Этимология

Любой языковой факт (звук, фонема, морфема, слово, словоформа, предложение и т.д.) выступает в аспекте синхронии как элемент реально существующей системы внутриязыковых отношений, а в аспекте диахронии – как продукт закономерной последовательности языковых изменений, соответственно, для изучения истории языка используют как метод внутренней реконструкции на основе сравнения синхронных явлений, обнаруживающих закономерные соответствия в рядах повторяющихся нарушений (ср. чередования корневого гласного ^[ó^]-^[ы̍^]-^[ы^]-^[ø^] в словах посóл, ссылка, посылáть, послать и замóк, смычка, замыкáть, замкну̍ть при ^[ó^]-^[á^]-^[а^]-^[ъ^] в посóл, засáливать, солúть, солонúна и мóкрый, обмáкивать, промокáть, вы̍мокнуть, указывающие на разное происхождение ^[о^]: в замок  *za-mъk-nǫti и посол  *sъl-ati из праслав.*ъ, в посол  *sоl-iti и мокрый  *mоk-ati из *о), так и филологический метод сопоставления разновременных текстов и сравнительно-исторический, или компаративный, метод сравнения родственных языков, восходящих к общему праязыку, что доказывается наличием соответствий грамматических форм, поскольку, в отличие от лексики и словообразовательных элементов, словоизменительные морфемы никогда не заимствуются.^[376-380]

Доказательством родства индоевропейских языков являются тождественные парадигмы местоимений и грамматических форм словоизменения и регулярные фонетические соответствия, ср., например, личные местоимения и формы спряжения единственного числа настоящего времени глагола быть в современном русском, древнерусском, санскрите, древнегреческом, латыни и готском языках:

1 лицо: я есть	язъ есмь	aham asmi	εγω ειμι	egō sum	ik im
2 лицо: ты есть	ты еси	tvam asi	τυ εσσι	tu es	þu is
3 лицо: он есть	есть	asti	εστι	est	ist

или фонетические соответствия между русским, древнеиндийским и древнегреческим языками:

	зуб-ъ: ^[з-у-б-^]	jambh-ah: ^[j-am-bh-^]	gomph-os: ^[g-om-ph-^]
слав.^[b^]-др.инд.^[bh^]-греч.^[ph^]	брат, беру, небо	bhrātā, bharāmi, nabhas	phrāter, pherō, nephos
слав.^[z^]-др.инд.^[j^]-др.греч.^[g^]	знать, зрелость	jnā, jarā ‘дряхлость’	gnōsis, gēras ‘старость’
рус.^[у^] слав.*^[o^n^]-^[am^]-^[om^]	бубарка ‘букашка’	bambharah ‘пчела’	bombylios ‘шмель’

Сопоставление слов родственных языков (внешняя реконструкция) позволяет не только воссоздать их фонемный состав (др.инд. gharma-h ^[gh-^] – арм. ĵerm ^[dž-é-^] – греч. έρμος ^[-оs^] – лат. formus – нем. warm ^[ghu̯] из и.-е. *gh^u̯er-m-os ‘теплый, горячий’, рус. гореть, горн, греть и жар < *ž’arъ  *gēr-os, ср. греч. έρος ‘лето’), но и выявить внутреннюю форму лексемы – ее семантическую и словообразовательную основу (ср. рус. рука, болг. ръка, польск. rǫka ^[ronka^] и лит. ranka ‘рука’ при rinkti ‘собирать’; к развитию семантики ср. греч. agostos ‘кисть руки’ и ageirō ‘собирать’).^[381-383]

