уровня в одном месте уравниваются противоположными отклонениями в другом и, таким образом, получается одна и та же общая цифра для всей страны. Этот закон больших чисел имеет очень большое значение и для обращения капитала. В маленькой стране обращение капитала нарушается даже градом или пожаром, — в большой же экономической области случайные бедствия или недостаток продуктов какой-нибудь провинции покрываются избытком другой. Если где-нибудь в маленькой экономической территории наступает внезапная нужда, то этот тотчас же отражается на каждом ее отдельном предприятии: подымается спрос на денежный капитал, подымаются цены, увеличивается процент. В большой же экономической области сосредоточены большие денежные капиталы, так что какая-нибудь местная нужда отнюдь еще не ведет к увеличению процента. И наоборот, если где-нибудь в какой-нибудь большой экономической территории наступает местный кризис, то это едва чувствуется во всей области в целом; в маленькой же экономической области, вследствие таких местных нарушений обычного хода дел, немедленно задерживается кругообращением товаров по всей стране. В маленькой экономической области частный кризис немедленно обращается в общий, напротив, в большой экономической территории положение дел почти не меняется от частных или местных кризисов, ибо там оно находится под действием великих законов, определяющих конъюнктуру всякого капиталистического хозяйства. Действие всех этих причин так сильно, что маленькие государства никогда не могут замкнуться в совершенно самостоятельные экономические области и им приходится вступать в обмен с другими странами, как бы в них ни было сильно стремление к охранительным тарифам. Но товарный 112
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС И СОЦИАЛ ДЕМОКРАТИЯ
обмен маленькой экономической области наталкивается на большие трудности. Препятствием к межгосударственному обмену служат прежде всего различия валюты, налогового законодательства, гражданского и процессуального права. Каждое государство может быть более или менее осведомлено лишь о состоянии внутреннего рыка, редко когда знание рынка в другом государстве так точно, как знание своего собственного рыка. Государственное регулирование путей сообщений может быть делом только большого государства, точно также, как и целесообразная железнодорожная политика; маленькое государство, разделяющее право собственности на одну какуюнибудь железную дорогу со многими другими маленькими государствами, может только затруднять сообщение, а не содействовать экономическому развитию планомерной тарифной политики. Все эти трудности большие государства стараются преодолеть путем всевозможных договоров: монетными союзами, торговыми договорами, таможенными договорами, договорами относительно юридической помощи, права на патент, межгосударственным регулированием систем железнодорожных тарифов и т. д. Но и при Jaключeнuu договоров с соседними государствами маленькие экономические области оказываются в невыгодном положении. «Внешняя торговля какой-нибудь маленькой области очень обширна в сравнении с ее производством и имеет, поэтому, большое значение для этой страны; для заграничных же больших государств, из которых эта небольшая экономическая территория импортирует товары, эти торговые сношения имеют слишком малое значение в сравнении с их производством. Ввиду этого, маленькому государству плохо удается надлежащая охрана своих интересов при заключении договоров с другими государствами, оно не может побуждать их приспособлять свою торговую политику к его потребностям»23. Понятно также, что маленькое государство слабее не только экономически, но и политически. Ибо капитализм всегда нуждается в сильной поддержке государства, чтобы осуществлять свои стремления к расширению. Мог ли бы немецкий капитал искать себе выгодного приложения в чужих странах, немецкий купец объезжать чужие рынки, если бы он не чувствовал за собой военного могущества своего государства! Маленькое государство, которое не в силах защитить в достаточной степени интересы своих граждан, представляется капиталисту плохим и несовершенным орудием для его господства. Тем более, что маленькое государство является к тому же и очень дорогим орудием. Ибо, при прочих равных условиях, управлением большим государством дешевле, тяжесть налогов меньше, чем в маленьких государствах. 113
OTTO БАУЭР
