1. Смысл жизни и её ценность: многообразие понимания 1.1. Лейбниц, Шопенгауэр

Борьба между различными течениями по поводу ценности и смысла мира и жизни принимала в истории человеческой мысли самые разнообразные формы, и уже в прошлом выявились резкие противоположности полного отклонения зла и бессмыслицы и полного признания за ними реального существования.

Из переливов философской мысли, склонявшейся то к пессимизму, то к оптимизму, для иллюстрации, как более или менее типичные, мы выберем два противопоставляемые друг другу течения: оптимизм Лейбница, утверждающего, что этот мир лучший из всех возможных миров и пессимизм Шопенгауэра, придерживающегося совершенно противоположной точки зрения. Сопоставляя этих двух учителей жизни, мы получаем картину ярких, на первый взгляд, противоположностей, и от отрицательного ответа одного мысль с уверенностью переходит к положительному убеждению другого.

Существование человека представляется Лейбницу полным глубокого, прекрасного смысла не только потому что все от бога и дано в наиболее совершенной форме, но и оттого, что личность – дух, некоторое подобие бога, который не только воспринимает, но и «сам способен производить нечто подобное» восприятием дел божьих³. Смысл жизни философ видит в совершенствовании, в приближении к богу, и в этом же заключается счастье; но совершенствование, а с ним и счастье твердо обеспечены волею божьей. К убеждению о гармонии мира Лейбниц присоединяет убеждение о воле бога, «чтобы все достигли познания истины, чтобы все обратились от пороков к добродетелям, чтобы все были спасены»⁴. Он глубоко убежден в действительном перевесе добра и счастья над злом и страданием, как он об этом неоднократно заявлял⁵. Таким образом, с точки зрения Лейбница, можно сказать, что великий положительный неиссякаемый смысл мира кроется в чистой любви к богу.

Совершенно же иной позиции придерживался Шопенгауэр, и никакие усилия не могли спасти абсолютный пессимизм от притока оптимистических веяний. Правда, как энергично Шопенгауэр ни отклонял то, что он называет историзмом, эта идея выявилась и у него в довольно яркой степени, а с нею воскрес и известный телеологизм. И действительно, как можно было отклонить идею развития, и при том все повышающегося, когда весь мир расположился, в толковании Шопенгауэра, по направлению к небытию. В этом самосознании достигла просветления не только личность, но и весь мир; злой обманщик все-таки пришел к саморазоблачению и, следовательно, к коренному устранению зла. И это не иллюзия только потому, что все это способно привести к реальным следствиям абсолютно положительного свойства, а именно: к уничтожению мира. Если мир абсолютное зло и бессмыслица, то тем больше ценности и смысла в его уничтожении. Жизнь личности таким путем обрела ясный смысл и у Шопенгауэра, и при том смысл прямого космического значения: через свое просветление и отказ в себе от воли к жизни она спасает мир от мук и бессмыслицы, хотя бы уничтожением всего. 

В полном согласии с этим всплывает оптимистическая черта Шопенгауэра и во взгляде на человека. Чем ближе он подходит к человеку и к тем главам своей философии, где затрагиваются вопросы императивного характера, тем яснее там слышится голос высокой оценки разума и познания человека; там он везде зовет к самоуглублению, к самосознанию личности, как спасительному фактору не только метафизически, но и житейски⁶. Личность со всех точек зрения возводится в ранг первостепенного фактора, почти абсолютной ценности. Идея личности и ее самосознания привели Шопенгауэра к бреши в пессимизме в коренном пункте: несмотря на свою радикально пессимистическую оценку principium individuationis⁷, Шопенгауэр уделил человеческому индивиду совершенно исключительное положение. В то время как Лейбниц, спасаясь от тягостной проблемы зла, увидел себя вынужденным принизить индивида, возложив всю вину на него и его свободу, Шопенгауэр, наоборот, ища выхода, как правильно констатирует Фолькельт⁸, отвел отдельному человеку место особой идеи, меж тем как в природе идея вообще снисходит только до рода; человек уже выходит за пределы явления и обретает бытие, восходящее к царству вечного и единого: решением его воли, просветленной его постижением, может быть спасен мир или уничтожен. Пусть мир плох, но мощь и значение человека от этого выступают тем рельефнее. 

Лейбниц и Шопенгауэр встретились и еще в одной черте. Оба интеллектуалисты, оба отвели познанию и познавательному фактору центральное место, оба ждут восхождения и совершенства от познавательного прояснения. В итоге они оказались также оба в крайне рискованном положении в отношении человеческой личности. В их прямых сознательных заявлениях личность оказалась возведенной на большую высоту, но по существу ее положение в их системах, с другой стороны, оказалось совершенно подорванным. У Шопенгауэра индивидуальные стремления все-таки должны бесследно исчезнуть с этим миром вообще, как и всякие стремления, хотя бы в слабой степени напоминающие волю; исчезает движение, прогресс, жизнь, достигается какое-то неведомое статическое положение, совершенно нестерпимое для личности. Приходится думать, что с миром ее миссия заканчивается и не появляется вновь.

Мало утешительного получается для решения проблемы смысла жизни личности и у Лейбница. Там всеведение и всемогущество бога по существу закрыло все свободные входы и выходы, оно определило все, и, сколько бы Лейбниц ни отрицал этого, для личности не осталось решительно ничего, возможного по ее собственному решению; все, что было, есть и будет, установлено богом, и от него не укроется ничто. В трудных этапах своей философии Лейбниц рекомендует личности тотчас вспомнить о таинственной премудрости божьей и о необходимости положиться на его благость⁹. Недаром у философа вырвалось сравнение человека с «духовным автоматом», потому что все в человеке, как и везде, заранее твердо установлено и определено. Все наши планы и стремления основываются просто на нашей неосведомленности, а если бы мы все знали, то, по мнению самого Лейбница, нам абсолютно нечего было бы желать больше¹º. Это обозначает категорический смертный приговор личности; она сама как таковая утрачивает свое значение, потому что от ее воли и ее самосознания вне общемирового хода ничто не зависит; мы только звенья в общей цепи, способные только строить обманчивые фантазии, что мы можем что-то решить и сделать от себя. Бог у Лейбница возвеличен, но личность оказалась уничтоженной в корне.

Крайний оптимизм и пессимизм неизбежно приобретают характер фатализма, потому что все призывы при неизбежно гарантированном ходе вещей утрачивают всякий смысл; нельзя стремиться к тому, что есть и обеспечено или определенно немыслимо.

Удалось ли крайнему оптимисту и пессимисту прозреть и постичь ход мировой жизни и ее смысл, это большой вопрос, но смысл жизни человека, не как части мира, а как личности, погибает при этом безвозвратно.