Историческое развитие языка представляет собой сложную цепь взаимосвязанных изменений, и нужно знать их относительную последовательность, поскольку отдельные частные изменения порой приводят к значительной перестройке всей языковой системы и важно определить, что именно послужило ее причиной, а что явилось лишь следствием. Однако, для истории народа – носителя языка – более существенна абсолютная хронология языковых процессов; и один из способов такой датировки – глоттохронология – был предложен американским лингвистом Моррисом Сводешем в середине XX в. Суть метода глоттохронологических расчетов состоит в допущении (отнюдь не доказанного, а напротив, многократно опровергнутого) тезиса о неизменной, постоянной и равномерной скорости изменения базового словаря различных языков в разные периоды их существования, во-первых, и исходной монолитности каждого языка, отсутствии в нем изначально диалектного членения. Если базовый словарь, включающий условный список из 100 или 200 незаимствованных слов, которые обозначают универсальные понятия, не связанные ни с природными условиями (экологией), ни с типом культуры (т.е. личные и указательные местоимения: я, ты, мы, тот, весь…; числительные: один и два; названия частей тела человека и животных: голова, рука, нога, глаз, ухо, сердце, печень, кость, волос, хвост…; элементарные действия и состояния: есть, пить, спать, слышать, ходить, лежать…; свойства: сухой, теплый, холодный…; цвета: белый, желтый, зеленый, красный, черный; размерные прилагательные: длинный, маленький, большой; природные объекты и явления: земля, вода, камень, гора, огонь, небо, день, солнце… и социальное понятие имя), за одно тысячелетие теряет примерно 14 лексем, то нетрудно посчитать время расхождения (дивергенции) и самостоятельного развития двух языков: так, русский и украинский языки разделились около середины XV в., русский, точнее – древнерусский, и древнепольский (пралехитский) – в X–XI вв.; русский, т.е. в данном случае, праславянский обособился от (пра)литовского – во второй половине I тыс. до н.э., от английского, т.е. от прагерманского – более 5,5 тысяч лет назад, в середине IV тыс. до н.э.; от греческого – более 7 тысяч лет назад, не позднее начала V тыс. до н.э. Естественно, эти расчеты¹ весьма ориентировочны, они игнорируют и в принципе неспособны учесть процессы вторичного сближения (конвергенции) уже разделившихся языков (так, глоттохронологические расчеты дают для разделения близких верхнелужицкого и нижнелужицкого языков дату около 1716–1858 гг., однако все прочие языковые и исторические факты указывают на вторичное сближение чешско-верхнелужицких и польско-нижнелужицких диалектов в результате долгого ареального взаимодействия уже на территории Лужицы).^[384-387]

Долгое время изменчивость языка рассматривали как следствие порчи, разрушения древних классических языков – древнегреческого, латыни; на рубеже XVIII–XIX вв. немецкие романтики (Вильгельм фон Гумбольдт) выдвинули идею восходящего развития языков, используя новую – типологическую – классификацию языков; но уже в следующем поколении Август Шлейхер предложил концепцию смены типов как естественного процесса развития языка от младенчества к старости: от аморфно-аналитического вроде китайского или бирманского к агглютинативному типу суффиксально-префиксальных тюркских или бантоидных и далее к языкам с развитой системой словоизменения, которое сопровождается чередованиями звуков как в древних индоевропейских и семитских языках, после чего начинается упадок и деградация, выражающиеся в утрате словоизменительных парадигм и нарастании аналитизма с использованием служебных слов, что демонстрируют новейшие романские и германские (особенно английский) языки. Реакцией лингвистики XX века на тщетные поиски общей схемы эволюции языков явился отказ от попыток выяснения закономерностей языкового развития, распространение мнения о ненаправленном характере изменений языкового строя; единственным достижением явилось открытие обратного соотношения общей тенденции языковых процессов с алгоритмом освоения речи детьми, то есть филогенеза и онтогенеза языка – те языковые формы и конструкции, которые дети осваивают медленнее и позднее, как осносительно более сложные, в языке вытесняются более простыми: ребенок в освоении языка движется от простого к сложному, а языки – наоборот, от сложного к простому.^[388-389]

Языковые законы реализуются без исключений: если в праславянском действовал закон открытого слога, то все слоги строились по принципу восходящей звучности: сначала глухие фрикативные (щелевые) ^[ф, с, с’, ш’, х^], звонкие фрикативные ^[в, з, з’, j, ж’^], глухие смычные ^[п, т, ц’, ч’, к, шт̑’^], звонкие смычные ^[б, г, д, д’з’, ж’д’^], сонорные носовые ^[м, н, н’^], сонорные плавные ^[р, р’, л, л’^], гласные – и в заимствованных словах тоже.^[390]

