3. Специфика мифического мышления и мифического слова

В толковании природы мифического мышления и мифического слова и образа Потебня следует логике своей теории слова и образа, мышления и языка. Главная и самая принципиальная особенность мифического мышления, по Потебне, в том, что оно принимает образ (внутреннюю форму) за объективно существующее (иначе говоря, понимает образ БУКВАЛЬНО), а не как «представление», «знак значения». Т.е. отождествляет образ со значением, переносит значение в образ (или наоборот, образ в значение), сливает с ним, принимает образ за реальность. Таким образом, мифическое мышление не знает, (точнее, не осознает) условности. В нем все представляется безусловным.

Само слово в древней мифологии обожествлялось и по отношению к обозначаемому предмету даже считалось первичным: «Между родным словом и мыслью о предмете была такая тесная связь, что, наоборот, изменение слова казалось непременным изменением предмета» [173].

Вот как Потебня определяет структурное различие между словом (образом) мифическим и собственно поэтическим: «Каков бы ни был способ перехода от образа к значению, сознание может относиться к образу двояко: 1) или так, что образ считается объективным и потому целиком переносится в значение и служит основанием для дальнейших заключений о свойствах означаемого; 2) или так, что образ рассматривается лишь как субъективное средство для перехода к значению и ни для каких дальнейших заключений не служит. Первый способ мышления называем мифическим (а произведения его – мифами в обширном смысле), а второй собственно поэтическим. Пример – «горючее сердце»… Для поэтического (нашего) мышления горючесть сердца есть метафора…» [420 – 421]². А дальше Потебня приводит исторический пример: после нескольких больших пожаров в Москве в 1547 г. их причину объясняли колдовством: «Княгиня Анна Глинская… вынимала сердца человеческие да клала в воду, да тою водою, ездя по Москве, кропила: оттого Москва и выгорела» [421]. Вот тут «горючесть сердца» – не метафора; здесь мы имеем дело с мифическим мышлением и с мифом.

Для мифического мышления свойственно «отсутствие критики». Оно подобно мышлению ребенка, который «все принимает за правду» [423]. В книге «Мысль и язык» Потебня замечает, что «самое понятие о заблуждении возможно только в душе, которой доступна его противоположность» [162], т.е. истина. А в «Записках по теории словесности» говорится, что к мифу не подходит термин «вера в чудесное», потому что «чудо» предполагает нормальный порядок [т.е. наличие представлений о норме, о действительном, и о выходе из нормы, о чуде – С.С.], а дело здесь, – пишет Потебня, – именно в неспособности различения того и другого» [424].

Что все это значит с точки зрения не природы, а структуры мифа, структуры мифического слова в отличие от слова собственно поэтического?

Поскольку мифическое сознание отождествляет образ с значением (понимает образ, внутреннюю форму буквально), то получается, что мифическое слово в сущности еще (а не уже, как научное) как бы двучленно.

Если поэтическое слово трехчленно:х а А , т.е. в нем есть значение, внутренняя форма (представление) и звук (внешняя форма), то в мифическом слове первые два элемента практически сливаются: а (х) А, причем «а» (образ, внутренняя форма) здесь не указывает на «х», а принимается за «х» (т.е. значение), отождествляется с «х». Эта кажущаяся мифическая «двучленность» принципиально отлична от двучленности «прозаического» (научного) слова: х А (в нем исчезает представление, внутренняя форма – «а»). В мифическом слове представление, внутренняя форма «а» не исчезает, но подменяет собой «х», отождествляется с «х», т.е. образ понимается буквально.

Условное принимается за реальное. Повторяем: в мифическом мышлении (не в самом образе, а в его понимании) нет условности; мифический образ для сознания и творящего, и воспринимающего безусловен, совпадает с реальностью. Условность «а» в нем не осознается.

Вот как, к примеру, анализирует Потебня образ: «солнце – колесо». Он может быть собственно поэтическим, например, в сравнении «солнце, как колесо» или в метафоре «колесо солнца». При этом отчетливо осознается, что солнце не есть колесо в буквальном смысле. Здесь признак «колесообразности, способность катиться» есть внутренняя форма слова «солнце», – т.е. то представление, признак, который указывает на смысл сравнения или метафоры. Но если это образ мифический, то в нем, кроме этого признака, присутствуют и другие признаки колеса: обод, спицы, ось (ступица), т.е. все то, что составляет значение слова колесо. А из этого мифического слова вырастает уже и более сложная структура – миф как таковой: это колесо – часть экипажа, в нем есть другое колесо (или колеса), есть кузов, его везут кони, в нем едет бог-громовник и т.д.; возникает мифический образ «небесной колесницы».

Теоретическое определение мифа Потебней звучит так: «Миф принадлежит к области поэзии в обширном смысле слова. Как всякое поэтическое произведение, он» а) есть «ответ на известный вопрос мысли, есть прибавление к массе прежде познанного»; б) «состоит из образа и значения, связь между коими не доказывается, как в науке, а является непосредственно убедительной, принимается на веру»; в) «миф есть первоначально словесное произведение, т.е. по времени всегда предшествует живописному или пластическому изображению мифического образа» [432]. Это только часть определения, в которой сформулированы те признаки мифа, которые объединяют его с образом собственно поэтическим.

А в чем его специфика? В других признаках: г) «вся разница между мифом и … позднейшей поэзией состоит в отношении сознания к элементам того и другого. Не приняв во внимание этого смотрящего ока, т.е. рассматривая отвлеченно лишь словесное выражение, различить этих явлений нельзя»; д) «в мифе образ и значение различны, иносказательность образа существует, но самим субъектом не осознается, образ целиком (не разлагаясь) переносится в значение. Иначе: миф есть словесное выражение такого объяснения (апперцепции), при котором объясняющему образу, имеющему только субъективное значение, приписывается объективность, действительное бытие в объясняемом» [432 – 433].

Смысл этих определений мы попытались раскрыть выше: в мифе образ явления принимается за само явление, условное принимается за реальное, значение отождествляется с внутренней формой (условным образом), ему придается безусловное значение, образ понимается буквально. Как писал Потебня, «для нас миф, приписываемый нами первобытному человеку, есть лишь поэтический образ» [432 – 433], т.е. мы смотрим на миф не так, как древние люди; мы по существу видим в нем метафору; т.е. воспринимаем как собственно поэтический образ, а не как объективную реальность, чем он был для древнего человека. Отсюда непоследовательность Афанасьева, о которой говорил Потебня. По этой же причине некоторые современные исследователи «мифопоэтики» прямо вычленяют в литературном произведении «мифические образы» и тем самым делают грубую ошибку, потому что здесь это не миф в точном смысле, а метафорический поэтический образ, использующий миф как «внутреннюю форму» другого, более сложного образа и его значения.