268 Избранные статьи Людвига Бинсватера

скрытом преследовании. Реально существующий, осязаемый и устранимый предмет одежды заменила неосязаемая, больше не устранимая психическая личина. Мир окружающих людей теперь нападает на телесную сторону существования, с намерением физической угрозы, т. е. убийства. Место неопределимого, следовательно, невыразимого Ужасного (в ожиданиях и воспоминаниях) заняла определенная, ужасная угроза жизни. «Неприкрытый ужас», страх утраты существования, превратился в определенный страх утраты телесной жизни. Экзистенциальная тревога, страх полного уничтожения [Nicbiigung] теперь может проявиться только как страх земного разрушения. Словесные проявления больше не предостерегают: «Ты можешь делать это, ты должна избегать того» (чтобы избежать Ужасного); теперь они прямо заявляют: «Твоя участь решена, ты будешь предана смерти. » Таким образом, экзистенциальная тревога, которая, в суеверной фазе, была все еще подлинной тревогой, в фазе преследования превращается в страх чего-то определенного, страх быть убитой (viz. концепция Фрейда случая Шребера). Мы ни в коем случае не видим процесс излечения в метаморфозе неопределенного Ужасного в определенный страх (т. е. в бред).

В данном случае мы должны констатировать, что заболевание чрезвычайно прогрессировало. Хотя прежде «я» было все еще в состоянии сохранить себя в некоторой небольшой степени, теперь оно полностью отдано в руки превосходящей силы мира и парализовано ею [benommen]. То, к чему прежде, в какой-то мере, все еще можно было обращаться как к «я», больше не является автономным, свободным «я», но только зависимым Эго в том смысле, что это всего лишь игрушка «других». Угроза того, что существование скрывает от самого себя, что переживается как тревога, больше не воспринимается как власть «судьбы», но теперь маскируется как превосходящая сила врагов. Эта «маскировка» — форма Омирения, то есть, одевание мира в те «одежды», в которые существование одевалось само и, найдя их «несносными»", разорвало их и набросило их на мир окружающих людей. В фобии одежды Лолы сбрасывание одежды все еще выражалось реальной ликвидацией реальных предметов одежды (раздача, продажа, разрезание на куски) и избеганием людей, которые затем носили их. В ее бреде преследования одежда, так сказать, цепляется к «другим» или, точнее, Ужасное распространяется от отбрасываемых предметов одежды и тех, кто их носит, ко всем людям, ко всему человеческому.

Томас Карлейль (Thomas Carlyle), в глубоком труде Sartor Resartus, сделал «философию одежды» своей темой. Он пытается показать, что «все символы — в действительности одеяния», и он начинает «длительное и полное приключений путешествие от внешних общеизвестных, осязаемых шерстяных покровов человека через его удивительные покровы из плоти и его удивительные социальные одеяния к одеяниям его души глубоко внутри, ко Времени и Пространству». Можно было бы назвать

[* Прим. Эрнеста Энджела: В немецком языке «невыносимый» и «непригодный для носки» — это одно и то же слово.]

История болезни Лолы Фосс 269

эту книгу попыткой создать «философию'символических форм», выходящую далеко за пределы вербальных, мифических и познавательных форм Кассирера. Подобно немецким идеалистам, Карлейль признает, что сущность или внутреннее и символ или покров взаимозависимы; он считает, что он может узнать сущность в символе и найти ключ к первому в последнем. Но, снова следуя примеру немецкого идеализма, он игнорирует диалектическое движение от одного к другому, которое соответствует экзистенциальному взаимоотношению между свободой и несвободой, несвободой и свободой. Следовательно, его книга, подобно всем философиям символических форм, хотя и полезна для экзистенциально-аналитического и жизненно-исторического пояснения, бесплодна в отношении самого этого диалектического движения. Но если мы хотим прийти к антропологическому пониманию одежды, необходимо иметь в виду теории Карлейля.

Наше обсуждение скрытности врагов привело нас к анализу вербальных мер предосторожности, а последний — к анализу мер предосторожности против одежды — потому что все эти темы опираются на общий знаменатель: заклинание Ужасного. С помощью своей сложной системы вербальных предсказаний Лола ловит Ужасное на слове — заклиная его — тогда как с помощью одежды и врагов она использует его слабое место. Посредством одежды и врагов Ужасное можно схватить с наименьшим риском, и таким образом с ним можно бороться. Но так как в лице Ужасного Лола вынуждена иметь дело не с другим человеком, а с жуткой, превосходящей, демонической силой, ловля-на-слове, также как и использование-слабого-места должна принять характер заклинания. Заклинание, однако, означает вечное взывание, мольбы, постоянная эмфаза, непрекращающееся повторение *. Заклинание — это выражение подчинения, которое сделало самого себя узником и теперь в отчаянии бьется о стены своей тюрьмы. То, с какого рода лишением свободы и тюрьмой мы вынуждены иметь дело, имеет второстепенное значение, если в предыдущих случаях мы сталкивались только с одним видом лишения свободы, в случае Лолы их два, лишение свободы судьбой и лишение свободы врагами. Поскольку то, что Кьеркегор называл «тайной существования» — то, что несвобода делает узника из самой себя — имеет силу для всего человеческого существования, шизофрения только представляет собой особенно глубокую и странным образом конституированную разновидность этого превращения свободы в несвободу, или, как мы это выражаем, существования — в мир.

Организация времени. Как утверждалось ранее, переход от суеверного модуса существования, от смутного «чувства» угрозы со стороны Ужасного, к несомненному факту угрозы со стороны окружающих лю-

* Заклинание — это Ahmung, как это слово использует Леопольд Циглер (ср. Überlieferung [Leipzig, 1936], S. 23 ff.), хотя и не форме пантомимы, а в форме вербального оракула. В основе любого Ahmung лежит убеждение, что «природу» (или «судьбу») можно уговорить ответить на человеческие претензии, как требуется (S. 25).