Со временем прозрачные в словообразовательном отношении слова утрачивают связь с исходной основой и опрощаются, перестают разлагаться на морфемы; так, суффикс -ёл в словах козёл и орёл (нем. Aar, хет. harao) в русском языке уже не осознаются говорящими, они срослись с корнями, которые без этого суффикса никогда не употребляются. В конце XIX в. русский лингвист Иван Александрович Бодуэн де Куртенэ сформулировал закон сокращения индоевропейских тематических основ в пользу флексий вследствие сдвига морфемного шва: вместо прежней парадигмы окончаний жена-ми, жена-х возникла новая – жен-ами, жен-ах. Особенно часты процессы опрощения и переразложения в заимствованных словах (ср. казна и ма-газин из арабского). Кроме фонетических и морфологических изменений происходят и лексико-семантические, полностью меняющие смысл древних слов: праслав. *gora ‘гора’ восходит к и.-е. *ger- ‘поглощать’, откуда также горло, жерло; но в ряде южнославянских (сербохорватский, словенский, словацкий) и балтских (лит. giria) языков у этого древнего корня развилось значение ‘лес’ (из ‘горный лес; лес на высоком месте’ в отличие от ‘лес на болоте, в низине’).^[394-396]

Причиной многих языковых изменений является принцип экономии речевых усилий (принцип лени); так, артикуляция взрывного согласного ^[g^] требует больших усилий и потому упрощается в менее трудоемкий процесс произнесения фрикативного ^[γ^] и еще более ослабленного придыхательного ^[h^] (в белорусском).^[397]

Однако, поскольку язык представляет систему взаимосвязанных элементов, служащих прежде всего цели смыслоразличения на основе их противопоставления, утрата любого элемента должна быть компенсирована появлением нового: так, например, утрата падежных форм именного словоизменения обычно вызывает развитие аналитических синтаксических конструкций с широким использованием предлогов или строгим порядком слов в предложении и т.п.^[397]

В развитии языков обнаруживаются некоторые общие диахронические семантические универсалии: слова с вещественным значением ‘тяжелый’ как правило, приобретают вторичное абстрактное значение ‘трудный’; а ‘горький по вкусу’ – ‘скорбный’, ‘сладкий’ – ‘приятный’, ‘большой’ – ‘важный’ и т.д.^[398]

Вместе с тем, выявив массу общих черт и закономерностей строения и развития самых различных языков, лингвистика пришла к парадоксальному заключению: с одной стороны, язык не мог возникнуть сразу во всем своем разнообразии и сложности, с другой, несмотря на все усилия, не удается обнаружить вообще никакой глобальной направленности языковой эволюции, более того, уже в древнейших доступных изучению языках нет – и в принципе не может быть – таких явлений, которые не представлены в языках современных, потому что все они принадлежат к единому типу коммуникационных систем и созданы одним видом человека разумного – Homo sapiens. Вероятно, с появлением людей современного вида в становлении языка произошел некий качественный скачок около 50 тысяч лет назад, и чтобы проникнуть в столь отдаленное прошлое языка необходимы принципиально новые подходы и методы ^[398]

Индоевропейская родина

Сравнительно-историческое языкознание позволяет восстанавить лексико-семантический словарь праязыка и на его основе определить условия существования его носителей, особенности среды их обитания, характерные черты социальной и хозяйственной деятельности, даже поведенческие стереотипы, обряды и верования, а также ареальные контакты с носителями иных языковых систем.^[398-399]

