Приложение наука, изучающая неправду

По традиции последнего десятилетия принято уже безоговорочно относить культурологию к гуманитарным наукам. А между тем здесь не все так просто. Во всяком случае, с этим согласны далеко не все. Мно­гие специалисты склонны квалифицировать культурологию как науку со­циальную, апеллируя к тому, что она отпочковалась от этнологии – бе­зус­ловно, социальной науки¹.

При попытке выделить основные признаки гуманитарного знания и его отличий от естественнонаучного, социальнонаучного и пр., совершенно очевидны от­личия и качественные, и количественные. Например, гуманитарное знание почти не связано с измерением и подсчетом. В естественных и социаль­ных науках аргументация строится на статистических данных, в гуманитарных – на вероятностных предположениях. Это качественное отличие. Вместе с тем, ряд параметров, традиционно относящихся к гуманитаристике (скажем, оценочный подход или генетический метод), нередко встречаются и в естественных и социальных науках, но в гуманитарном знании, разумеется, много чаще. Это уже количественное отличие. Но, пожалуй, гла­вное отличие в том, что естественные и социальные науки имеют дело с эмпирической реальностью, а гуманитарные – только с ее описанием или изображением. Иначе говоря – с текстом, повествующем об этой реальности… или не о ней.

Тем не менее, предмет культурологии в своем определении достаточно спорен. Несомненно то, что это культура. Но можно понимать под культурой как паттерны поведения (т.е. предмет социальный), так и взгляды людей, их оценки, суждения (т.е. предмет гуманитарный). Но если даже и поведение считать результатом имеющихся взглядов, т.е. косвенным продуктом гумани­тар­ных текстов (традиций, нравов, обычаев), то и здесь получается противоречивый сим­­­биоз гуманитарного предмета – культуры (если согласиться с гуманитарностью ее истоков, хотя далеко не всегда практических форм), и социально-научных методов его исследования, перешедших преимущественно из антропо­логии. Упрощая, можно сказать, что по предмету культурология фактически совпадает с историей, а по методологии – с антропологией.

Да и в самой культурологии в последние годы наметилось определенное размежевание на гуманитарное направление, тяготеющее к семиотике, восприятию культуры как текста и, соответственно, исследованию символической наполненности культурных артефактов, и социальное – делающее акцент на социально-ре­гулятивных функциях культуры, т.е. на роли культуры в подержании общественного порядка. В самом прямом смысле. Потому что куль­­тура – это порядок в мозгах и в социальном поведении людей. Только достигается он не насильственными мерами, а с помощью традиций, обычаев, нравов.

А вот кто возьмется четко и недвусмысленно определить, что такое гуманитарное знание, в контексте которого рассматривается культурология? В чем его основные признаки? В том, что оно обращено к проблеме человека и его деятельности? Но основные науки о человеке – биология, медицина и психология – не относятся к гуманитарному ряду. А технические науки изуча­ют человеческую деятельность в гораздо большем объеме. В том, что гуманитаристика работает с уникальными объектами? Но и астрономия может похвастаться тем же. Тем, что гуманитарное знание не может обходиться без оценки изучаемого предмета? Но и аксиологический подход не является обязательным для гуманитарных наук. Скажем, какая аксиология допустима в истории или лингвистике? Остается один признак – язык. Гумантаристика имеет дело преимущественно с текстами – как правило, вербальными, а порой и семиотикой поведения, семантикой вещей и с текстами образно-ху­до­жест­венными.

Возьмем, к примеру, историческую науку. Здесь ученые имеют дело с документами, правдивость которых часто доказать почти невозможно так же, как и их подлинность. Еще труднее установить степень субъективности и ангажированности автора, описывающего какие-либо события, являлся ли он не­посредственным сви­детелем того, что описывает, либо пишет с чьих-то слов, а то и по чьему-то приказу. А еще требуется установить, в чьих интересах создавался данный документ и к каким последствиям он привел (т.е. кому эта интерпретация оказалась выгодной). И, наконец, насколько ангажирован современный историк, который пишет работу на основании данных источников?