Все эти преимущества большого государства нации XIX века видели ясно, непосредственно: они все видели, как расцвела Франция с тех пор, как были уничтожены таможенные линии, разделявшие французские провинции. Неудивительно, если у немцев и итальянцев усилилось стремление образовать из Германии, из Италии одну цельную экономическую область. И действительно, мы видим, как немецкая буржуазия становится во главе движения за образование единой великой немецкой экономической территории: в лице Фридриха Листа она борется за таможенный союз, за развитие немецкой железнодорожной сети. В 1833 году заключают таможенный союз Пруссия, оба Гессена, Бавария, Вюртемберг и Саксония. В 1847 году впервые после долгого перерыва снова возникает единое немецкое право, а именно — что бросает такой яркий свет на характер этого движения к единству — вексельный устав, за которым последовал свод немецких торговых законов для всех германских государств. Однако, преимущества больших экономических территорий объясняют только то, почему немцы хотели иметь большое государство. Но почему они стремились к национальному государству? Почему именно границы нации должны были стать границами государства? Дело в том, что здесь связывается влияние экономических потребностей с последствиями политических переворотов. Мы не раз уже говорили о том, что буржуазия до тех пор рационалистична, пока она ведет борьбу с государственным строем, завещанным историей: исторические предания не имеют для нее никакого значения, хотя бы они были облечены в правовые формы; то, что претендует на право существования, должно прежде доказать свою целесообразность перед верховным судом буржуазного классового разума. Буржуазия, ведущая борьбу с абсолютистским государством, государством, ограничивающий свободу ее руководящих элементов, заключающим в тюрьмы ее сыновей, притесняющим ее печать, преследующим литературные произведения, закрывающим ее союзы, — это завещанное историей государство буржуазия презирает, она стремиться к естественному государст.ву, к разумному государству. Это презрение ко всему тому, что может быть оправдано только историей, питается также переворотами наполеоновской эпохи. Если Люневильский мир положил бесславный конец множеству маленьких государств, то на каком основании должны были существовать оставшиеся государства? А когда по окончании освободительных войн венский конгресс приступил к пересмотру географической карты Европы, к тому, чтобы заново устроить систему государственных отношений, то разве не было бессмыслицей, пережитком давно прошедших времен преградить путь к дальнейшему государственному раз
114
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС И СОЦИАЛ ДЕМОКРАТИЯ
витию? Таким образом, усиливается, укрепляется мысль о естественном, о разумном государстве. Каковы, однако, границы этого естественного государства? В ответ на этот вопрос национальное сознание и национальное чувство, получившие широкое распространение благодаря развитию буржуазного общества, укрепившиеся под влиянием войн наполеоновской эпохи, указывают на нацию, как на «естественную» основу государства, и формируют эту мысль в принцип национальности: каждая нация — государство! Каждое государство — только одна нация! Для феодала и крестьянина основой государства является территория, а естественные границы территории — естественными границами государства; напротив, буржуа и рабочий капиталистической эпохи считают государство прежде всего организацией людей, служащей человеческим целям, стало быть, то, что разделяет людей, должно служить и границами государств. Государство является для меня внешней принудительной силой, нация же живет внутри меня, она есть живая действующая сила, проявляющаяся в моем характере. Таким образом, нация представляется естественным образованием, государство же — искусствен ным продуктом. Если завещанные историей государства не соответствуют больше потребностям времени — не предохраняют от опасности чужеземного господства, не удовлетворяют потребности в больших экономических территориях, то не естественнее ли всего приспособить искусственный продукт, государство, естественному созданию человеческой истории — нации, сделать нацию субстратом государства? Разве те трудности, которые создаются в государстве национальностей, которая разделяет нации одного государства, не доказывают, что государство национальностей есть искусственное образование? Не естественно ли, не разумно ли объединить в форме государства общность национального характера, отделить ее государственными границами от других наций? Чрезвычайно ясно выражает эту мысль Гердер. Нация это — естественное растение: «Нация это — такое же растение природы, как и семья, — в ней только больше разветвлений. Поэтому, ничто не противоречит в такой степени целям правительств, как неестественное увеличение государств, как дикое смешение различных человеческих родов под одним скипетром»24. Попробуем разграничить отдельные мысли, заключающиеся в этом положении. Его основой служит, очевидно, то требование, что государство, как продукт человеческой воли, должно приспособиться к природе, должно ей следовать. Старое требование стоиков, naturam sequi2S, возобновляется эпохой Руссо. Природа это — неизменное, данное, государство — изменчивое, подвижное; поэтому, государство должно приспособляться к требованиям
115
OTTO БАУЭР