Носители общеиндоевропейского праязыка обитали в местности с горным ландшафтом, на что указывает наличие в их языке лексем для обозначения высоких гор *Hek’r-/*Hk’r-¹, стремительных потоков *tek-*Hap-², теплолюбивой флоры: *baHk’- ‘бук’, k’rob- ‘граб’, *Hos- ‘ясень’, *ei/oi- ‘тис’, *peuk’- ‘хвойное дерево; пихта’, *berHk’- ‘береза’, *perku- ‘(горный) дуб’, название которого встречается в оронимах и атрибутивных теонимах: слав. Perunъ, лит. Perkunas, др.инд. Parjanya, алб. Perёn-di – именах-эпитетах якобы обитавших на горных вершинах богов-громовников, посылающих грозовые дожди. В восточном Афганистане (Нуристан) Н.И.Вавилов видел на перевалах Гиндукуша множество обугленых ударами молний огромных дубов, из которых в основном и состоят высокогорные леса Передней Азии; в Европе дуб распространился много позднее, березы же, напротив, издавна произрастают в горах Кавказа и отрогах Гималаев. Особенно показателен ‘аргумент бука’ – это дерево, как и тис, ныне характерное для Висло-Дунайского бассейна, появилось в Европе не ранее IV тыс. до н.э. из первичного ареала произрастания на севере Малой Азии, в Закавказье и северном Иране, где, очевидно, и обитали вплоть до IV-III тыс. до н.э. носители индоевропейского языка и его ранних диалектов.

В пользу переднеазиатского региона свидетельствует и словарь общеиндоевропейских названий животных, почти полностью совпадающий с афразийским прасемитским, т.е. носители этих двух языков занимали сходные биоценозы в пределах одной – восточносредиземноморской субтропической – природно-климатической зоны, где только и могли иметь место длительные и тесные контакты индоевропейских диалектов с семитскими и картвельскими, оставившими след в виде мощных пластов заимствованной лексики.^[399-400]

На лесистых горных склонах индоевропейцы строили обнесенные стеной-оградой *gerd поселения *u̯eik, состоявшие из домов *t’om- больших патриархальных семей во главе с отцом *pHter и матерью *maHter и включавшей их сыновей *suHnus и дочерей *dugHter, а также братьев и сестер главы семьи с их детьми, причем были специальные термины для обозначения брата отца и брата матери, сына брата и сына сестры, сестры мужа и жены брата мужа, т.е. различались родственники по мужской и женской линии¹.^[400]

Показательно, что в общеиндоевропейской терминологии родства значительно число лексем, выражающих отношения свойства, но их анализ обнаруживает ассиметричность системы, фиксирующей только родственников мужа по отношению к жене при отсутствии особых названий родственников жены с позиции мужа (исключения др.инд. syālá-, шуринъ ‘брат жены’, не имеющее соответствий в других диалектах, и лат. gener, лит. žéntas ‘зять’, слав. zętь ‘муж сестры или дочери’, но др.инд. jñāti-, греч. γνωτος, хетт. kaena- ‘родственники’, из *kˆ’en- ‘род’). Следовательно, индоевропейская система родства предполагает, что отношения приобретенного родства, свойства, возникают только у женщины, входящей в семью мужа, но не у мужчины по отношению к родственникам жены, сестры и дочери, которые, вступая в брак, покидали дома родителей и порывали родственные отношения с ними.

Общеиндоевропейский словарь знает термины земледелия *Har- ‘обрабатывать землю (возможно, пахать)’ с помощью *kak- ‘сохи, плуга’ с *uogni- ‘лемехом, сошником’; *seH(i)- ‘сеять’ (от этого же корня образовано слово *se-men- ‘семя’), *serp- ‘серп’, а поскольку плужная вспашка земли в Европе распространяется не ранее середины II тыс. до н.э., тогда как в Шумере плуг известен с V–IV тыс. до н.э., племена греко-итало-балтской диалектной общности, очевидно, имели длительные культурные контакты с народами Передней Азии. Одна из наиболее распространенных и древнейших ближневосточных зерновых культур – ячмень *ieuo, также как и пшеница *pur-, и лен *lino- были известны индоевропейцам¹. Заслуживает внимания общеиндоевропейская терминология, связанная с конной (*ekuo-) колесной повозкой *k^hoek^holo- (*k^hoel-,*rot^ho-‘колесо’,*iuk’om- ‘иго, ярмо’, *Har-m-: гомер. α̋ρμα ‘колесница’, слав. jarьmъ, откуда *re-men- ‘яремный (ремень)’ и т.д. ^[401]