Существует теория нарратива, согласно которой, вся история – это не более чем многократный, часто тысячекратный пересказ, с каждым разом все больше и больше удаляющийся от исходной правды. Впрочем, а была ли она – правда – уже в первом варианте рассказа? Как утверждает Жак Ле Гофф, любой исторический документ в обязательном порядке идеологически ангажирован и содержит в себе немалую долю элементов, навеянных воображением автора¹. Как мы видим, доля правды при совокупности таких обстоятельств уменьшается до чисто символических масштабов. Вся история есть ложь, написанная в чьих-то интересах. Это стало понятным уже давно, еще в эпоху Возрождения.

Приведу классический пример: при всех подробностях описания сражения на поле Куликовом археологами не было найдено ни одной кости, ни одного остатка оружия или доспеха². Никто не сомневается в историчности Куликовской битвы, но явно по каким-то соображениям точные координаты этого события были искажены летописцами. Здесь ангажированность летописного повествования совершенно очевидна, поскольку из других документов ясно, что это не было исторической битвой между русскими и татарами, а лишь серьезным конфликтом в междинастийной борьбе в Золотой Орде, не имевшее никакого отношения к освобождению Руси от ордынской неволи. (Кстати, всех историков удивлял тот факт, что полный разгром татар на Куликовом поле ни на грамм не ослабил татарского сюзернитета на Русью). Просто дело в том, что на Куликовом поле были разгромлены не татары, а интернациональ­ный сброд, нанятый Мамаем в Крыму и на Северном Кавказе³. А описания в учебниках – это все позд­нейшие легенды во славу Дмитрия Донского и Серафима Саровского (здесь у Церкви были и свои интересы).

А суть событий была такова. Военачальник Мамай попытался свергнуть правящий в Золотой Орде дом Джучидов и стать новым ханом. Русские вассалы (в частности Москва) выступили на стороне законных суверенов (кстати, не все), разные литовские князья тоже выступили на стороне разных сил¹. В результате в Куликовской битве сошлись русские и литовцы, с московской стороны, а с татарской стороны кавказцы, ногайцы и генуэзские наемники из Крыма. В результате дело было решено литовцами (фактически – воинами из Белоруссии и Украины, в то время входившими в состав Великого княжества Литовского). Засадный полк составляли в основном отряды воеводы Боброка Волынца и литовских князей Андрея и Дмитрия Ольгердовичей, фланговый удар которых и решил исход сражения. И когда через 20 лет эти люди погибли в сражении с ордынцами на р.Ворскле (1399), откровенно спровоцированном Москвой, новый московский князь Василий I навряд ли даже вспомнил имена сподвижников своего отца.

Вот вам откровенный пример политической ангажированности летописей. Москве и русской Церкви нужно было раздуть это сражение до эпохального мифа. А герои нужны толь­ко в отведенное для них время. А потом их можно и уничтожить самым предательским образом. История с ликвидацией прославленных героев Куликовской битвы – самый наглядный пример тому. И для прикрытия этого предательства потребовалось скрыть и сами географические координаты битвы, и факт решающего в ней участия воинов Великого княжества Литовского².

Прошу прощения за столь объемный пример, но он хорошо показывает, чего стоят исторические свидетельства и как они искажаются по желанию власти.

А в каком положении находятся филология и искусствознание, когда известно, что всякий художественный текст, живописное или скульптурное изображение отображают не столько наблюдаемую реальность, сколько ее художественный образ, преломленный в творческом сознании автора? При этом будем учитывать, что огромный процент произведений вообще не отображает никакой реальности, а является чистой авторской фантазией? Скажем, какую наблюдаемую реальность отображает музыка?

Предположим, ученый-литературовед изучает «Евгения Онегина» А.С. Пуш­кина. Он исследует стилистику, эстетику, особенности поэтического языка, возможные прообразы главных героев и т.п. но при этом он даже не задумывается над тем, что события, легшие в основу этого поэтического романа, на самом деле не имели места; это все плод фантазии гениального поэта.

«Еще один источник – анализ текстов, продуцируемых политическим сообществом. Это могут быть официальные публикации (программы, уставы и другие документы), но в них мало о “позиции деятеля”. Последняя иногда находит свое выражение в статьях, выступлениях, а еще в большей степени – в мемуарах, однако очевидно, что эта группа текстов должна анализироваться скорее с точки зрения конструирования имиджа политика, легитимации им своих действий, символической самоидентификации с целевой группой, максимизации поддержки, чем в качестве источника фактологически верной информации о реальных событиях и отношениях»¹.