природы. Нация же это — естественное явление произведение природы26. Поэтому государство должно приспособиться к нации, государство должно всю нацию, и, притом, одну только нацию, объединить политически. Но действительно ли нация есть произведение природы, а государство — искусственный продукт? Для нас это различие потеряло свой прежний смысл. Старое, существующее со времен Платона и Аристотеля противоречие между политическим рационализмом, считавшим государство искусственным продуктом, который должен изготовляться человеческой волей по требованиям разума, политическим материализмом, который понимает государство как произведение природы, находящееся под действием «вечных, железных, великих законов», — это старое противоречие уничтожено современной теорией познания. В настоящее время мы знаем, что здесь только различие точек зрения, а не неизбежная альтернатива. Когда мы подходим к государству с научной точки зрения, то оно для нас такое же явление природы, подверженное определенной закономерности, как и всякое другое; наша задача в данном случае состоит в том, чтобы наследовать законы, господствующие в зарождении, жизни и смерти государств. С политической же точки зрения, с точки зрения политического деятеля, государство есть, конечно, создание человеческой воли, объект нашей деятельности. Дело не изменяется от того, что сама эта воля, создающая государство, может составить предмет научных исследований, что наука может изучать ее в ее причинной зависимости после того, как она свершилась, или даже, предвидя будущее, объяснить процесс волеобразования и тем самым определить направление будущей политической деятельности. Но как государство, так и нация может быть произведением природы и продуктом человеческой деятельности, смотря по тому, с какой точки зрения ее рассматривать. С одной стороны, мы можем изучать, как общность судьбы создает нацию путем передачи присвоенных предкам качеств и выработанных общих культурных ценностей. А с другой стороны, политик смотрит на нацию, как на создание своей воли, для него она искусственный продукт; ибо он может поставить себе задачу сохранить или изменить национальный характер, расширить или сузить круг национальной общности. Если же как государство, так и нация, могут быть и произведением природы, т. е. составлять предмет научных исследований, и искусственным продуктом, т. е. созданием нашей воли, то, спрашивается, какой смысл имеет положение Гердера, что государство, как искусственный продукт, должно приспособиться к нации, как к произведению природы? Эту мысль Гердера, лежащую в основе всякой мотивировки принципа национальности, мы должны понять исторически, в ее историческом проис116
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС И СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЯ
хождении. Буржуазия революционной эпохи вела борьбу с государством, со всем старым правопорядком: абсолютистское государство сохранило феодальные и цеховые правовые формы или во всяком случае не устранило их окончательно и тем тормозило развитие капитализма; малый размер экономических территорий стал тормозить развитие производительных сил; экономическая и политическая опека абсолютистского государства стала невыносимой для современной буржуазии, которая сама хотела собой управлять; сложившееся исторически маленькое государство не в силах было защитить ее от чужеземного господства. Ввиду всего этого, буржуазия повсюду стремится свергнуть существующий правовой строй, уничтожить существующее государство. Но это не значит, что она хочет уничтожить государство вообще, — она хочет лишь заменить его другим государством, так как государство ей необходимо для охраны ее собственности; дело лишь в том, что теперь государство должно стать орудием ее господства после того, как оно само долгое время над ней господствовало, как же определить границы нового государства? И вот буржуазия спрашивает: если мы уничтожим все действующее положительное право, весь существующий государственный строй, то разве этим в самом деле будет уничтожено все социальное? И она приходит к заключению, что существуют такие социальные явления, которые независимо от действующего, враждебного им права, враждебной им власти, могут эту власть пережить, хотя бы они для своего возникновения и существования нуждались в каком-нибудь определенном правовом порядке; ибо источником всего социального является не какая-либо внешняя сила, а сами индивидуумы, внутри которых оно живет. Таким путем буржуазия приходит ко взгляду на нацию, как на общность. Когда Палацкий в минуту злобы говорит, что чехи были еще до основания австрийского государства и что они будут существовать и после того, как оно распадется, то он выражает мысль, лежащую в основе принципа национальности: та общность, которая живет в каждом отдельном индивидууме, есть действующая сила, которая, однажды возникнув, становится независимой от всякого действующего положительного права, от всякой существующей власти. Национальная общность существует и помимо государства, ибо она живет в каждом отдельном индивидууме. Эта мысль приходит буржуазии в голову в период ее революционного рационализма. Ведь разрушая существующее государство, рассуждает она, мы не разрушаем общностей, живущих в каждом индивидууме в отдельности, стало быть, субстратом нового государства должна быть именно эта неразрушимая общность, она-то должна стать основой нового общества. Буржуазия относится к государству, как к искусственному продукту, потому что она хочет пересоздать, — к на