Индоевропейцы умели обрабатывать металл *Haie/os (медь?), серебро *Hark’- и золото *Haus-/*Huos- (но общий термин для железа отсутствует), что ассоциировалось с магическим знанием и образом бога-кузнеца, связанного с нижним миром, невидимостью, часто хромого, безобразного (хетт. Хасамиль, др.инд. Вишвакарман, греч. Гефест, др.исл. Волундр), способного выковать не только предметы, а и песню, и козни-ковы¹. Особые отношения связывали кузнеца с волком *ulk- – символом всеведения в индоевропейской традиции, а также единства и воинской доблести (ср. формулы типа хетт. ‘быть сплоченными как волчий род’; др.инд. ‘он есть волк’ о женихе в обряде похищения невесты; др.греч. λυκω γενεσαι ‘волком становится’, др.исл. ‘будет зваться волком’ об убийце). Судя по наличию в общеиндоевропейском праязыке названий боевого топора *peleku- и меча *nsi-, металл использовался прежде всего в военном деле, включавшем оборону, защиту *uer- от врагов, их убийство и преследование *gen-, нападения с целью захвата добычи *seru-, *lau- (ср. *laHuo- ‘войско’, но и ‘народ’), накопление богатства, имущества *Hop-r/n-, а также и его утрата, лишение доли *orbo-, воровство *taHi-, что свидетельствует о социальном неравенстве в обществе, во главе которого стоял священный царь *rek-². ^[401]

Интересно, что не только вода и огонь имели по два обозначения – в форме имен активного и инактивного типов, т.е. различались как явления стихийной природы и объекты хозяйственно-бытовой деятельности, но по этому признаку различалось *kreuH-\*kruH- ‘сырое кровавое мясо, плоть’ (др.инд. kravih ‘сырое мясо’, krura- ‘кровавый, ужасный’, авест. xru- ‘кусок мяса’, xrura- ‘кровавый, страшный’, др.греч. kreas ‘сырое мясо’, лат. cruor ‘кровь, текущая из раны’, др.ирл. cru, др.исл. hrar ‘сырой (несваренный)’, лит. kraujas, ст.слав. кръвь) и *mems- ‘(вареное) мясо как продукт питания’ (тохар.В misa, др.инд. mamsam, гот. mimz, др.прус. mensa, лтш. miesa, слав. męso, ст.слав. мѧso), его готовили – пекли *pek- или жарили *brek’- на огне *pHhur, причем приготовление мяса и вообще пищи было ритуальным действом, что выражалось в почитании ‘людей огня’, которые, кроме обычной еды *eť-, готовили обрядовую, предназначенную для жертвоприношений богам и для церемоний – *taHp (хетт. tappala, арм. tawn ‘празднество’, лат. daps ‘яства, посвященные богам и изобилующие мясом и вином’, др.исл. tafn ‘жертвенная пища’). Люди и боги должны были постоянно обмениваться дарами, resp. жертвоприношениями, иначе, как сказано в хеттской ‘Молитве Мурсили во время чумы’, боги могут умереть от голода, если умирающие от чумы люди перестанут приносить им хлеб и питье; точно так же и в греческом мифе о похищении Персефоны ее возвращение объясняется страхом богов, что они лишатся жертвенного дыма¹; и наоборот, в обмен на щедрые жертвоприношения люди ожидали от богов изобилия пищи².^[401-402]