С позволения читателей, я не буду затрагивать проблемы религиоведения, хотя многое описанное в Священных книгах в археологии XX века получило подтверждение. Но… далеко не все.

Таким образом, единственным и несомненным признаком гуманитарного знания и культурологии, как его части, является то, что источником знания здесь, как правило, является текст – писаный или устный, – повествование кого-либо о чем-либо.

Но, поднимая вопрос о тексте, следует помнить, что им можно излагать как правду, так и неправду, фантазировать, мечтать и т.п. Вот здесь и кроется главная тайна гуманитаристики: это единственная область знания, которая изучает преимущественно неправду – мифы, легенды, сказки, авторские фантазии; литературу и искусство, изображающие не подлинник, а лишь его художественный образ, интерпретированный сознанием автора; религию, которая атеистами рассматривается как фантазия. Здесь особую роль играет внушение, как психологический механизм манипуляции сознанием человека¹.

Итак, перед нами удивительный феномен – целое направление науки, изучающее неправду. Мифология, религиоведение, история, искусствоведение, литературоведение и, наконец, культурология – все они изучают не реалии, а фантастические образы сознания или подсознания, заведомо искаженные или ангажированные известия, короче тексты, которые являются чисто субъективной точкой зрения их авторов на то, что было, а тем более – на то, чего не было. Только об археологической сос­тавляющей истории можно сказать, что она подлинна, но и ее мы знаем лишь в чьем-то субъективном истолковании.

Причем особенность рассказа заключается еще и в том, что даже если автор и повествует чистую правду (как он считает, хотя кем доказано то, что он и сам знает правду?), он так или иначе интерпретирует ее с позиций собственного жизненного опыта, навеши­вает оценки и т.п. Т.е. текст становится откровенно субъективной интерпретацией, весьма далекой от какой-либо истины.

И есть только одна гуманитарная наука, которая не стесняется того, что изучает неправду. Это культурология. Более того. Для культурологии факт правдивости того или иного текста вообще не имеет значения. Мифы, легенды, сказки, сплетни, анекдоты в данном случае являются обычными текстами, на основании которых реконструируются черты культуры, картины мира, об­разы жизни людей, а не правда о каких-то событиях. «Эпос о Гильгамеше» или Конституция Российской Федерации – для культурологии равноценны по своей значимости, как культурные тексты, достойные изучения и научной интерпретации вне зависимости от своей исторической подлинности. Все, что сохранилось в памяти поколений и превратилось в текст, передаваемый из уст в уста и влияющий на общественное сознание, то это уже предмет культурологического изучения.

Скажу больше. Культура существует, если не как самодостаточная субстанция, то, по крайней мере, в виде технологий и продуктов человеческой жизнедеятельности, на основе которых уже выстраиваются описательные модели образов жизни и картин мира различных сообществ в различные эпохи. В отличие от большинства культурологов я делю ее не на материальную и духовную, а на социально-детерминированную (исполняющую нормативные и регулятивные функции, т.е. организующую наше поведение) и интеллектуально-детерми­ниро­ван­ную (являющуюся продуктом инновативно-твор­чес­кой деятельности и постоянно обновляющей содержание наших мозгов).

Но на какой основе мы выстраиваем свои представления о культуре того или иного народа в ту или иную эпоху? Да на тех же текстах. К примеру, наши представления о культуре древнего Шумера в существенной мере базируются на знаменитом кодексе законов Хаммурапи. Но кто доказал то, что шумеры жили в полном соответствии с этим кодексом? С таким же успехом ученые будущего могут строить свои представления о культуре сегодняшней России на основе ее Конституции. Хотя на самом деле установление истины в этом вопросе не имеет никакого значения. Тип культуры реконструировать можно, а детали могут разниться как угодно.

Возвращаясь к примеру с Куликовской битвой, нужно отметить, что вос­становление правды об этом событии важно для историков, для культурологов же не имеет никакого значения, была ли на самом деле Куликовская би­тва или это чистая легенда. Главное, что существуют тексты – «Задонщина», «Сказание о Мамаевом побоище» и существенное влияние этих текстов на русское национальное сознание, на русскую культуру. (Показательна точка зрения историка А.А.Зимина, отвергающего версию о подлинности «Слова о полку Иго­­­­реве» и считающего, что основой этой литературной подделки была именно «Задонщина»¹). А правдивость этих текстов – это уже за пределами компетенции культурологии.

Зачем это нужно? Зачем человечеству нужна научная систематизация заведомых фантазий? Но разве религия, мифы, легенды, сказки, фантазии, искусство, литература, детские игры, ритуальные и обрядовые формы поведения и т.п. – это не часть нашей жизни и это не достойно изучения? Те реальные факты, которые мы узнаем с помощью других наук или по каналам массовой информации, настолько подавляют нашу психику, что она нуждается в компенсации. Раньше функцию утешителя исполняли религия и народный фоль­клор. После секуляризации эпохи Просвещения, функция компенсатора перешла к гуманитарным наукам и искусству. Фантазия есть компенсация истины бытия, которая, как известно, очень неудобна, а порою и страшна.

С позиций культурологии совершенно безразлично, существовал ли на самом деле король Артур или это только легенда. А вот Наполеон Бонапарт, судя по всему (например, наличию хорошо опознаваемого праха), существовал. Но для культуры – он тоже текст. И парадоксально то, что реального Бонапарта можно сопоставить с легендарным Артуром – как два текста, вошедших в культуру Европы и оказавшим грандиозное воздействие на развитие представлений о нравственности, чести, воинской доблести, рыцарственности и т.п. Правда истории и правда культуры – это принципиально разные вещи. Чего-то могло не быть никогда. Но если эта мифологема сохранилась в памяти и существенно влияет на общественное сознание, на нравы и ценностные ориентации людей, то это уже факт культуры. Кстати, должен заметить, что большая часть информации, которую мы знаем о Наполеоне – это такой же набор легенд, что и о короле Артуре. Т.е. существовавший Бонапарт и никогда не существовавший Артур превратились в сопоставимые тексты-легенды.

Просто надо набраться мужества и признать, что неправда – это такая же органичная часть нашего мира, как и правда, и оттого, что неправда не соответствует истине, она не становиться менее ценным явлением культуры. (Я уже не поднимаю вопроса об истинности самой истины). Какой истине соответствуют Венера Милосская или «Растекшееся время» Сальватора Дали? Это лишь факты художественной фантазии определенных эпох, но это не принижает их культурную значимость.

Разумеется, гуманитарные науки стараются придерживаться документально подтвержденной правды, насколько это возможно. Но насколько это возможно и нужно, насколько это соответствует задачам изучения истории культуры? Любой текст – это свидетельство о культуре такого-то народа в такую-то эпоху, а вот событийная подлинность содержащихся в нем сведений нам совершенно безразлична. Жак Ле Гофф в свое время написал замечательную книгу «Средневековый мир воображаемого», где подробно разобрал эту коллизию¹. А вот Жан Бодрийяр считал, что никакой войны в Персидском заливе (1991 г.) не было, и это лишь компьютерный симулякр. То есть тоже мир воображаемого.

Поэтому будем честными и признаемся, что мы изучаем культурные тексты, которые иногда имеют какое-то отношение к правде истории, чаще же всего являются фантазиями минувших эпох или нашего времени. Но фантазии необходимы. Они своеобразный «бронежилет» нашей психики. Именно из фантазий, мечтаний, иллюзий и аллюзий в основном состоит человеческое знание о мире. Я знаю, что психологи и философы возьмутся опровергать меня и доказывать, что картина мира состоит из истинных знаний о реалиях. Возможно, что у математиков и бухгалтеров это так. Но мы изучаем человеческую культуру. Представьте себе на минуту обществоведа, сознание которого наполнено истинными знаниями о реалиях Освенцима или чеченской войны или деяний Чикатило. Он бы уже умер в сумасшедшем доме. И коли мы живы и еще не сошли с ума, – это только заслуга культуры и той неправды, которой она заполняет наше сознание.

Закончить этот очерк я бы хотел цитатой из книги замечательного теоретика культуры и писателя-фантаста Станислава Лема: «… с незапамятных времен люди блуждают от одного безумия к другому, выдумывая себе те или иные сказочные предания, тотемы, божества, откровения, и по каким-то глубоко срытым причинам не могут попасть в “самую точку”, где, наконец, получили бы удовлетворение»¹. Изучением этих «безумий» и их аналитической реконструкцией и занимаются гуманитарные науки. Но разве эти «безумия» не часть нашей жизни?