В индоевропейском пантеоне восстанавливается имя верховного божества *tieu(s)-pHter- ‘небо/бог-отец’ (др.инд. Dyaus pitar, греч. Zeu pater, рим. Iūpiter, лув. tiuaz tatis), где первая часть *tieu(s)- обозначение как бога вообще, так и, в частности, верховного бога неба, солнца: анат. *Tiu-  хетт. šiu- ‘бог, наш Бог Солнца’, др.инд. dyaus ‘небо’, deva- ‘бог’, греч. zeus, старолат. dious, deus ‘бог’, др.ирл. dia ‘бог’, др.исл. tivar ‘боги’, лит. dievas ‘бог’ из и.-е. *tei- ‘блестеть, светить’ (откуда *tiu- ‘день’: лат. dies, др.ирл. die, др.инд. diva ‘днем’)³, и грозный⁴ воинственный небесный Бог Грозы *per(k)u-no- ‘(горно)дубовый’ (эпитет-атрибутив)⁵, представлявшие противоборствующие природные явления, но сами никогда не вступавшие в противоборство, возможно потому, что феномен грозы (ветер, тучи, гром, молния, дождь) изначально воспринимался как неотъемлемый атрибут⁶, функция (волеизъявление) principium volens бога-неба⁷.^[402-403]

Обращения людей к богам обозначались терминами *aru-, *muk-, *or- ‘молить(ся), просить богов, взывать’, *meld- ‘молить, совершая жертвоприношение’ и т.д.^[403]

Отличие смертных *mrt-o- людей от бессмертных *n̥-mrt-o богов, одинаково подвластных року-судьбе, определялось тем, что боги пили напиток *Hnek-trH- ‘смерть преодолевающий’ и жили неопределенно долго, а люди, умирая, попадали в загробный мир, представлявшийся индоевропейцам в виде луга *u̯el-, пастбища душ людей и жертвенных животных, отделенного от мира живых водной преградой (греч. ”ωκεάνος, ср. слав. *rajь)¹, чем объясняется наличие в рефлексах и.-е. *nau- (лат. navis ‘корабль’) значений ‘смерть, труп’² (др.рус. навь).^[403]

Описание мира мертвых как ‘тучного луга’ содержится, например, в древнехеттском ритуале погребения царя: ‘О, бог Солнца, сделай ему пастбище на право и на благо; пусть никто у него не отнимает, не оспаривает, и пусть ему на этом пастбище быков, овец и лошадей пасут’, в индоарийском похоронном гимне Яме в ‘Ригведе’: ‘Яма первым нашел наш путь, / Это пастбище ^[пастбище для крупного рогатого скота^] назад не отобрать; / Где уже прошли наши отцы, / Там вновь рожденные найдут свой путь’. Соответственно, и владыка царства мертвых, он же и первый умерший, познавший дорогу в загробный мир, предстает в мифах как пастух, пасущий (охраняющий)³ души умерших людей и домашних животных; в том же тексте хеттского ритуала царь обращается к богу Солнца: ‘господин мой, u̯eštara ^[пастух^] смертных ^[людей^]’; в одном из гимнов ‘Авесты’ с молитвой к богам ‘обращается со стоном душа скота…/ Нет у меня другого пастуха, кроме вас’. Вняв стонам gāuš uran- ‘душа скота’, боги послали Ahura-Mazdā- ‘господь премудрый’, который защитил скот от зла и его приверженцев – дэвов, однако опустошавшие пастбища дэвы убили пастуха, и душа скота вновь взывает к благим небожителям о защитнике. Сюжет этого гимна представляет особый интерес, поскольку мотив борьбы за скот как центральная тема основного мифа прослеживается и в других индоевропейских традициях, в частности, балтской (оппозиция Perkunas – Velnias) и славянской (Perunъ – Veles), причем в белорусском сказочном фольклоре сохранился и сюжет о пастухе, который переходит со своим стадом от бога-громовержца к змею/черту, но в конце все же возвращается обратно к богу. Существенно и то, что цель борьбы за скот/воду между богами небесным и подземным/водным (Vala, Veles, Velnias  *u̯el-) обозначается/кодируется словами власть, владение ( *u̯el-)¹, отсылающими к теме смерти, точнее – убийства (resp. власть как право на убийство человека или домашнего животного).^[404]

вавилонское смешение